Воспоминания

Пятый ныряет в портал с замершим сердцем, судорожно молясь и надеясь, что не облажался в уравнении, и внутренне не может не обрадоваться, когда видит своих братьев и сестер живыми. Однако чего-то всё равно не хватает — он понимает это на подсознательном уровне. Кого-то не хватает. И он почти сразу замечает, кого. Первым делом он идет на кухню и делает себе сэндвич с арахисовой пастой и зефиром — заесть стресс, так сказать. В теле шестнадцатилетнего подростка ему вовсе неудобно, костюм висит каким-то мешком, а недостаток роста особенно остро сказывается, когда ему приходится встать на табурет, чтобы достать пресловутую банку пасты. Эмоции всё ещё несколько притуплены после пережитого стресса, да и вообще, после стольких лет в апокалипсисе и работы киллером его эмоциональная сторона частично вымерла, так что сейчас он, верно, похож на восковую куклу. Пять чисто механически жует сэндвич, не замечая, как трясутся руки, потому что в голове надоедливыми пчелами роятся мысли и обрывки воспоминаний сорокапятилетней давности. Вся семья собирается на кухне в ожидании каких-либо объяснений, и Пятый понимает, что в идеале он должен бы рассказать им, что с ним происходило, где он был и почему появился спустя энное количество времени на пороге их дома в мешковатом костюме и в этом идиотском пубертатном теле. Он прекрасно всё понимает, но в конечном итоге первые слова, которые слышат от него остальные Харгривзы, звучат так: — Где она? — вот так коротко и тихо, но все сразу же понимают, о ком идет речь. Тишину, повисшую на кухне, кажется, уже можно потрогать, и Пятому это совершенно не нравится. Как не нравится и то, с какими виноватыми лицами сидит его чертова семейка. Возбуждающий холодок пробегается по его позвоночнику и медленно разрастается в груди, и он подозревает неладное. Он собирается повторить свой вопрос, когда Элиссон, переглянувшись зачем-то поочередно с Диего и Лютером, робко начинает: — Понимаешь, Пятый… — она осекается и отводит взгляд в сторону, подыскивая слова, и Пятый сам доводит себя до апогея напряжения. Догадки в его голове одна хуже другой, а он не для того прожил сорок пять лет в апокалипсисе, каждый проклятый день мечтая о ней, чтобы сейчас вот так терять время и оттягивать встречу. Он сам не замечает, как вскакивает со стула и почти кричит: — Где она?! — Понимаешь, — Элиссон говорит тихо и мягко, как с сумасшедшим, — когда ты пропал… Она, знаешь, она так страдала, что мы… — После того, как она попыталась покончить с собой, — внезапно резко вставляет Диего, — мы решили, что будет разумным стереть ей память. Элиссон инстинктивно кидает на Второго испепеляющий взгляд, но уже в следующую секунду поджимает губы и стыдливо опускает голову, а остальные лишь с сожалением смотрят на Пятого. А Пятый чувствует себя так, будто ему хорошенько зарядили под дых. До него не сразу доходит смысл сказанного, а когда сердце перестает так сильно колотиться в ушах и он вновь обретает способность мыслить, то у него невыносимо чешутся руки и хочется от души вмазать кому-нибудь, чтобы они перестали нести такой откровенный бред. Харгривзы сидят в напряженной тишине, невольно ожидая бури, ибо на бледном лице Пятого за пару минут отображается такой каскад эмоций, что реакцию предсказать попросту невозможно. Злость, растерянность, непонимание, отчаяние, страх, боль — всё это перемешивается на подростковом лице в какуюто зловещую солянку, и выглядит более чем пугающе. Пятый выглядит таким озлобленным, но таким разбитым, что даже у Диего что-то ёкает в груди. — Вы… — полушепотом расходится Пять, смотря куда-то сквозь них всех, — Она…что? В этот момент желательно бы как-то утешить его, успокоить и сказать, что всё хорошо, но номеру Два, видимо, неймется сегодня, и он зачем-то повторяет: — Мы стерли ей память. После того, как она попыталась себя убить. И вот у Пятого снова перехватывает дыхание, а внутри что-то с неприятным хрустом ломается, и это что-то — намного важнее всего лишь костей. Полученная информация предельно проста, но мозг всё никак не может сложить два и два, потому что это разрывает все уже устоявшиеся в нем шаблоны и полностью подрывает и без того относительную психическую стабильность. Пять ещё минуту стоит с каким-то потерянным видом, находясь будто и не здесь, после чего слишком отстраненно выдает, глядя в никуда: — И где она теперь? — Она здесь, — торопливо заверяет Элиссон всё тем же елейным голосом, который теперь кажется не таким уж неуместным. — Наверное, сидит на крыше. Она часто сидит там целыми днями с тех пор, как… Она вновь осекается, понимая, что лучше не произносить этого вслух, но что-то, что по определению должно зваться совестью, заканчивает предложение в её голове: «…с тех пор, как мы лишили её жизни». Пятый рассеянно кивает и неуверенно идет в сторону лестницы, осознавая наконец, что все эти сорок пять лет жил одним лишь призраком прошлого. Ноги его подкашиваются, и он едва не падает, но успевает-таки ухватиться за перила. *** На крыше как-то не по-весеннему прохладно, и Пять зябко ёжится, уже жалея о том, что решил сменить свой костюм на старую форму академии. Холодно ему, впрочем, не только из-за погоды. На самом краю, совсем уж безбоязненно свесив ноги в пустоту, сидит слишком знакомая ему фигурка, и он впервые в жизни испытывает почти животный ужас. Пять слишком рискует сейчас всем своим внутренним миром, выстроенным по большей части из воспоминаний и его беспросветной любви к Восьмой, и он чувствует себя так, будто играет в покер. Причем у всех его соперников флешрояль, а у него на руках поганая шестерка пик и червовая десятка. Либо идти ва-банк, либо просто сдаться — третьего не дано. Восьмая напевает какую-то печальную песенку себе под нос, и Пятый оправдывает своё уже пятиминутное бездействие тем, что нужно дать ей закончить, но с каждой секундой ждать становиться ещё невыносимее. Ладони ледяные, но дико потеют, а сердце бешено колотится в ушах и горле, и Пятому впору расплакаться от безысходности. Он негромко кашляет. Восьмая вздрагивает и перестает петь, но оборачивается не сразу, да ещё так медленно, не то надеясь на что-то, не то опасаясь. — Кто здесь? — спрашивает она и поднимается с места. В темноте она не различает неожиданного гостя, а тот и не спешит откликаться. Пятый молчит и чувствует себя так, будто его верхнюю челюсть кто-то припаял к нижней, ибо он физически не может открыть рот. Восьмая подходит к Пятому слишком, по его мнению, близко. Настолько близко, что он различает неестественную стеклянность её глаз. Настолько, что его дыхание сбивается в третий раз, а внутри что-то переворачивается. Немая сцена затягивается, но никто из них не прерывает тяжкую тишину. Она ничуть не изменилась с их последней встречи — биокинез, ничего не попишешь. Время не властно над ней, как не властна природа, но всё же Пять видит что-то непривычное в её образе. Он внимательно всматривается в её глаза в надежде отыскать там хоть какойнибудь знак того, что она помнит его, но не находит совершенно ничего. Из плотно сомкнутых губ вырывается нервный полустон-полусмешок, и Пятый изнутри расползается на лоскуты. — Ну, здравствуй, — сухо и хрипло усмехается. Он понимает, что всё поправимо, что у них ещё не всё потеряно, но почему-то всё равно вымещает свою боль на ней. Она вдруг меняется в лице и теперь смотрит на него со странной гримасой. Пять даже не может описать это, не может даже в полной мере описать эмоции, выплеснувшиеся из неё. Он видит лишь, что в её голове происходит сложнейший мыслительный процесс. Восьмая странно щурится, смотря на него, морщит лоб и сводит бровки к переносице, и Пятый готов поклясться, что она будто начинает оживать: взгляд перестает быть стеклянным, а лицо всё меньше походит на фарфор. — П-пять? — выдает она спустя пару минут, и говорит его имя с неуверенностью, будто впервые пробуя на вкус. А он не обращает на это никакого внимания, и готов прыгать от счастья, скакать, как маленький ребенок на детской площадке, готов хохотать во весь голос, как помешанный, и пуститься в пляс, хоть статус, знаете ли, не позволяет. Пятый улыбается так лучезарно, как вообще может, кивает головой и задет полный надежды вопрос: — Ты помнишь меня? Она вновь молчит секунду-другую, словно всматриваясь в последний раз, а потом улыбается в ответ и кидается ему на шею. Прижимается крепко-крепко, и Пять чувствует себя на вершине мира. Во всем теле появляется странная эйфория, а бабочки, как теперь выясняется, вовсе и не передохли, и в груди трепыхаются так неистово, что он едва сдерживает смех. Он обнимает её в ответ и они стоят, не шевелясь, боясь потерять друг друга снова. Пятый нехотя отстраняется, чтобы вновь заглянуть в её лицо, и счастье переполняет его. Он не сдерживается и целует её. Впервые за сорок пять лет. Целует так долго, так нежно и так благоговейно, будто она может исчезнуть. — Я так скучал, — выдыхает он ей в висок, разрывая поцелуй и вновь прижимая Восьмую к себе. — Я тоже, — слышит в ответ, и чувствует, как к горлу подступают слезы.