Навья

Руки Илинки — исцеляющие, а щеки — лучами вешними поцелованные, играет на них розовый румянец. Не к месту она среди смертных, вот и водит дружбу с мавками-покойницами. Других они боятся: кроются в гнилой зыбкой трясине, забреди туда путник, уж, ей-богу, утащат, а с ней как живые, хоть и глаза у них — водянистые, мутные, а пальцы — ледяные, бледные, как белокрыльник. Да и сама Илинка себя ни живой, ни мертвой не ощущает — давно Нави обещана, и от того пусто у нее на душе, и разницы нет, что с утопленницами, что с подружками в селении. Только одни болтают без умолку, а другие хоть и привыкли к тишине в своем гнилом болоте, а все равно что-то шепчут друг другу да посмеиваются. И вплетают они Илинке в косы кувшинки как сестре родной и поют колыбельные, какие упомнили. Хоть и не любят людской язык, но все ропщут на нем — чувствуют, что сердце ведьмы еще бьется, и волосы пахнут ромашками, а не прелым мхом. Жалеют, видать. Ни во сне, ни наяву нет Илинке покоя. Что на краю болота, что у стены каменной — все одно ей, и потому не делит она мир на черное и белое, а существ — на жити и нежити, от того и господина своего не испугалась. На сердце выведено, вычерчено, выжжено, словом нерушимым велено защитницей быть. И, если б могла, все его печали рукой развеяла бы, как туман рассеяла, да только и для него она чужая. Уж лучше бы не снился, не приходил каждую ночь: за смеженными веками запечатлелся образ Влада, и — куда ни беги — вся натура женская, тепла ищущая, к нему тянется. Уймись же сердце, что гулко бьется! Душа илинкина — перекати поле, нигде ей нет пристанища. — Милая русалка, не жить мне с тобой в стылой топи, рано мне еще тебе косы заплетать. — Горячие слезы сверкнули в свете луны и заволокли мутной пеленой ясные глаза. Потянулись синеватые губы к нежной бархатной коже, оставили свой холодный мертвенный след на влажной щеке. — Сестричка, тепло у нас да покойно, как в колыбели, будем мы твой сон охранять, — булькающе шептала мавка. «Не целуй меня, милая русалка, не забирай сны мои себе, покойнице. Нет сердца ни у меня, ни у тебя, вот только твое давно сгнило в трясине, а мое еще бьется в руках господина. А раз так, значит — живая я больше, чем мертвая».