Тепло далекого солнца

Надолго в охотниках не задерживаются, если ворон ловят ртом, так говорил Куроо кто-то из бывалых охотников. Тех самых, кто ходит в шрамах, стреляют на первый шорох и могут отличить оборотня в человеческом обличии по одним им видимым приметам. Когда-то он тоже хотел стать таким, а после понял 一 лучше не стоит. Таким лучше не становиться никогда, потому что тогда ты перестанешь быть собой, растворишься в Охоте, как в высшем предназначении, забудешь о друзьях-семье-интересах, не сможешь ответить, какую книгу прочитал последней, зато сможешь как по карте провести обывателя по собственным шрамам, с хриплым смехом рассказывая, где борозды от когтей вампира, а где звездочка шрама, похожего на пулевое, вот только не пуля это, а след от арматуры, прошившей плечо, когда одержимый призраком ребенок с недетской силой столкнул с третьего этажа через перила в свободный полет. Куроо не хотел таким становиться, но сам не заметил, как стал, как по первому вздоху («Это не человек, придурки», а не вздох, если быть точным) стал плескать в лицо святой водой, как по первым признакам научился отличать одержимых и проклятых.  Котаро называл это чуйкой, Тецуро считал это шестым чувством. Но когда-то, когда он был еще юн, не научился спать с кольтом под подушкой и улыбаться смертникам, этого чувства еще не было. Как и не было опыта, сильной спины любимой совы, которая обязательно прикроет от любых невзгод. Были только два тощих не-студента (сам Куроо так и не поступил, а Кодзуме ушел после второго, поняв, что больше так не может), глубинка (как презрительно назвал это Ойкава, отказавшийся от миссии первым) в виде Сендая и пропавший искатель.  История складывалась наисквернейшая, хуже быть не может, никакой информации, пропавший Шибаяма и Кенма под боком, который умел стрелять, но не умел оторваться от приставки. Это сейчас Куроо понимает: лучше бы и правда не умел, лучше бы и правда не оторвался. Сендай встретил их ярким солнцем, поющими птицами и сонным продавцом на станции, куда они прибыли ровно в 05:40 утра по местному времени. В контраст с прошлой миссией в Шанхае, где лило так, что не было видно и на метр, это было почти раем и возможностью отдохнуть. Если бы не непонятный зуд где-то внутри. Сейчас (а, собственно, что это за сейчас, а?) Куроо бы прислушался, не стал бы списывать на волнение, длинную дорогу и съеденный с утра сэндвич с арахисом. Сейчас он бы достал кольт, взвел курок и не отпускал бы рукоять до последнего, поглаживая бутылку со святой водой в кармане-креплении рюкзака. Но тогда, тогда он смеялся над Кодзуме, который вписался в столб из-за своей приставки, сразу же утащенной мозолистой ладонью, предлагал зайти за булочками с мясом 一 «чувствуешь, как пахнет из того магазинчика? Если я не попробую это, то не прощу себя до конца жизни!» 一 и улыбался-улыбался-улыбался до ноющих щек. Они вдвоем прогулялись по городу, нашли гостиницу, где останавливался Шибаяма, а потом отправились по его записям в заброшенную школу 一 «Старшая Карасуно, слышал? Вот и я не слышал. Прав был Ой-чан, захолустье» 一 в паре десятков минут ходьбы от их места обитания. Там вообще все оказалось близко, кажется, иди от одного въезда в город, пешком за час доберешься до другого. Они долго смеялись над этим 一 ну как смеялись, Тецу насмешничал, а Кенма был не в своей тарелке, ведь и уткнуться-то было не куда 一 пока прогуливались и осматривали все, что их окружало. Внутри все еще зудело, требовало схватить фиолетовый капюшон друга и прижать к себе с криком «прочь!», но Куроо все еще не слушал. Сейчас (когда?) он бы так не поступил.  Школа оказалась не слишком большой, как и все в этом городе, без крыши, зато со стенами, вылизанными чернотой, с одним спортзалом, покосившимся от времени, чернотой на том месте, где должен был стоять второй, заросшим травой бассейном и мемориалом 一 иначе и не назовешь 一 установленным там, где обычно школьники должны были собираться на линейку. Мемориал был красивый и жуткий одновременно: застывшие во времени фотографии улыбчивых 一 и одного диковатого 一 парней и девушек без подписей, цветы, свечи, детские игрушки и много еды.  一 Что случилось, Куро? 一 Судя по записям, во время тренировочного матча между двумя школами в спортзал ударила молния. Двери оплавило, те, кто был внутри, выбраться не смог. Огонь очень быстро перекинулся на основное здание, но там уже спаслись все, кроме директора, который застрял из-за упавших балок. 一 Матч?  一 Да, волейбольный, тренировались к Национальным. 一 М, понятно. И насторожиться бы Тецуро, когда его обычно незаинтересованный ко всему друг излазал весь сгоревший спортзал вдоль и поперек, перемазался сам, перемазал свою фиолетовую толстовку в саже, а потом сфотографировал мемориал 一 «поищем информацию про погибших, дурак, не собираюсь я дрочить на их менеджера» 一 и не отлипал от телефона весь вечер. Но тогда он не слушал зуд шестого чувства внутри. Дни потянулись за днями, нашелся Шибаяма, а загадка никак не решалась, никак не объяснялись пропажи людей, которые исчезали на несколько дней, а потом возвращались невредимые. Дни потянулись за днями, а Кенма, и без того вечно бледный и сонный, стал выцветать на глазах: спал сутками, не ел, бормотал себе под нос что-то и не касался своей приставки. Вот только Куроо был так погружен в поиски, что заметил это, когда было уже поздно. Один процент, да, Коноха? Черт побери, очнись уже, Куроо! В глазах, янтарных, слишком кошачьих, из-за чего так и хотелось поверить в бакенеко, которые когда-то соблазнили мужчин семьи Кодзуме, застыло мрачное «прости». Стылое «я тебя не заслуживаю». Обреченное «я не знаю, что делать».  Был уже чертовски поздно, когда Куроо понял: его лучший друг одержим призраком. Одержим во всех смыслах: все мысли о нем, все речи о нем, в голове один лишь только он 一 опять же во всех смыслах, ведь призрак постепенно захватывает тело своей жертвы 一 и его слова. 一 Он солнце. 一 Кенма? 一 У него даже имя солнечное, представляешь? 一 Кенма! 一 Хината… Он такой теплый. Мне никогда не было так радостно просто слышать рассказы человека. После него мне уже даже хочется поиграть в волейбол. Как думаешь, мне подошла бы роль связующего? 一 Кенма… В глазах, янтарных, таких родных и привычных, обычно спрятанных за волосами и экраном приставки, застыло что-то чужое, отливающее упорством на грани безумия, непомерной энергией и громким смехом. Отчаянное «я этого не заслужил». Упрямое «я знаю, что делать». И у Куроо уже не зудит где-то внутри, у него там целый отряд кошек по очереди точит когти о сердце и легкие, лишая дыхания и сна. Вот бы сейчас (когда?!) он все отдал, чтобы иметь возможность не спать. Крик рвется из горла, но Тецуро давит его в себе, сейчас кричать бесполезно, он сейчас вообще ничего не может сделать. Даже схвати он хрупкие плечи, сожми до синяков, багрово-фиолетовых, встряхни безвольное тело, ничего не изменится. Янтарные 一 прекращай врать себе, Куроо Тецуро, они уже карие 一 глаза не станут снова равнодушно-прохладными, мордочка кота, увидевшего огурец, не будет скорчена. Чертов один процент, Акинори! Да разбудите его уже кто-нибудь! Отчаяние и тоска разъедают душу изнутри. Они фиолетовые, тусклые, как толстовка Кенмы, припорошенная сверху давно рассыпавшимся до серой крошки пепелищем того пожарища, где тот проводит все время. Тецуро до конца жизни запомнил это гнетущее ощущение беспомощности, когда сделать ты не сможешь уже ничего, когда твое шестое чувство, еще не сформированное полностью, оказывается трижды-четырежды право, а ты, дурак, не слушал. Да ты и сейчас (когда-когда?) не слушаешь! Руки сжимаются в кулаки, зубы скрипят, но все это лишь напускное, чтобы спрятать беспомощные слезы. Чтобы спрятать их до момента, пока рядом не появится Мориске, в живот которого, упав на колени, можно уткнуться и рыдать под растерянное «кто тебя обидел, давай я ему колено сломаю».  Куроо сжимал серую растянутую футболку, дышал через раз из-за заложенного носа и плакал-плакал-плакал, пока насмешливым и усталым голосом Некоматы-сенсея над ухом не раздалось «под счастливой звездой котенок родился». И облегчение накрыло Тецуро с головой, затопило, как наводнение топит прибрежные города, заполнило от пяток до макушки, оставив ровно на два пальца расстояния для запомненного стылого отчаяния, до которого так пытался добраться он. Но сейчас (сейчас!) нет Некоматы-сенсея. Нет залитой фиолетовым души, потому что Куроо не чувствует отчаяние, потому что внутри алым танцует гнев вместе со злобой. Лицо Конохи выглядит взволнованным и уставшим одновременно, растерянное «я будил тебя два часа, а ты лишь метался и звал Кодзуме-куна» затихает под взмахами потрепанной ночными приключениями ладони. Сейчас (!) шестое чувство Куроо шепчет, что пора надрать одну безумно древнюю жопу, которая протянула свои грязные ручищи туда, куда и хороших-то парней не пускают даже после свадьбы, что долбанная Ирландия! И в этот раз он прислушается, разумеется.  Он ведь опытный охотник.