Во что я верю?

Старенькие кроссовки звонко чавкали при каждом шаге, лёд и грязь были везде. Улица была пустой, и это была та пустота, какой не бывает в этих местах в обычные дни. Где-то совсем далеко гудели машины, но вокруг нас было тихо, будто мы были в лесу, а не в центре Москвы. Я обернулась на неё, кажется, в сотый раз за последние три минуты. Она продолжала методично изучать карту, выбирая лучший маршрут. -Долго ещё? - Сейчас свернем направо, а потом уже всё... Она устало вздохнула. - По прямой. Я не хотела идти. И стыдно и горько было это признать, но я не хотела. Ноги будто бы медленно наливались свинцом, сердце стучало, в голове начинало едва заметно шуметь. *Это всё ерунда,* - твердила я себе. *Из этого просто сделали что-то большое в этот раз, но, на самом деле, всё будет как обычно. Я уверена.* Ноги продолжали неметь, идти становилось физически тяжело. *Ерунда.* *Но как мы вообще побежим по такому гололёду, если припрёт?* *Пустяки, ты всегда вылезала, ты выбиралась из такого дерьма, ты же помнишь? Все будет хорошо.* Я вновь перевела на неё взгляд. Она выглядела такой маленькой, такой обычной, такой простой. Мне почему-то захотелось схватить ее за руку, увести отсюда, не дать ей сделать ни шагу вперед... Но я ничего не сказала, и мы продолжали идти, изредка поскальзываясь и цепляясь за локти друг друга. Впереди были ограждения. Кругом уже не было пусто, по улице нет-нет, да сновали туда-сюда люди в жилетках с надписью *пресса*. Порой они оборачивались, смиряя нас нечитаемым взглядом. У них сегодня тоже тяжёлый день. -Мы здесь не пройдём. Слишком опасно. Придётся обходить. Сквозь пелену из страха и сомнения, я, все же, чувствовала всем своим существом легкое осуждение, с которым, очевидно, она безуспешно пыталась бороться. Я и сама не помню, как мы влились в толпу. Огромную толпу людей, медленно продвигавшихся в сторону площади. Бронированные до зубов отряды в черных касках стояли справа от нас, слева, спереди и позади... Боже мой, Господи, как их много. Я не знала, защитит ли нас то, что мы в центре этой толпы. Я не знала, получится ли у нас ускользнуть, когда эта мышеловка внезапно захлопнется со всех четырёх сторон. Вот и площадь, уже совсем близко. Нас успели пару раз отбросить назад, и все же мы достигли цели. Ничего не было видно из-за огромного количества людей. Они забирались на все доступные возвышения, в особенности на засыпанные снегом клумбы. От этого зрелища мне, конечно же, вспомнился 2019 год. Площадь, оцепление, колонки на больших синих фургонах, из которых безостановочно звучал равнодушный, холодный голос: -Уважаемые граждане, покиньте место проведения несанкционированного митинга, или ваши жизнь и здоровье окажутся под угрозой. Но оцепление стояло стеной, и, даже если бы кто-то и захотел, то уже никак бы не вышел с площади. Мы кричали и улюлюкали, то отходя, то наседая, частично оттесняя омон, и я чувствовала живой азарт, сила и решимость накрывали меня с головой, как и жгучая, пьянящая боль за людей, с которыми я стояла спина к спине. Почему же сейчас, когда я стою здесь, на Пушкинской, когда толпа скандирует перед омоном наши лозунги, я едва могу дышать и стоять на подкашивающихся ногах, и нет даже сил набрать воздуха в грудь и закричать вместе со всеми? Я постарела? Нет, едва ли. Но от чего на сетчатке глаз будто бы вырезаны те ужасы, которые вот-вот, без сомнения, произойдут с нами всеми? С нами ведь ничего не произойдёт. И я знаю, уверенная в своих мыслях, что ничего не произойдёт. Но почему тогда так стучит сердце, почему сам воздух будто бы давит со всех сторон, почему так хочется броситься бежать? *Это всего лишь пропаганда, это их работа - запугать, заткнуть любой голос разума, оставить в голове только звенящий страх. Это всё неправда, неправда...* В толпе закричали. Огромная масса людей, будто единый организм зашевелилась и заворочалась, а затем ринулась прочь. Сердце на секундочку встало, телу как будто нужны были пару мгновений отдыха перед мощным рывком. Но у меня не было этих мгновений. Только не потерять её. Понимая, что я не смогу спрыгнуть с метровой клумбы в этом потоке людей, я попросту съехала с нее, чертя спиной о мраморный край, засыпая снег за шиворот и в кроссовки, в рукава и под подол куртки... Она вцепились в мою руку, чтобы толпа не разделила нас. Спина болела, в животе что-то вращалось, тянулось и ныло, будто внутри вдруг образовался вакуум, и я вот-вот вся схлопнусь и исчезну, поглощенная собственным страхом. Я не хотела, и я старалась не думать, но где-то на задворках сознания все равно тихо звучали слова отца. Красивые, умные, удивительно убедительные, но такие чудовищные и жестокие. Во что я верю? Не глупость ли всё то, во что я верю? Не подростковая ли наивность? Не избалованность? Не протест ли это ради протеста? Не эгоизм ли? Не ложь ли это? Не ложь ли всё то, во что я верю? Плохо дело, - думалось мне. Сейчас самое неподходящее время, чтобы отказываться от своей веры. Это ведь и есть самое страшное - потерять себя в сложных и умных словах, в чужих словах, в чужих мыслях и убеждениях. Пусть мне страшно, но что такое страх? Что это, если не просто доказательство того, что я живая, что я чувствую и думаю, как и все живые люди? Нет, страх это не повод уйти, не повод сдаться и закрыть лицо руками, в безнадёжной попытке защитить себя от боли и горя, которые несёт нам тот путь, который мы выбрали. Мы! Мы сами встали на него, и мы здесь, - посреди ли Москвы, на огороженной баррикадами улице, или в собственной квартире - не важно. Важно лишь то, что мы чувствуем, во что мы верим. И если я всё ещё здесь, если я - это все ещё я, значит есть что-то сильнее этих красивых слов и жестких дубинок, сильнее пресловутых синих фургонов и лжи, льющейся отовсюду, заполоняющей улицы, головы и экраны всех возможных устройств. И это то, за что стоит сражаться. Телефон зазвонил. Встряхнувшись и с болью разогнув спину, я натянула чуть тронутую тенью безумия улыбку. -Да? Да-да, всё хорошо. Да, с ребятами. Что? Где? Нет, я не знаю. Да какой митинг, ты что? Нет, нет, я не слышала. Нет, нет. Да. Давай, всё, пока.