Homo Covetous

Надо было действовать аккуратно и быстро. Грудь стремительно то вздымалась, то опускалась, словно в каком-то бешенном ритме механизма, готового вот-вот сорваться с петель, с потёртыми колёсами, запахом порванной и жжённой резины и брезжащим во все стороны маслом, подпрыгивала и содрогалась. Слой плоти набух, вдоль человеческого тела проходил огромный гнилостно-чёрный след, все кровеносные сосуды вокруг него тут же краснели и становились видны все до одного. Это была трещина, что должна открыться и разорвать тело мученика, обращая внутренности в некое подобие мясной каши, и всё – в считанные секунды, не успеешь отвернуться и моргнуть глазом. Чувствуя это, бедняга жадно хватал ртом остатки воздуха – проверял, мол, не лопнули ли ещё лёгкие, а выступившие на лице вены почти сровнялись с цветом волос. Если бы это было простым внутренним гниением – всё было бы куда проще. Но нет. Что-то жило в нём с самого момента появления в утробе. Оно кормилось за его счёт, росло и развивалось вместе с ним, чувствовало его кожей и видело его глазами. Паразит, фактически идентичный носителю. Безответная, жестокая, но такая чистая и безусловная любовь. Без такой любви никто из них мог жить, они должны были всегда быть единым организмом, и только. Как показывает практика, сильнее любви младенца к матери может быть только любовь этого же младенца к свободе, и поэтому он так рвётся наконец родится. Сгустки бурляще-алой вязкой слизи вытекали из двух симметричных дыр по бокам трещины, и жертва издала первородный животный вопль. Надо было действовать наверняка. Нишикаге водил лезвием охотничьего ножа по животу Ичихоши, избавляя от лишней отмершей кожи и принося тому некоторое облегчение его мук. Если анестезии нет – это всё, что он может сделать. Оставшиеся мышцы пульсировали сами по себе, отплясывая дикий танец, празднуя пробуждение, подгоняя неумелые дрожащие руки. Несколько беспорядочных движений резко затолкнули гной под ничем не защищённые ногти, и это было неприятное ощущение, будто от этого они вот-вот отваляться. Вот и ещё один знак, что мешкать было нельзя. Весь мусор падал на пол с мерзким скользким звуком и заполнял собой пространство рядом, пока не стало слишком много. Когда вся кожа и то, что уже никак нельзя было спасти, исчезла с торса юноши, оперировавший его слегка наклонил кушетку назад. Так, в свете пускай и обычной электрической лампы, всё было прекрасно видно. Едва Нишикаге коснулся больного места острием, что-то внутри съёжилось и перекатилось. Другого выхода не оставалось, пришлось разрывать руками. Звуки яростных криков умирающей и одержимой кошки и шипение лопающихся нервный окончаний резало уши и сливалось в единую безумную какофонию. Масло продолжало брызгать с новой силой, механизм трещал по швам. В лицо высокому молодому человеку постоянно летели капли обжигающе горячей чёрной жижи. Она была внутри, она была ядром. Путь к ней стремительно расчищался и закончился грубым, слетевшим с сухих губ, криком – «Ещё немного!». Плюющаяся жижа вырвалась наружу и растеклась в стороны. Хирург-самоучка осторожно набрал немного её на кончик ножа, и та на секунду стала живым существом: растянулась, аки желейная конфета на солнце, выпрямилась, немного пошипела, и упала на пол уже мёртвой. Вытирать эту грязь пришлось лишь тряпкой, уже облитой каким-то странным жиром до этого. Ничего не поделаешь – лучше из имеющегося. Тело Ичихоши можно было спокойно заклеивать и зашивать обратно. Но запустить остановленный механизм – нет. И когда тот пришёл в себя, то знал лишь две вещи – что его спас Нишикаге, и что Носака, почему-то, в последнее время, часто окроплял его горячим воском. Но знания о последствиях, произошедшем и прочих бытийных вещах оставались неподвластными никому.