***
6:15 утра. Какого вообще хрена его соулмейт встаёт в такое время? Хаджиме совсем не прочь поспать до своих законных 7:30, но каждый божий день встаёт раньше из-за этой жуткой боли. Он всеми способами пытался вставать позже, бывало, даже не спал всю ночь (это было отвратительно, он чуть не сошёл с ума). Ничего не помогало. Если Ивайзуми сказали выбрать время, когда на Землю должен упасть метеорит неебических масштабов, он бы выбрал именно 6:15 утра. Не нужно было бы просыпаться от очередного приступа тошноты. Но сегодня боль была подозрительно тихой, Хаджиме даже смог спокойно пообщаться с семьёй за завтраком, ни разу не подумав об убийствах, его не тошнило, и руки не тряслись как у старика. Он что, уже умер? Или так выглядит рай на Земле? — Доброе утро! — Ивайзуми первым говорит некогда раздражавшие слова, попутно заглядывая через мамино плечо в кастрюлю, стоящую на плите. — Что на завтрак? Она едва не роняет ложку, пытаясь понять, кто этот человек вообще такой и что он сделал с её сыном, но быстро отмахивается от этой мысли и только сильнее начинает суетиться возле стола, напрочь забыв о том, что нужно ответить. — Как твоя голова? — отец произносит эти слова максимально тихо, потому что знает, какую бурную реакцию обычно вызывает малейшее упоминание его мигреней. Чаще всего это: «Господи, ты каждый день это спрашиваешь, пап, и каждый день я отвечаю тебе одно и то же!», или же: «Охуенно прекрасно, пап, спасибо, что спросил». Отец подносит чашку с чаем ко рту и смотрит на сына сквозь слегка запотевшие от пара очки. — На удивление… неплохо, пап, — Ивайзуми полной грудью вдыхает запах мятного чая и достаёт телефон из кармана. — Ты знаешь, я даже смог выспаться сегодня, хоть и встал как обычно. Давно так хорошо себя не чувствовал, — он посмотрел на экран, где синим подсвечивалось одно непрочитанное сообщение: «Пойдём сегодня в школу вместе?» — Может, тебя подвезти? — голос отца слегка дрогнул. Родители уже давно не видели сына настолько… Обычным? Не раздражённым, без морщин от постоянно хмурого лица, расфокусированного взгляда и напряжённых плеч. Они хотели бы видеть его таким всегда. — Нет, спасибо, — Хаджиме что-то быстро печатает в телефоне, отпивая чай. — Я сегодня пройдусь с Тоору. Мама Ивайзуми пытается вспомнить, когда в последний раз слышала это имя из уст своего сына, но не может.***
Ивайзуми входит в кабинет и — о, Господи, — слегка улыбается. Не такие уж и раздражающие, оказывается, эти одноклассники. Даже Ойкава со своими постоянными тупыми шутками сегодня кажется необычайно милым человеком. Они идут обедать вместе впервые за месяц, глупо посмеиваются, обсуждая безбашенных поклонниц Тоору. —Нет, ну ты представляешь? — Ойкава, кажется, сейчас подавится своим онигири, но даже если так произойдёт, он найдёт способ рассказать историю до конца. — Пыталась залезть ко мне в окно, Ива-чан! Разве не должно быть наоборот? Какой я после этого джентльмен? Ивайзуми в ответ только тихо смеётся в кулак, потому что вид Ойкавы, неаккуратно жующего еду, с рисом на подбородке, в волосах и даже за ухом, при этом ещё и активно жестикулирующего, явно не напоминал джентльменский. Одноклассники смотрят на Хаджиме только с одной мыслью: «Он, блядь, всё это время умел улыбаться?». На уроке английского Ивайзуми смог даже немного вздремнуть, за что после был отчитан учителем под тихое хихиканье Тоору, напоминающее звук старой ржавой двери, которая вот-вот слетит с петель. Вместо привычного раздражения на Хаджиме тоже накатывает волна смеха, за что теперь двое получают выговор и просьбу удалиться из кабинета. Пока они бесцельно идут вдоль коридоров, они не могут перестать издавать неизведанные миром звуки, постоянно хватаясь то за голову, то за живот, в попытке отогнать приступ неконтролируемого хохота. Ивайзуми уже и не помнит, когда в последний раз так веселился. Он уже и не помнит, когда в последний раз они так хорошо проводили время вместе. Хаджиме даже предложил Тоору зайти к нему на ужин, но тот сослался на важные дела. — Ой, Ива-чан, я бы с удовольствием, но теперь мне нельзя оставлять окно в одиночестве, ты же знаешь! И как они только узнают мой адрес?.. Ивайзуми не настаивал. Они молча разошлись в разные стороны, каждый думая о своём.***
6:15 утра. Господи, да вы, блядь, издеваетесь. Неужели тот день был всего лишь сном? Это несправедливо. Хаджиме буквально скрутило пополам, он пытался спрятать голову в колени, будто это чем-то может помочь. Мозг словно взбивали блендером, попутно подсыпая туда тонны молотого перца чили, ведь Ивайзуми, видимо, слишком мало страдает в этом грёбаном мире. Он растерянно открывает глаза, пытается сфокусироваться хоть на чём-нибудь, но по затылку явно бьют отбойным молотком, иначе как можно объяснить эти ужасные звуки в своей голове? господитвоюматьпочемутакбольно Так всё и закончится? Ивайзуми пытается подняться с постели, но всё, что он может сделать, это сбросить со своей тумбы уже давно никому ненужный будильник, чтобы привлечь к себе внимание. Он уже не слышит, как открывается дверь, как мама пытается его успокоить, параллельно набирая номер скорой помощи. Он слышит только звук собственного сердца, который, по ощущениям, раздаётся во всём мире. У него не получится спрятаться. Неужели так будет всегда?***
Очнулся Хаджиме только под вечер, совсем ничего не соображая. Перед глазами всё плыло, отдавая разноцветными пятнами, в которых едва ли можно было узнать родителей. Всё тело горело, ныло и абсолютно отказывалось сдвинуться хоть на миллиметр, будто на него возложили вес целой вселенной. Предательски сильно тошнит, но он не может связать и двух слов, чтобы попросить подставить к нему хоть что-нибудь, просто беспомощно смотрит на отца, и тот, как самый настоящий телепат, протягивает ему маленький голубой тазик. Никакой он нахрен не телепат. Врач предупредил, что после такого сильного болеутоляющего так и будет. Ивайзуми кажется, что с очередным рвотным позывом он выплёвывает куски своих лёгких, потому что дышать становится всё труднее. В горло будто вставили тысячи маленьких раскалённых паяльников, и Хаджиме явно не знает, как они выключаются. Он вытирает рот рукавом любимой толстовки, подаренной Ойкавой, думая, что вечером обязательно её постирает. Если доживёт, конечно. Но такого варианта, похоже, не имелось в наличии, потому что новый рвотный позыв дал о себе знать, скручивая тело в судороге. В двух домах этого огромного мира одновременно произносится: «Мам, я так больше не могу.» Ойкава плачет. Господи, он ведь просто хотел жить спокойно. Хотел играть в волейбол, заниматься такими незначительными вещами, как, например, наблюдением за рыбками на берегу реки, не отвлекаясь на то, что в его голове происходит тестирование каких-то охуенно ядовитых химических атак. Тоору больше не в силах держать голову на весу, так что он просто ложится на кафельный пол ванной и сворачивается настолько, насколько это вообще возможно. Он хочет перестать дышать, лёгкие слишком громко расширяются. В затылок будто вбивают гвозди, и Ойкава прикрывает его левой рукой, аккуратно приглаживая волосы. Он хочет надеяться на то, что это поможет, но сама Судьба стоит над ним с молотком. Неужели она не может просто хорошенько размахнуться и закончить эти страдания раз и навсегда? Но нет, она своими крохотными ручками достаёт очередной гвоздь. На следующей неделе должна начаться химиотерапия. Ойкава понимает, что теперь скрывать своё состояние будет гораздо сложнее, но ведь выход есть всегда? Родители уже заказали ему парик, идентичный его волосам, отличавшийся только лишь слегка удлинённой чёлкой (отсутствие бровей он объяснить никак не сможет, так что в ход пойдут мамины навыки макияжа, которые сверху можно прикрыть волосами), синяки всегда можно скрыть консилером или затемнёнными очками, а похудевшее, практически зелёное, тело — мешковатой закрытой одеждой. Главное — надеть маску и не дать никому повода думать, что что-то не так. Всё будет в порядке, и Тоору обязательно извинится перед своим соулмейтом за то, что ему тоже пришлось терпеть весь этот кошмар. После такого он явно должен положить к ногам этого человека весь мир. И Ойкава так и сделает. Если, конечно, тот не убьёт его быстрее.***
6:15 утра. Никому не нравится вставать так рано. И Ойкава тоже относится к этим людям. Он, в общем-то, был бы рад вообще не просыпаться, но пока врач говорит, что надежда на выздоровление есть, он будет хвататься за жизнь, даже если это будет стоить ему проёбанной молодости. Тоору просто хочет смеяться без распирающего чувства в задней части головы, не дёргаться время от времени без причины (эти чёртовы судороги действительно мешают жить и вызывают много вопросов у окружающих); хочет, чтобы эти ненормальные перепады настроения наконец-то кончились, и он перестал срываться на матери с отцом, которые просто пытаются помочь. Он хочет жить. Ойкава открывает глаза под раздражающий скрежет будильника. Ох, Господи, как же достало. Одеяло медленно сползает на пол, являя солнцу бледное тело с россыпью синих пятнышек на предплечье. Оно плавно перемещается к окну и задёргивает горчичные занавески. Бесит этот цвет. Бесит это солнце. Бесит утро. беситбеситбеситбеситбеситбесит Ойкава кладёт в рот горьковатую таблетку и рассматривает свои тапочки с изображением НЛО, раздумывая о том, могут ли инопланетяне забрать его прямо сейчас, что-то покрутить в его мозгах и вернуть обратно абсолютно здоровеньким? Идея уже и не кажется бредовой. Всё пропахло лекарствами и мятой, как будто назойливые врачи специально обработали ими все поверхности, чтобы каждое божье утро вызывать отвращение к миру. У них бы точно это получилось, потому что Ойкава хочет убивать, как только чувствует этот запах. В одежду он, видимо, въелся навсегда. Тоору отшвыривает бледно-лиловую школьную рубашку в другой конец комнаты. Господи, как же надоело. В школу он приходит в большом кремовом худи, одолженном у отца. Остальные предметы школьной формы были тщательно забрызганы духами с целью перебить мерзкий запах ещё более мерзким. Ойкава надеялся, что это поможет. — Тебе не жарко в нём? — Киндаити аккуратно прихватил пальцами край рукава, прощупывая ткань. — Оно выглядит довольно тёплым. Ойкава только было открыл рот для ответа, но в этот же момент услышал неразборчивые крики. У Ютаро были перчатки персикового цвета, которые практически сливались с цветом его кожи, что ввело директора, так отчаянного машущего руками, в замешательство. Конечно, ведь нельзя было ходить и касаться каждого встречного, чтобы узнать, твой ли это соулмейт — после этого на участках соприкосновения оставались жуткие шрамы, которые шли в комплекте с тягучей противной болью. — Простите! — крикнули парни в унисон. — Всё в порядке! — Киндаити оттягивает край перчатки, показывая, что всё под контролем, и он не собирался касаться другого человека голыми руками. Ойкава лишь слабо улыбнулся однокласснику и поспешил удалиться в школьный туалет. Его снова начинает тошнить. На урок математики Тоору опоздал. Никто давно не обращал на это никакого внимания, ведь все знали, что он скажет учителю. Но он соврёт. — Понимаете, там такая толпа девушек… — а вот это не было ложью, за Ойкавой действительно постоянно ходила куча поклонниц. — Они не давали мне пройти… Просто никто не видел, как 10 минут руки сжимали край унитаза, и он пытался вдохнуть в перерывах между рвотными позывами. Никто не слышал, как Тоору задыхался, думая о том, что это будет самое ужасное место для смерти. Он не хотел умирать в грязной, исписанной похабными фразами, кабинке школьного туалета. Он вообще не хотел умирать. — Заходите, но это в последний раз, — к сожалению, его учительница математики не состояла в фан-клубе. Она строгим взглядом оглядела смеющихся учеников и, заправив короткую вьющуюся прядь за ухо, продолжила писать на доске замысловатую формулу. Ойкава прошёл к своему любимому месту возле окна, присел рядом с дремлющим Ивайзуми и открыл тетрадь. Если бы только хоть кто-нибудь знал, каких усилий ему стоили эти простые действия. Перед глазами всё плыло, смешиваясь в разноцветные кляксы. блядьпожалуйстаможномнеужеполегчаетятакбольшенемогу Тоору глубоко вдохнул и продолжил писать что-то совершенно несвязное в тетради. Цифры? Буквы? Что это вообще такое? господикогдаэтовсёкончитсяневозможнотерпеть Из своих мыслей Ойкаву вывел голос Ивайзуми, но он совершенно не понял, что ему хотели сказать. В ушах звенело. — Хэй, Дуракава, — Хаджиме мягко толкнул друга в плечо. — Ты чего? — А? — Тоору расфокусированным взглядом смотрел будто сквозь него. — Нет, ничего. Всё хорошо. Ты что-то говорил? — губы предательски дрожали, дыхание сбилось. — Тебе не плохо? — самого Ивайзуми уже давно повело от солнца, ноющего затылка, монотонного голоса учительницы и чёртовой мухи, так громко жужжащей прямо возле уха. — Ойкава! — ему с огромным трудом дались эти слова, каждый звук бил по глазам, будто пытаясь разбить их, словно они старые ненужные ёлочные игрушки. — Я в порядке, Ива-чан, — Тоору поправил очки, которые так сильно сдавливали его голову, — просто немного устал. божепочемунестановитсялегче какжебольногосподи — Ойкава Тоору, — низкий хриплый голос учительницы ощущался как металлическая острая нить, которая раз за разом проходилась по извилинам, то ли сшивая, то ли разрезая их. — Надеюсь, вы решите уравнение с таким же успехом, с каким болтаете на уроках. Выходите к доске. блядь. — Извините. Нужно просто решить один пример. Всё будет в порядке. Ойкава понимает, что ноги его не слушаются, но упорно продолжает идти к доске. Каждый шаг будто ворошил пчелиный улей в его черепе, и пчёлы, ударяясь о стенки скелета, не находя выхода, жалили мозг, тут же умирая. Умирали не одни они. Тоору стягивает перчатку и берёт в руку мел. Соберись, Боже, ты делал так уже много раз. Всё происходит как в замедленной съёмке. Глаза закрываются сами собой, а по ушам бьёт оркестр мельчайших шумов. Какие-то обрывки фраз с задних парт, галдёж из соседнего кабинета, шелест листьев, вибрация телефона, шум сминающейся ткани, шуршание бумаги, скрип перчаток, биение сердца, царапающий звук стержня ручки, когда ею пишут, громкие вдохи и выдохи. Кажется, Ойкава слышал даже музыку в чьих-то наушниках. И эта грёбанная муха. Словно весь мир выкрутил звук на максимум, как глухая старушка, которой срочно нужно посмотреть новости. И она продолжает нажимать клавишу громкости, пока та не ломается. Белый шум. Ивайзуми хватается за голову и чуть ли не кричит от боли. Окружающее пространство давит на всё тело, сжимая лёгкие и не позволяя вдохнуть. На тетрадь капают слёзы вперемешку с кровью из носа, заставляя витиеватые буквы расплыться под ними. Хаджиме в панике оглядывает аудиторию, но никто не обращает на него внимания. Он пытается понять, куда все так заворожённо смотрят. Ойкава не сдвинулся ни на миллиметр за эти 3 минуты. Его рука так и осталась поднятой на уровень головы, но она не двигалась. Казалось, что Тоору не дышал. Что происходит? Собственная рука сжимала волосы, словно стараясь их вырвать. — Тоору? — голос Киндаити оборвал шумную тишину. — Тоору, что с тобой? — он привстал со своего места, готовясь подойти к другу. Ойкава медленно оборачивается на звук. Горячая кровь скатывается по его подбородку и шее, оставляя на кремовой ткани ужасные пятна, а в покрасневших глазах застыли слёзы. Сердце бьётся так быстро. Это же не может быть совпадением? Неужели… Мел оглушительно отскакивает от пола. Всё тело будто превратилось в вату, мысли стали раскалёнными иглами, пронизывающими каждую клетку его организма. Земля уходит из-под ног, словно пытаясь научить Ойкаву летать. И он летит. Но вниз. Последнее, что видит Ивайзуми перед кромешной темнотой — свою руку, пытающуюся поймать падающее тело. Ему не хватило нескольких сантиметров. Не удержал.***
Белый, ослепляющий потолок. Нет на нём никаких трещин. Хаджиме будто вынырнул из воды и теперь лежал под многотонной тяжестью насквозь промокших вещей, а в лёгкие залили кипящий мёд, что не давал сделать глубокий вдох. На горло толстым каблуком наступила Боль, параллельно подкуривая ментоловую сигарету. Мерзкий запах. Где я вообще? — Ивайзуми?.. — Киндаити говорил практически шёпотом. — Как ты себя чувствуешь? — он нервно теребил край перчатки, пытаясь унять волнение. — Вы с Ойкавой… Ойкава. — С ним всё хорошо? — Хаджиме подскочил на больничной койке, напрочь забыв о том, насколько сильно у него всё болит. Собственный голос резал по ушам, вызывая новую волну мерзкого чувства в затылке. — Скажи мне, что он в порядке, пожалуйста! — сжатые ладони практически сливались с белоснежным одеялом. — Ивайзуми… — Ютаро положил ладонь на плечо друга, стараясь вернуть того в горизонтальное положение, — я уже позвонил вашим родителям, они скоро приедут. Всё будет хорошо, правда. — Не смей уходить от ответа! — рука ощутимо сжала чужое запястье. — Киндаити. Скажи мне, что с ним всё в порядке, — зубы скрипели, раздражение нарастало с каждой секундой молчания, которое нарушалось только приглушёнными голосами в коридорах. Киндаити выпрямил спину и сделал глубокий вдох. Он меньше всего на свете хотел говорить эти слова. — Ойкава болен, Ивайзуми, — вместе с этими словами у обоих к горлу подкатывает ком. — У него опухоль мозга. Но врачи говорят, что у него есть шансы, так что… Дальше Ивайзуми не слушал. Твою мать, какие же они все тупые. Одна мысль била розгой по телу сильнее другой. Как можно было не заметить, что что-то не так? Я был так сосредоточен на себе, что совершенно не обращал внимания на Ойкаву. Как я мог подумать, что ему просто надоел волейбол? Он жил им. Почему я не заметил, что он практически никогда не доедал свой обед? Как можно было не заметить, что его чёлка выросла буквально за два дня? Его руки часто дёргались без причины. Покрасневшие глаза. Мешковатая одежда. Он не из тех людей, которые стремятся спрятать своё тело. Он никогда не носил очки в школе. Только дома и на прогулках. Он перестал слушать музыку в наушниках. Он больше не напрашивался ко мне в гости, пытаясь убедить, что новый фильм про инопланетян — просто отпад. Он пытался как можно скорее уйти из толпы фанаток, а не зависал с ними на три часа, чтобы сделать как можно больше красивых фото и выслушать кучу комплиментов. Он так часто держался за затылок в разговорах со мной. Боже. Идиот. В голове проносится недавний разговор.***
На часах было 6:15 вечера, когда Ойкава вдруг решил зайти к другу в гости. — Иваа-чаааан! — он нарочито медленно тянет гласные буквы, стараясь как можно больше побесить Ивайзуми. — Можно задать тебе вопрос? — Если этим вопросом будет: «Можно ли мне съесть всё, что есть в твоём холодильнике?», то ответ ты получишь вместе с мячом, летящим в лицо, — Ивайзуми поставил чашки с мятным чаем на стол, садясь на диван. — Ты такой жестокий, Ива-чан, ты знал об этом? — Ойкава поправил съехавшие очки и потянулся за своей кружкой. — Ну, а если серьёзно? Обещаю, это будет интересный вопрос, — он взглянул на Ивайзуми через запотевшие стёкла. — И в самом деле, Ива-чан, нельзя же бить людей! Вдруг ты когда-нибудь ударишь своего соулмейта, и тогда… — Задавай уже свой вопрос, Дуракава, — Ивайзуми пытался промотать длинную заставку очередного фильма про пришельцев и отпил свой чай. — Как бы ты хотел умереть? — очки блеснули, слабо отражая экран ноутбука, а напускная улыбка стала какой-то чересчур неестественной. В комнате повисла гробовая тишина, только противный голос с экрана вещал парням о том, что фильм, конечно же, основан на реальных событиях. — Что за… — хотелось ударить Ойкаву за такие выходки, но руки не дрогнули в попытке осуществить задуманное. — Что за вопросы? — Ну, знаешь, — Тоору встал и подошёл к открытому окну, вдыхая запах вечернего города, — мы все когда-нибудь умрём, правда же? Если, конечно, нас не найдут высшие разумы и не введут сыворотку бессмертия, — он рассмеялся, разливая чай на подоконник. — Просто было бы круто, если мы могли сами выбирать, как умереть. Вот и решил у тебя спросить. — Я как-то не думал об этом, если честно, — Ивайзуми внимательно смотрел на тёмный силуэт возле окна, пытаясь понять, в какой момент его друг так сильно изменился. — А что насчёт тебя? Ойкава, стоявший облокотившись об подоконник, вдруг резко развернулся, едва не роняя свою чашку. — Знаешь, я бы хотел, чтобы в этот день шёл дождь и играла какая-то грустная музыка! — он начал активно жестикулировать руками, показывая ветер и молнии, бьющие в землю. — Чтобы всё содрогалось и дрожало, а когда шторм достигнет своего пика — резко выглянуло солнце и всё затихло, давая людям облегчение и спокойствие, — Ойкава оглянулся и посмотрел на красивые огни фонарей, которые освещали маленькую улицу. — Только после шторма люди понимают значимость штиля. Что это с ним? Он совсем другой. — Но ты не сказал, как именно хочешь умереть, — Ивайзуми не собирался говорить эти слова, но они вырвались сами по себе. Он замер, понимая, что, видимо, сказал лишнего. Ойкава только отмахнулся от него рукой, подбегая к дивану и увлечённо заглядывая в экран ноутбука, делая звук чуть громче. Он знает, как может умереть. Пока выбор у него невелик.***
— Скажи, когда я могу увидеть его? — голос ломается на середине фразы. — Мне нужно увидеть его, понимаешь? — Ивайзуми… С ним пока работают врачи. Никто не знает, через сколько это всё закончится, — Киндаити щурится от солнца и поворачивает голову в сторону двери. — Он справится, не переживай. Хаджиме подтягивает колени к груди и упирается в них лбом. Болит. Значит, всё хорошо. Или плохо? Дверь открывается, и в палату входят родители Ивайзуми. — Сынок, как ты? — мать подбегает к кровати, и Киндаити уступает ей стул, становясь к стене. Она сильно запыхалась и пыталась отдышаться, опустив руку на плечо сына. — Нам сказали, что вы с Ойкавой… — Мам, прекрати, — Ивайзуми держался из последних сил, но сейчас с каждым произнесённым словом становилось всё хуже. Он был таким идиотом. Он мог быть рядом с Тоору. Он мог поддержать его, но не видел дальше собственного носа. Всё ведь было очевидно. Пара слов могла решить его судьбу. Ивайзуми давно чувствовал что-то странное, когда находился рядом с Ойкавой, но никогда не придавал этому особого значения. Он был слишком зациклен на себе, чтобы обратить внимание на то, что Ойкава, по-своему, конечно, но оказывал ему знаки внимания. Все эти приглашения на ночёвку, совместные походы в школу, предложения выпить чая в каком-нибудь кафе, ночные побеги из дома и прогулки под дождём — всё казалось настолько обыденным, всё это было таким… Нормальным? Они делали так и в детстве, так что же изменилось сейчас? Какая теперь разница? Идиоты.***
Ойкаве назначили рискованную операцию. Ивайзуми отказался идти домой, никакие уговоры родителей на него не действовали. — Я буду здесь, пап. Врач сказал, что я могу остаться ещё на день, — он отвернулся к окну, подставляя солнцу побледневшее лицо. — Ты же знаешь, что я не могу поехать домой сейчас. Прости. После этих слов за спиной послышался стук ботинок о кафель и еле различимый шёпот: «Вы справитесь, обещаю.» «Вы.» Мы. Конечно, мы справимся. Обязательно. Отец вышел из палаты, оставляя его наедине со своими мыслями. Дверь захлопнулась, разбивая невидимую стену, которая сдерживала все эмоции внутри, и тело затряслось в приступе истерики. Руки прижимали мягкую подушку к лицу, заглушая всхлипы и тихий вой. Больно. Но почему-то в груди. Ивайзуми ложится в позу эмбриона, обнимая сбившееся в комок одеяло и сжимая челюсти с неистовой силой. Его «идиллию» нарушает медсестра, пришедшая вколоть ему снотворного. — Это обязательная мера, простите, — девушка поправляет кокетливо выглядывающую из-под шапочки прядь волос и тяжело вздыхает, видя состояние пациента. — Так вам будет намного легче перенести это. Вы поспите и уже завтра сможете отправиться домой. Но он не хочет возвращаться без Ойкавы. Колючая проволока, словно змея, обвивается вокруг сердца, сжимая его и оставляя жуткие раны. Ивайзуми боится заснуть. Ивайзуми боится проснуться. Или он боится проснуться один? Тело расслабляется под действием препарата, напряжённые руки больше не сжимаются в кулаки, дыхание выравнивается. Здание за окном расплывается в одно большое серое пятно, подсвеченное солнцем. Солнце. На улице так тепло. В прогнозе на завтра не было дождя. Я так не люблю эти сопливые песни, ты же знаешь. Не будет никакого шторма. Не дождёшься, Дуракава. Перед тем как закрыть глаза, Хаджиме поворачивает голову в сторону громко тикающих часов, но не может разобрать, какое время они показывают. Я готов вставать в 6:15 утра до конца своей жизни. Просто дай мне эту возможность, пожалуйста.***
Что происходит? Глубокий вдох. Почему так тихо? Хаджиме боится пошевелиться, будто если сделает хоть одно движение — его застрелят. Так легко дышать. Снова этот белоснежный потолок. Всё те же стены, стул около кровати и желтоватые занавески. Ничего не слышу. Сердце начинает колотиться, словно птица, загнанная в клетку. Пожалуйста, только не это. Ивайзуми подрывается, скидывая с себя одеяло, и с силой отдёргивает ткань, скрывающую приоткрытое окно. Умоляю. Я не хочу. Вы же обещали. Первая капля дождя приземляется на стекло, тут же растекаясь и оставляя после себя мокрую полосу. Этого не может быть. Из соседнего здания доносится тихая мелодия. Нет. Хаджиме оседает на пол, не в силах отвести взгляд от маленьких прозрачных точек на окне. По щекам течёт что-то горячее, обжигая своим касанием нежную кожу. Время 6:16 утра. Ничего не болит. У Ивайзуми больше ничего не болит.