“ГОБОТО”
СПОРТИВНЫЙ КЛУБ/ПАБ
Игорный бизнес в Кантерлоте был запрещён, но данное заведение пользовалось патронажем очень влиятельного круга лиц. То не было исключением из правил - многие столичные закутки имели ряд привилегий, снижавших бдительность полиции. “Гобото” старался выглядеть цивилизованным местом, чтобы удовлетворять запросы светских повес и государственных служащих. Лоск был единственным, что по-настоящему требовалось для того, чтобы не оказаться закрытыми. - Дикость! - грубо заявил один из пегасов, когда его не пустили внутрь клуба из-за отсутствия брюк. - Нет, мистер, дикость - это вы. Если ваша компания хочет перекинуться в дурака, то вы можете купить колоду в сувенирной лавке. Охранник, стоявший на фэйсконтроле, в известном смысле был прав - в дьявольски часовом механизме Кантерлота было почётом иметь способности к защите регламента. “Дикости” пришлось уступить и слетать до квартиры, где он взял свою свадебную пару штанов, которую он лелеял надежды больше никогда не надевать. “Ещё бы трусы заставили напялить,” - пробурчал он про себя. Далее они зашли в помещение клуба и столпились вокруг стола. Кроме работников во главе с хозяином "Гобото" здесь больше никого не было. - Никакого, никакого чертового бриджа…хм, то есть, сэр, мы отказываемся принять ваше предложение сыграть в бридж. Мы предпочтем обычную игру в покер, если на то даст разрешение ваше заведение. - Хорошо, так и быть, господа. Но мы не дадим вам брать у нас в долг, и наш бар не примет ваш заказ, если вы захотите выпить у нас чего-нибудь покрепче сидра. Несмотря на все “но” они наконец-таки уселись играть в холдем. Из игры в игру ставки не росли из-за царящего среди игроков напряжения. Виноваты были не карты. Граждане Клаудсдейла боялись выпалить какое-нибудь скверное словцо, из-за которого они вновь могли бы оказаться без занятия, и им приходилось соблюдать максимальную осторожность в том случае, когда было необходимо говорить. Никто из них не мог предположить, что мирная партия в центре столицы будет походить на сцену из какого-нибудь вестерна. Да, это был настоящий метагейм. Только, вот, игроки заглядывались не на друг друга, а на гримасу Покер Фейса - хозяина “Гобото”. Он пытался оскалиться, но его лицевые нервы, привыкшие к скромной аристократической улыбке, не могли ему допустить такого кощунства. “Дикость”, как самый нахальный, попросил стакан воды. Просто воды. Тут Фейс встрепенулся, как струна арфы: “Бон-бон, ради всего света, оставь его стакан на барной стойке. Этот господин сам напросился, чтобы я принёс ему его воду. Серьёзные пожары рождаются из маленьких искр!” Пегасы не восприняли его наигранное гостеприимство и брошенную фразу как некий жест презрения, поэтому испытали не чувство негодования, а единодушное чувство победы. Вода была поднесена с довольным ханжеским видом хозяина, как будто вода была святая и добыта из булыжника самим Старсвирлом Бородатым. “Дикость” сделал глоток из своего стакана, что изрядно освежило его и вновь наделило способностью говорить: - В вашей пустыне настолько душно, что даже обычная вода становится крепче! По легенде, распространяемой мэрией города, именно так зародилась идея о создании Лас-Пегаса.* * *
Как и другие исторические легенды, она упускает из виду многие реальные факторы создания Лас-Пегаса, как, например, открытие неподалёку артезианского источника, арбитражные разборки между землевладельцами, настоящие имена банкиров, застройщиков и тех самых архитекторов, принимавших участие в его строительстве и тому прочего, что не несёт для нас ни капли лирического созвучия. Очевидно одно - это был не просто смелый инженерный проект, а мегазатратный маркетинговый ход, направленный конфетти-пушкой на воображение средних сёдел, которым наскучили обычные луна-парки и торговые плазы. Не каждый же день ты имеешь шанс лицезреть колесо обозрения, парящим высоко в небе? При всём при том в местности, объемы которой предназначены для песка и острых камней, но никак не для водоизмещения бьющих гейзером фонтанов или бассейнов. Когда глядишь снизу вверх на пёстрое городское панно, невольно кажется, что Лас-Пегас – это чудесный мираж или, быть может, райский оазис: правда, не с настоящими кокосовыми пальмами, а всего лишь навсего бутафорскими, сделанными из пластика и металлической проволоки. Однако «Игорный Олимп», как называли Лас-Пегас посещавшие его журналисты и путешественники, через пару десятков лет практически истратил свою диковинную притягательность и вызывал лишь чувство эстетического пренебрежения. Трудно сказать, что сыграло здесь наиболее значимую роль, что было следствием, а что являлось непосредственной причиной его упадка. Может быть, роль сыграли инвестиционные потоки, развернувшие свои изменчивые течения в более прибыльные русла. А может, массовый отток произошел потому, что обыватель просто перестал удивляться всяким “оазисам” да “миражам”. Скорее всего, виной тому было изначальное свойство местности, в которой расположили его проектировщики, которая делала городу имидж, но и подтачивала общее благосостояния. Постепенно районы становились бесплодными и безжизненными под стать окружающему ландшафту. Суть пустыни остаётся неизменной. “Лас-Пегас бесспорно вышел из топовых мест отдыха и ныне опускается в ряды безымянных городов-призраков. Но уходя в хроническое небытие, удивительная сенсация и учтенный урок прошедшего века, не могла не передать частицу своего былого имени вновь открывающимся казино Эквестрии. “Ночь в Лас-Пегасе”, “Пегасус Нуар”, “Флаинг Дайс” - одни из немногих вывесок, которыми украшают свои заведения владельцы игорных залов во всех уголках страны,” - так гласит статья, опубликованная в недавнем выпуске Эквестрия Дэйли. Что ж, хотя бы в этом Лас-Пегасу повезло: историческая память о нём сохранится в виде прозрачных утилитарных намеков. Возможно, и злополучный “Гобото” отсылает нас на то, чего мы не в силах понять без предварительной подготовки? Случайно ли совпадение, что Лас-Пегас, провалившийся под грузом собственных амбиций, стал назидательным порицанием только тогда, когда само его название, став нарицательным, перешло в разряд очевидных ассоциаций? Может именно сила упадка выветрила в облике города его узнаваемые черты, которые всё никак не могли проступить в годы его экономического расцвета? Может, именно послевкусие, пресловутое ощущение, что “раньше было лучше” и чувство уходящего навсегда времени накладывало свой особый отпечаток на его упоминание? Заключался ли смысл дурной славы Лас-Пегаса в том, чтобы выкрасть у недовольных инвесторов другие, отличающиеся от обыденного взгляда представления о современности? Или отыскать среди роя посетителей, не видящего дальше собственных мелочных интересов, новое чувство отвращения? Я полагаю, что ответы на эти многочисленные, но однородные вопросы можно найти в той свойственной, конечно, некоторым из нас привычке припоминать всевозможные, даже самые незначительные издержки развития, виной которой есть постоянно нарастающий культурный пессимизм - скрытое желание видеть текущее положение мира в негативном свете. Главное слово в формуле пессимиста “жизнь – череда утрат”, однако никакая не “утрата” и даже не “жизнь”. Сознание готово признать все происходящее с ним только целиком, как некую упорядоченную “череду”, но так получается, что вероятность хорошего исхода кажется нам, не избалованным ни средствами, ни временем, заключенным в один отдельный промежуток вечности, гораздо меньшей возможности худшего, даже касаясь самых отъявленных проявлений рока – например, душевных мук, связанных с уходом близких, или самого недосягаемого, непостижимого для разума - расставания со своею собственной жизнью. В нас сегодняшних, пожалуй, заключена великая воля к смерти, которая столь же служит помехой восприятию фактов такими, какими они существуют вне зависимости от нашего к ним отношения, также как и вера в скупое счастье, свойственные тем, кто любит закапывать свою голову в песок и довольствоваться лишь крупицами истины. Факты не знают ни ценности, ни отношения. Лас-Пегас мог быть не более чем одной из страниц истории Эквестрии - суровой и бессмысленной в той же степени, что и все остальные истории. Но тогда почему одни события кажутся нам великими, а другие - следствием некой абстрактной деградации? Есть ли разница между разложением Лас-Пегаса и, скажем, изгнанием Принцессы Луны, ведь то и другое - моменты, получившие однозначно негативную оценку среди хроникёров? Существует ли какая-либо внутренняя, объективная система измерения глубины подобных ям? Историческое полотно – это всегда нечто незавершённое, пребывающее в вечном становлении и угасании. Сюжет этой картины обладает свойством множиться – расходиться на тысячи собственных вариаций, имея самые запутанные и неожиданные перипетии внутри самого себя. В таком случае, рассматривать какое-либо ответвление на предмет его влияния спорно и даже вредно, ведь каждое из них равносильно друг другу, а если это нет так, то мы хотя бы ограничим себя от заблуждений опасней скорпионов, ожидающих сумерек в песчаных барханах. Каждый раз пытаясь выделить его подлинный, всеобщий ход развития, мы больше пользуемся нашим воображением и представлениями, нежели точными выкладками. Факты, воспроизводимые в нашей памяти, представляются рядом определённо настраиваемых образов, одним словом, мы сопоставляем то, что в некоторой степени не видим или не можем видеть. По сути, факты – это не данное раз и навсегда знание. На основе факта можно представить себе сколь угодно светлые и масштабные умозрительные горизонты, но работает ли наша способность представлять их как надо будучи «незрячими»? Подобные выдумки не принадлежат нам, поскольку нам не подвластна родственная им реальность, а неосознанное воплощение их в жизни – это лишь иллюзия подчинения строптивых по своей природе фантазий, имеющих самодовлеющее неясное происхождение. Лас-Пегас, слившийся на закате своего существования с собственной легендой перестал быть лишь искаженным топонимом, составленным некогда для того, чтобы попытаться доказать обратное. В чужом городе ныне царят чужие порядки и, пускай, кому-то приведенные выше рассуждения покажутся слишком пространными, но они необходимы с целью придать Лас-Пегасу ту позицию, с которой его будет доступно увидеть вам. А мне - объяснить.