Каждому нужен хозяин

Соня давно убежала. Далеко в лес, в самую гущу. Потеряется ко всем чертям — за ней бы стоило рвануть, схватить за руку и вернуть, но собственные ноги приросли к земле, а задница — к капоту машины. Потерять еще и ее, как и остальных девочек, чтобы уж точно от души просраться — перспектива так себе. Но… Эта сволочь, саркастичная гадина в долбаной пятнистой шубе — глаза карие, темные, блядские. Черт знает во что верит и черт знает, о чем думает. Ходит, нарезает круги по пяточку земли, смотрит из-под светлых ресниц, встрепанной мокрой челки, как псина. Псина. Каждой псине нужен хозяин, но эта — давно одичала. И тычет пальцем. Машет руками, и рукава нелепой шубы вскидываются за ними. — А сам-то зачем за мной поперся? Что хотел? Наивная деревенщина — герой, решил посмотреть, наплести. Чтобы рожей своей на телеке посветить, а? Доволен? Доволен теперь, сука?! Максим смеется. Уголки губ вверх, обнажая зубы — такое себе веселье, но он веселится. Да и что тут уже делать? Он-то точно уверен — парочка сраных шажочков и сенсация уже его. Сюжет века. Его личное мгновение триумфа. — Да из-за тебя и поперся, Дениска. «Брыньк» — приложение говорит: правда. — Хотел посмотреть на тебя. Убедиться. Узнать получше. «Брыньк». — Узнал? — Узнал. Только вот хуй ты, а не человек. Тупой зажравшийся хуй. «Брыньк». — Вот и иди своей дорогой. Иди, иди, куда нужно, туда и иди. Совет, пожалуй, к месту — стоило бы оттолкнуться от долбаного капота, подняться и просто свалить, только чтобы не спорить с этой псиной. Не лаять в ответ. Но как-то не выходит — все равно гавкается. — Так что ты, блять, не свалил-то еще? Еще признаний ждешь? Сенсаций? — Денис замирает, становится статичным всего на мгновение, а потом смахивает с лица светлые волосы, отводя их назад пятерней. И снова — мельтешит. Туда-сюда, как зверь, запертый в клетке. — А если и жду, что тогда? Мало ли что в твоей голове еще завалялось? — Завалялось. Рак, например. Еще что-то? — Нихуя. — Вот и славно. Тупая зажравшаяся рожа. Дальше Максим уже не соображает — подается вперед, хватает выблядка за отвороты отвратительной пестрой шубы и тянет к себе, чтобы через мгновение швырнуть на капот машины и врезать — не в рожу, а рядом с ней. Костяшки обжигает болью, а гребаный Денис ржет. Сгибается, хватается за живот и хохочет, обнажая зубы, запрокидывая голову и показывая беззащитную шею. Псина без ошейника. Ярким всполохом встает перед глазами: схватить эту шею пальцами, сдавить, сжать, оставляя россыпь синяков, которая и станет тем самым ошейником. Стянет его горло, сожмет, пока карие глаза будут смотреть в душу снова и снова, пустые и безжизненные. Яркие — а после белесые, передернутые пеленой. Из горла полезут опарыши — такие же мерзкие, как колкие слова, а Денис все будет смеяться. Ржать, заливаясь, трясти руками и облизывать свои блядские губы. Какого хуя ему, Максу, не сиделось в Москве? Он смаргивает наваждение и смотрит на распростертого по капоту машины Дениса. Тот, кажется, уже успокоился, только всматривается странно и раздраженно. Прямо, не моргая, медленно наклоняя голову, а потом снова вскидывая подбородок так, что затылок стучит о металл. Кадык дергается по шее. Раз, два, три, четыре… молчит. Раскинутый на шубе, с задранной футболкой, обнаженным животом, сидящими низко синими свободными штанами. Смотрит и просто ждет. Чего — нихуя не понятно. То ли божественных откровений, то ли пока Макс перебесится и отпустит. — В жопу тебя, Дениска. Принцесса, блять, — в сердцах кидает Максим. Пытается отстраниться, и ровно в этот момент холодные пальцы проезжаются по его предплечьям вверх. Чудится — влажные, как будто мгновение назад Денис достал руки из воды. — В жопу, — коротко и покладисто, словно согласие. А вот и откровение — выведенное в воздухе, повисшее между ними, на кончике острого языка, на ярких губах, снова искривленных. Их свидетель — небо, укрытое розовыми грязными облаками над заводом; их свидетель — ряска, затянувшая собой водоем; их свидетель — высокая трава и густая зелень деревьев. Кто-то молится об искуплении, кто-то — о прощении грехов; кто-то просит об избавлении от болезни или спасении души усопшего. Максим, блять, готов пасть ниц и умолять треклятого Бога, чтобы эта хрень его отпустила. Эти долбаные Топи, что б их. Он смаргивает того, когда пальцы Дениса ложатся на плечи. Тот дергает вниз — их лбы сталкиваются, до боли, до звезд перед глазами. У собственных губ мелькает влажный язык — его кончит быстро мелькает по щели рта, от уголка до уголка, не больше. — А ты, оказывается, еще и трус, — говорит Денис. Его пальцы теперь в чужих волосах, дергают за них, оттягивают до боли, путаясь в завитках. — Сссыкло, — с упоением тянет он. И снова смеется. Дениса прямо трясет: под пальцами, ходуном ходит его грудная клетка, подрагивают мышцы живота, он сучит разведенными ногами, между которыми стоит Макс, по бамперу машины. Опять эта псина скалит зубы. Максим пытается сделать шаг назад, прервать всю эту херню, но не успевает — вокруг пояса обвиваются чужие ноги, а Денис тянет за ворот футболки обратно. Дергает резко, но в этот раз сталкиваются не лбы, а губы. И ничерта это не поцелуй — тот остервенело кусается, шарит руками по спине Макса, и самому Максу остается только ответить, ловя сбитое чужое дыхание. Вслушиваясь в совершенно внезапный шепот. — Вот почему мы не уехали? Почему ты отказался уехать? Упрямый. А если бы уехали, срать бы ты хотел на меня, да? А мне все равно. Все равно с кем и как — просто хочу быть живым. Хочу, чтобы и у меня был хозяин; я так устал быть ничейным. Макс. Максим. Как думаешь, могло бы между нами быть что-то? Хоть что-то? Максим не отвечает. Просто слушает, вслушивается, медленно смаргивая — ему кажется, что в этот момент Денис так открыт, так уязвим. Как никогда за последние дни. Как никогда, за то время, что они знакомы. И это странно. Страшно. Он ведет губами по чужой челюсти, обласкивает ее, гладкую, свежевыбритую (и когда только успел?) и думает о том, что, возможно, похуй на все. Вот именно в этот конкретный миг — похуй. Ему чудится смех, чудится, как плещется в воде, совсем рядом, пойманная на крючок рыба, которую тащат на берег. «Ну да, каждому нужен хозяин, ха-ха. Вот и Денис своего нашел. Ай, молодцы! Хвалю!» След от засоса ложится на шею Дениса. Достаточно яркий, он станет чуть позже еще ярче, расцветет от темно-сине-бурого и желтому. И, честное слово, трахаться на капоте машины — тупое занятие. Металл скрипит, долбаная шуба ездит по нему от каждого толчка, а Денис то смеется снова, то ноет; то стонет, то болезненно всхлипывает. Черт поймешь, больно ему или нет. Или хорошо? Он тугой и узкий, и Максу кажется, словно его жрет болотистая топь — чужих шалых глаз и чужого тела. Голоса, тихого, едва слышного. — Не хотел быть чьим-то. Не хотел. А теперь — стал. Резкий толчок — затылок Дениса врезается в стекло машины; Максиму хочется его заткнуть. Не портить момент. Просто, блять, не портить его окончательно. Он знает, что вот сейчас, если не вслушиваться, если зажмуриться, если сжать чужие тощие бедра пальцами, двигаясь так, как хочется, как нужно, то остается совсем чуть-чуть — несколько движений, прежде чем вжаться в Дениса. Кончить, ловя себя на предоргазменной мысли: «Как хорошо, что мы живы… живы?». И замереть — коротко дыша, вскинув голову, смотря в небо. Всматриваясь в розоватые клубы дыма над заводом. Всего пару мгновений до того, как вдруг приходит осознание… Денис не дышит. У него неестественный наклон головы, пустые глаза, опущенные уголки губ. Максим отскивает, выскальзывает из чужого тела и понимает: на землю падают жирные белые черви, смешанные с густой спермой и почерневшей кровью. Он медленно моргает, но ничего, совершенно ничего не меняется. К горлу подступает тошнота и сдерживать ее просто нет сил — его выворачивает в ближайший куст. Пытаясь отдышаться, он тянется к воде, зеленоватой, темной, чтобы собрать ее в горсть и выпить, смачивая горло. Чтобы избавиться от мерзкого вкуса на языке. И в это мгновение сзади раздается хохот. — Ты всегда блюешь после секса, Макс? Пиздец. Живой. Максиму впервые в жизни хочется перекреститься.