Файв

      Закрыться ото всех — в прямом и переносном смыслах — это и есть то, как нужно бороться с потрясением. Да, Моно?       Время просто утекало сквозь пальцы, как песок. Моно успел бы — и уже успел — обдумать каждый свой шаг, вспомнить каждое своё действие, анализируя раз за разом в попытках понять, было ли хоть что-то с его стороны, что могло бы повлечь такое болезненное предательство. Связано ли это с тем, что он не смог спасти её тогда, когда появился Худой Человек? Нет. Она множество раз после этого подавала ему руку. Хотела бы отомстить — сделала бы это много раньше, но нет. Она помогала.       Она была хорошей компаньонкой.       Он мог бы пройти через все стадии принятия — отрицая, потому что его вины в этом не было; злясь, потому что это было совершенно незаслуженно; торгуясь, потому что у всякого зла есть своё начало; впадая в апатию, потому что это в самом деле было настолько больно, что казалось, словно вся желчь подступила к горлу в приступе нервной тошноты…       Но не принимая. Потому что это невозможно, нет.       Он мог бы плакать, если бы хотел. Живя с кем-то бок о бок в кошмаре волей-неволей привязываешься, начинаешь считать вас такими своеобразными друзьями, а не просто компаньонами, но нет, это всё враньё. Цикличное, отвратительное враньё, ведь это он такой дурак позволил себе верить в дружбу именно тогда, когда ещё не лишившиеся рассудка пытаются всеми силами сохранить свою жизнь, а не человечность. Такой была Шестая — сильной, храброй, но бездушной. Она грелась возле печи, пока в ней заживо сгорало чудовище.       А Моно считал, что так и должно быть. Все плохие заслуживают смерти, так зачем же их жалеть?       Зачем же тогда жалеть Шестую? Какой смысл горевать об этой утрате?       Варево из ненависти и жалости бурлило внутри, прожигая даже кости.       Он не убьет ее, если встретит. Даже не так. Не если, а когда — потому что встреча неизбежна. Пока время спутано в уродливую гротескную петлю, ничто не может гарантировать каких-либо изменений истории. Его будущее убило его прошлое. Как странно, но в то же самое время абсолютно нормально и понятно.       Но, если задуматься, то всё равно была какая-то начальная точка. История должна была начаться с чего-то, чтобы закрутиться в кошмар. Даже если ему и правда суждено стать Худым Человеком, то как произошло его первое превращение? Кто был предателем? И были ли предатели вообще? А если да, то почему, при каких обстоятельствах, когда, как и ради какой цели?       Сколько вопросов. Ответы на них нужно либо вспомнить, либо додумать самому. Единственное, что он точно понимал — кто-то из них двоих посеял ветер, а он вынужден пожинать настоящую бурю.       Совершенно один, потому что только ему важно знать, что произошло в первом цикле, том самом, что породило чудовище и предательство.       Только ему это важно.       Ему одному. 1       Внутри настолько пусто, что забывается даже мелодия той музыкальной шкатулки, подле которой он и нашел Шестую. Со временем — ха-ха-ха — всё стирается из памяти, точно помеченное кем-то свыше как ненужный мусор. Он не хочет ничего забывать, хочет помнить всё, что связано с пережитым кошмаром, но не может.       Всё словно растворяется.       Вокруг него не было звуков или ощущений. Внешне его маленький мир, состоящий из четырех стен и одной двери, никак не преображался, как и он сам. Время не стоит на месте, но и не спешит вперёд. Просто он не может его уловить, чтобы понять, сколько уже прошло — несколько дней, недель или месяцев с того момента, как он добровольно запер себя здесь, чтобы дождаться того самого момента, когда очередной маленький он пробудит его, отворив дверь и запустив очередной цикл.       Будучи ребёнком — маленьким, коротким и тощим, — он не ждал ничего. Только думал, пережевывал свои мысли и чувства, борясь с желанием выплюнуть все свои внутренности от жалости к себе. А потом бац — и услышал, как босые маленькие ножки зашлепали по пыльному коридору.       Но ещё рано. Слишком рано — он даже не изменился с того момента, как оказался здесь! Он ещё не окреп достаточно, чтобы взвалить на свои плечи очередное предательство и глупую попытку уберечь самого себя. Этого не должно было случиться сейчас — он попросту не готов. Еще рано, слишком рано, до безумия не вовремя и глупо, всё пойдёт крахом..! …но дверь открывает другой мальчик. Не он. Абсолютно точно не он и тем более не Шестая.       Он вообще впервые его видит.       Ростом чуть ниже его, в синем свитере, на ноге кандалы… Нет, этого ребёнка он точно никогда не видел. И вряд ли должен был — он даже чувствует какую-то странную злость от того, что кто-то посмел потревожить его.       Он не обязан сочувствовать другим детям. Больше — нет. Не обязан помогать и жалеть, не обязан идти с ними, потому что они одни не выживут. Он уже достаточно напомогался и нарисковался ради другого человека. Рисковал собой, далеко не единожды, и всё ради того, чтобы от него отреклись, взглянув на его лицо.       За что, спрашивается. Разве ОН — настоящий, маленький и невинный — сделал ей что-то плохое? Разве ОН предавал её? Никогда и ни за что. Так почему же тогда все так завернулось?..       Мальчик открывает дверь так медленно, что она противно скрипит. Лицо Моно вполне ожидаемо кривится от шума, но он ничего не говорит. Поднимает взгляд на новоявленного, а тот медленно так идёт к нему, почти крадётся, но в глазах никакого страха. Моно тоже был таким — шёл к ней медленно, но не потому, что боялся, а потому, что боялась она. И этот мальчишка тоже как бы крался к нему, даже руку протянул, мол, пойдём со мной. И всё настолько знакомо, настолько трогательно и чудовищно, что он сам вжимается в спинку стула, забравшись на него с ногами.       Нет, только не это. Всё повторится, это точно. Уж проще сразу избавиться от гостя, чем приветствовать очередного предателя в глупой надежде, что кошмар подошёл к концу. — Эй, — шёпотом, так же, как когда-то и он сам. Незнакомец зовёт с собой, кивает головой на дверь, осторожно вслушиваясь в гробовую тишину здешних коридоров. Проверяет, всё ли в порядке, есть ли поблизости хоть что-то, что способно причинить боль.       Какой наивный мальчик. Существо, способное уничтожить тебя, прямо перед тобой, а ты льнёшь к нему, как утопающий к надувному кругу.       Моно отворачивается.       Верить не хотелось. Злость вспыхивает слишком ярко, чтобы игнорировать отторжение, и в то же самое время он до сих пор был больше ребёнком, чем Худым Человеком. Наивным, дружелюбным и верным, таким, каких принято предавать ради собственной выгоды.       Предательство — то, что дают в награду за храбрость и альтруизм. Это всё, что он понял за всю свою короткую жизнь одинокого, брошенного единственным другом ребёнка.       Моно. Даже его имя говорит о его судьбе больше, чем поникший взгляд и потухшие глаза.       Зато у этого мальчишки глаза ещё горят. Он живой, он верит, что всё будет хорошо, он рассчитывает выбраться из этого ада живым и невредимым… И, возможно, только это подкупало. Не сам факт предложенной помощи, не само его появление, а только глаза, в которых ещё можно увидеть душу.       Но Моно всё равно ему не доверяет. Слезает со стула, но протянутую руку не пожимает, а отпихивает от себя.       Никто ему не нужен. Просто проверить хочется кое-что, вот и всё. Никакая это не надежда. 2       У мальчика не было имени, поэтому он назвал его для себя очень просто и очевидно — Беглец. А чем он не Беглец, если даже кандалы имеются?       Тем не менее, Моно не доверял ему. Нисколечко. А разве он обязан верить какому-то ребёнку, погрязшему в кошмаре? Тут у кого угодно крыша поедет, человечность забывается, а границы дозволенного и табуированного стираются, смешиваясь в серое кашеобразное нечто.       А ещё Моно только выйдя из того самого коридора понял, что понятия не имел, где себя запер. Назвать каким-то конкретным словом место, где они находились, было невозможно: настолько всё было запутано и странно. Сам Моно помнил только Бледный Город и какие-то отдельные его участки, немного жизнь до этого, но никак не это место.       Здесь он был впервые, даже если временная петля намекала на противоположный вывод.       К искажённым и изуродованным он уже привык, так что не удивился, наткнувшись на Сторожа и тем более некую Бабушку. Если первый напоминал своими длинными руками шею учительницы из городской школы, то вторую и вовсе не удавалось разглядеть — всё время она проводила под грязной, мутной водой, пытаясь ухватиться за детей и утащить их за собой.       Беглец не был дураком или трусом. Если Моно теперь намеренно не геройствовал, то этот мальчишка будто бы взял на себя роль хорошего старшего брата, постоянно присматривая за своим спутником. Он бежал впереди, он высматривал потенциальную опасность сквозь дверные щели, он обманывал слепого Сторожа, чтобы пройти дальше.       А Моно злился. Безумно злился, потому что показательное геройство его раздражало. Он сам был готов на любую глупость, чтобы защитить свою предательницу, но привело ли это к чему-то хорошему? И есть ли ещё идиоты, подобные ему, которым можно слепо довериться?       Нет. Это так очевидно и так глупо.       И ещё раздражал тот факт, что при всей видимой неприязни Моно к Беглецу, последний не выказывал никакой обиды или злобы. Мальчик просто вёл его по подвалам, крутил вентили, изредка просил помочь толкнуть тяжелую дверь или подсадить его, но никогда не хмыкнул на ледяной взгляд своего незадачливого компаньона.       Ни разу. Вообще.       Будто его это не задевает.       Осознавать то, что он намеренно провоцирует едва знакомого мальчишку на конфликт ради подтверждения своей обиженной теории, было стыдновато. Но это ведь не он в друзья сейчас набивается, не он зашёл в ту комнату и протянул руку, и точно не он повёл кого-то очевидно не дружелюбно настроенного по своеобразным катакомбам для маленьких детей.       Это всё Беглец. Это он возомнил себя хорошеньким, это он решил, что может спасти Моно. Но Моно не нужно спасать — он уже проиграл свою игру, он уже в проигрыше, и даже если будет улыбаться, верить во всё самое лучшее и светлое, предательство сожрёт его целиком, даже не размозжив кости тупыми зубами, резцами разрезая плоть.       И почему, чёрт возьми, почему его так раздражает тот факт, что Беглец не дает даже повода усомниться в его искренности?       Почему это так больно?       Зачем он так похож на него? 3       Моно не помнит, как выглядит солнечный свет. И как выглядит солнце в принципе — он помнит только дождливый город, постоянные дождевые и грозовые тучи, моросящий ветер и ледяную воду под ногами.       Во время ливня, до того, как был найден ярко-желтый дождевичок, Шестая тряслась от холода. Моно тоже замерзал, его одежда тоже была насквозь мокрая, а ветер только усугублял их бедственное положение. Тогда им повезло не простудиться, но теперь, видимо, мальчик достиг собственного предела — вдоволь промок от постоянной возни с Бабушкой, он начал шмыгать носом, но сам это не заметил.       Это заметил Беглец. Даже остановился посреди пути, да так резко, что бежавший сразу за ним Моно неловко впечатался в его затылок.       Сразу стало как-то комично неловко. Беглец обеими руками накрыл ушибленное место, потирая, чтобы унять боль, а Моно инстинктивно прижал руку к болящему носу, зная, что это не поможет. Ему хотелось разозлиться, хотелось накричать или даже ударить своего пустоголового спутника, но желание сорваться на нём пропало сразу же, как тот поднял на него свой взгляд, не убирая руки от затылка.       Нет, он не обижался и не злился. Он волновался, но не за себя. — Ты больной, — тихо констатирует он, и от двусмысленности сказанного Моно даже передёргивает.       Что? Ему не послышалось? Он сам посреди дороги встал, а теперь ещё и обзывается? И это, на минутку, первое, что он сказал ему, кроме того самого «эй» вместо приветствия и предложения следовать за ним. Вот уж спасибо, закованный в кандалы мальчик. Было очень приятно иметь с вами дело, но не пойти бы вам к чёрту с такими обидами. — Нет, не такой больной, — заметив замешательство на чужом лице, он принимается объясниться. — Ты болеешь. И это плохо.       Теперь понятнее. В качестве своеобразного подтверждения словам Беглеца Моно действительно ещё раз шмыгнул носом, как бы проверяя, правда ли это. И действительно — он простыл, удивительно только то, что это произошло так поздно, хотя он постоянно находился в условиях, так или иначе угрожающих его здоровью. А тут простуда… такая пустяковая мелочь, что даже смеяться хочется, но горько. — Тут будет тяжело поправиться, — немного погодя, добавил мальчик, теперь убрав руки с затылка. Волосы забавно растрепались, но заботиться об опрятности внешнего вида не было смысла — всё равно ему придется либо ползать по трубам и вентиляции, либо снова плавать в мутной воде в поисках чёрт знает чего.       А сам Моно задумался. Он ещё не до конца принял дружелюбную натуру своего компаньона, а теперь ещё и открыл для себя то, что он был внимательным. Серьёзно. Моно только после его слов понял, что у него действительно голова трещит не только из-за постоянного недосыпа и стресса, и что горло сводит не от желания громко разрыдаться.       Он заболел, но заметил это странный мальчик с кандалами. Беглец. Тот, кому ни за что на свете нельзя доверять. — А тебе-то какое дело? — всё же не поддаваясь на чужую искренность, съязвил Моно, скрестив руки на груди.       Мальчик напротив него неловко потупил взгляд в пол, пнув пыльный камешек босой ногой. И вид такой виноватый, что даже какая-то часть, закопанная ненавистью и обидой, внутри Моно слабенько так кольнула его.       Это была совесть. Ему совестно. Да. — Просто я ничем не смогу помочь. Вот.       Краткое признание, после которого Беглец обозначает завершение их первого разговора — просто разворачивается и идёт дальше, но уже без былого энтузиазма. А Моно даже последовать за ним смог не сразу — настолько его удивило то, что этот наивный глупый мальчик расстроился не из-за явного недоверия, беспричинной злости и грубости, а из-за того, что не может заставить чужой иммунитет перебороть простуду.       Моно не хочет и не должен ему верить. Но, быть может, совсем чуть-чуть можно.       Лишь на мгновение. И то — спрятав лицо за ладонями, чтобы не видеть собственную слабость и чужую доброту. 4       Еще одно отличие этого места от Бледного Города — наличие нейтральных или даже дружелюбно настроенных существ. Моно понял это, когда встретил странное мелкое существо, напоминающее гномика из сказок — он с трудом вспомнил, как эти существа с смешными конусами на голове вообще называются, потому что сказки читал либо слышал очень, очень давно.       Найдя увесистую палку, вероятно, в далеком прошлом бывшем топорищем, он с большим трудом дотянул её до забившегося в уголке гномика, а затем, собравшись с силами, замахнулся. — Нет! Не так!       Гномик так трясся, словно его уже топором рубанули, а не прогнившим черенком, а Моно в удивлении и лёгком раздражении повернулся к Беглецу, правда, опустив топорище. «Ну, а сейчас-то что не так?» — подумалось мальчику, но вслух он этого не сказал, а только ещё раз шмыгнул заложенным носом. Топорище он с раздражением откинул в сторону, позволяя своему спутнику самому разобраться с этим существом. Может, их как-то иначе убивать надо? Пиявок давить же Беглец разрешал, не вмешивался, хотя сам предпочитал просто обходить их стороной.       Может, Моно раньше бы тоже так сделал. Просто сейчас хотелось выпустить злость. — Это Номы. Они хорошие. Нельзя обижать Номов, — объяснил он, взяв дрожащего не-гнома на руки. И обнял ещё крепко-крепко, даже слегка покружил его, как мать дитя. — Будешь им хорошим другом — и они не предадут тебя. Никогда. Они не умеют так.       И ведь правда: поставив нома на грязный пол, Беглец почти нежно посмотрел на него, сдерживая слабую улыбку. А ном не отходил от него, доверчиво прячась за его спиной, но не убегая — своеобразный покровитель у беззащитной мелочи уже есть, а желавший прикончить его негодяй оказался другом покровителя. Значит, ему больше не навредят. Его защитят, а взамен он поможет, когда это будет необходимо. — Хочешь с ним подружиться?       Моно даже не слышал вопроса, вдруг задумавшись о том, что только что сказал ему Беглец.

«Будешь хорошим другом — и тебя не предадут. Никогда».

      Он был! Он был хорошим другом! Он всё для неё делал. Он защищал её, он спасал её раз за разом, не отвернулся даже тогда, когда она стала чудовищем, как тот же Сторож или Бабушка… Он выкрал её у Охотника, чтобы тот не превратил её в очередное уродливое чучело, потом снова и снова спасал в больнице, а затем в школе, и дальше тоже был рядом…       Всегда, постоянно, каждую секунду. Когда Худой Человек похитил её, он думал о том, как она там, всё ли в порядке, жива ли она. Ненавидел себя за секундную слабость, обошедшуюся слишком дорого. Может, в этом он виноват? Может, так он её обидел, что она предала его тогда, когда ему больше всего нужна была её помощь?..       Наверное, он был плохим другом. Тогда. И он плохой друг сейчас — Беглец ведь хороший, уже пора бы это признать, но вместо какой-то благодарности он только язвит ему и строит козни ради того, чтобы убедиться, что все вокруг него плохие.       Какой он жалкий. Какой он отвратительный, ужасный, никудышный друг. Это всё его вина. Только он виноват в своих кошмарах — даже если они маленькие, имеют человеческие черты лица и разделяют с ним пребывание в этом аду.       Его маленькие кошмары. Шестая и Беглец. — Ну. Обними его. Скажи, что всё будет хорошо, — советует мальчик, невесть когда успевший взять нома на руки и протянуть его Моно.       Моно берет это странное несуразное существо на руки. Прижимает к себе в настойчивых, но неумелых объятиях. Чувствует, как спустя всего пару мгновений совсем крошечные тонкие ручонки обнимают его в ответ, прощая за то, что он едва не убил его.

«Скажи, что всё будет хорошо».

      Горло так больно и отчетливо свело, но не из-за простуды. Получается, эти маленькие номы так искренне верят всем, кто подарит им немного ласки и надежды? Если бы Беглец сказал Моно, что всё будет хорошо, он бы громко рассмеялся, а потом бы насмерть его забил. Прыгал бы на его груди, на голове, пока все не превратилось бы в бесформенную кровавую жижу, а потом бы, наверное, и сам убился, потому что ничего не будет хорошо.       Они борются только потому, что Беглец в эту красивую сказку верит, а Моно слишком хорошо знает, что мир предаст их тысячи раз, если не миллионы. И будет предавать, пока не сломает их окончательно. Разорвет грудную клетку, вывернет рёбра, а потом выкрадет сердце, чтобы сожрать или разорвать в клочья. А ты живи, как хочешь, но без веры и любви.       Не люби. Не верь. Не надейся.       Но Моно чувствует, что и любит, и верит, и надеется. И это ужасно. Это так больно. — Сюда!       Он отпускает нома, слыша голос своего спутника. Тот сразу же бежит к нему, упираясь крошечными ладонями в тяжелую металлическую дверь — мальчишка нашёл дорогу дальше, только нужно открыть дверь. И один он не справится, даже если ему так трогательно и отчаянно пытается помочь крошечный ном. Бессильный, беззащитный, но искренний и верный.       Это так горько.       Упираясь ладонями в холодную дверь, пихая ее изо всех сил, Моно уже не может сдерживаться. Всхлипнув в первый раз, он не привлёк к себе внимания Беглеца или нома, но когда через пару секунд всхлип повторился и оказался уже громче, они оба встревоженно повернулись к нему.       Так больно. Так грустно. Так пусто, будто всё живое в нём просто выели.       Он, если так подумать, не был идеальным другом, но ведь и плохим он не был. Может, он просто не был другом вовсе. Либо Шестая изначально была предателем, не способным на какие-либо доверительные отношения.       Может, его вины в этом никогда не было. Просто… так уж вышло. Так уж получилось. Ему было и больно, и обидно, и он искренне не мог понять, за что ему всё это. Его намерения были чисты и искренни, он просто хотел спасти того, кто в этом нуждается. Но вместо благодарности или хотя бы верности, какая полагается друзьям, он получил предательство. Холодные, безжизненные глаза Шестой, шелест её плаща, и то, как её лицо отдалялось по мере того, как он падал всё ниже и ниже, в Бездну.       Это просто бессмысленно. То, что он называл их дружбой или хотя бы союзом, оказалось приятной иллюзией, скрывающей горькую правду, от которой внутренности неприятно сжимаются.       И с отвратным лязгом дверь открывается, когда он уже не просто всхлипывает, а рыдает, наконец, переживая свою печаль и обиду в полной мере. То, что скрывали ненависть и недоверие, пустые клятвы никому и никогда не доверять, что бы ни случилось. То, что было внутри него, пряталось, засев настолько глубоко, что он даже не допускал мысли, что когда-нибудь это вырвется наружу.       Ему было грустно. Ему было плохо. Одиноко, тоскливо и ужасно страшно в мире, который так кровожадно пытался вцепиться ему в пятки, пока он бежал куда-то дальше, туда, где могла быть свобода или хотя бы один лучик солнца.       Он садится на пол, утыкаясь лицом в колени и пряча его за ладонями. Объяснять что-то Беглецу не было смысла, ровно как и просить об очевидном. О том, чего на самом деле хотелось, но в чем было стыдно признаться даже самому себе.       Мальчик опускается рядом с ним, почти невесомо обнимая за плечи. Маленький ном обнимает Моно сбоку, острым кончиком шляпки щекоча влажную от слёз щеку. — Всё будет хорошо, — уверяет их обоих Беглец с такой уверенностью, словно бы имел способность заглянуть в будущее.       Может, Моно и верил в это. По какой-то странной причине, глупо и беспочвенно, но верил, потому что плакать становилось легче. 5       Моно даже предположить не мог, что номов может быть так много: чтобы пройти ещё дальше, им нужно было запустить печь и распалить её достаточно, чтобы она работала, как положено. И уже после этого они смогли добраться до покоев Хозяйки, оставив позади всех номов — крошки даже своеобразно с ними попрощались, взглядом провожая их, пока они поднимались по лифту вверх.       Далее — кромешно тёмные коридоры, наверное, библиотеки — множество книжных шкафов, повсюду грудами навалены книги, а из мебели только кресла да диваны. Однако позже оказалось, что это всё-таки коридор — вдалеке послышалась музыка, а очередной дверной проём привёл их в комнату, где высокая женщина, очевидно, Хозяйка, любовалась своими куклами.       Пришлось прокрадываться мимо неё максимально тихо. Моно даже пришлось закрыть нос и рот, не дыша вообще — простуда никуда не делась, уже откровенно мешая. Голова гудела от температуры, горло сводило, а вдохнуть через нос было невозможно.       Всё стало много хуже, чем было до этого. Всё же срываться и плакать было не лучшей идеей, но теперь Моно хотя бы ощущал себя относительно живым.       А еще появилось странное чувство азарта — им нужно было решать всяческого рода головоломки, чтобы пробраться ещё дальше, и почему-то даже абсолютная темнота, наступающая на пятки опасность и страх за собственную жизнь и за жизнь спутника, не перебивали это странное чувство, словно они просто играют, как и положено детям.       Это опасные игры. Но вдвоём это не так страшно, как одному. Даже прятаться в тени от убийственного света огромного глаза было почти весело, потому что теперь он не один и он знает, что Беглец не пихнёт его на свет и не бросит одного.       Они в одной лодке, и пункт назначения у них тоже один на двоих — смысла губить друг друга нет, и Моно, чувствуя, как история подходит к логическому завершению, наконец-то принял и эту мысль, как и заботливость с дружелюбием Беглеца.       Им нужно было искать чертовы статуэтки и вставлять их на свои места, чтобы добраться до самого конца. Где конкретно это будет и чем всё закончится — неясно, но лучше так, чем бездействовать или прятаться в подвальных помещениях, где их в равной степени могут как найти, так и потерять.       Любой итог будет нормальным. Моно уже не особо сопротивляется чужому давлению и энергичности. Может, они смогут выбраться отсюда и отыскать какой-нибудь хороший, добрый мир, где никто не будет пытаться убить их, а небо не будет застелено тучами. И ходить босиком будет не больно, и ноги не будут мерзнуть от холодных грязных луж.       И всё будет хорошо. Как и пообещал Беглец.       Моно чувствует себя очень странно, когда в одной из комнат оказывается портрет учительницы. Ошибиться он не мог — это её отвратительное лицо, выказывающее безумие вперемешку с напыщенной строгостью. И ещё более странно он себя чувствует, когда его спутник сжигает светом своего фонарика теней детей.       Может, это души тех самых учеников? Они ведь изнутри пустые, просто как керамические или фарфоровые куколки. Он убедился в этом лично, разбив далеко не одну голову. Но отчего-то сейчас было не по себе от одной мысли, что все эти безумцы когда-то были такими же детьми, как и они с Беглецом. Живыми, теплыми, боящимися и храбрящимися, чувствующими радость, гнев и печаль.       Этот мир сгнил и изживает сам себя.       Как только последняя статуэтка встала на свое место, они оба почувствовали, что теперь их ждёт самое худшее. Самое тяжелое испытание, какое только можно себе представить. И совсем скоро Моно поймет, какое именно.       Света в этих помещениях не было вообще — пришлось освещать дорогу фонариком Беглеца, но кроме деревянных манекенов не было вообще ничего. Моно просил почаще оборачиваться назад, проверяя, не двинулись ли манекены, но всё было спокойно.       Что ж, в этом месте, пусть оно и было как-то косвенно связано с Бледным Городом, манекены сами собой не шевелились, пока не светишь на них. И тем лучше — у него бы точно сердце остановилось, если бы он нашёл ещё больше сходств настоящего кошмара с уже пережитым. Но вскоре ужасы дали о себе знать: они нашли Хозяйку.       Она казалась прекрасной в этой своей маске, но под ней было спрятано изуродованное временем лицо старухи. Хозяйка плакала, глядя на свое отражение в зеркале, и была слишком занята собственным горем, чтобы замечать что-нибудь помимо себя. Они надеялись легко прошмыгнуть дальше и выйти отсюда, выбравшись, наконец, на свободу, но чертова половица скрипнула слишком громко, чтобы можно было списать это на «показалось» или «это не здесь».       И она всё услышала. Она заметила их.       Свет гаснет, зеркало разбивается. Скрываться больше нет смысла — теперь они бегут, кое-как освещая дорогу перед собой тем же фонариком. Силуэт женщины тенью мелькает то тут, то там, почти ласково задевая манекены, сделанные под её фигуру, однако уловить его больше, чем на мгновение, не удается.       Очередной дверной проём — и они оказываются в пустой комнате. В мутном полумраке было особенно холодно, но отвлекаться на это было нельзя. Им нужно идти дальше, пока не стало совсем поздно. Хозяйка где-то рядом, очень близко, но у них ещё есть шанс сбежать незамеченными…       Нет.       Когда она появляется, вокруг становится настолько темно, что Моно даже не успевает среагировать. До этого бежав вперёд, он слишком некстати поворачивается назад, желая проверить, не отстает ли от него Беглец, и это становится его главной ошибкой. Появившийся словно бы из ниоткуда стол, точнее, ребро его ножки, обеспечивает его бедной голове удар такой силы, что в ушах появляется громкий звон, а все мысли плывут в неизвестность.       Как нелепо. Из-за собственной невнимательности он сейчас потеряет абсолютно всё — расфокусированным взглядом он замечает, что Хозяйка какой-то неведомой силой поднимала Беглеца вверх, решив испустить на него весь свой гнев.       Нет. Нет.       Моно водит в сторону, от удара он находится лишь на периферии собственного сознания, но он не может позволить им обоим закончить так глупо. Чёртова половица, чёртов стол, да весь чёртов мир против них. Все на свете против того, чтобы они выжили в эту кошмарную ночь. Всё естесство мира и существования в целом против того, чтобы они были живы, здоровы и счастливы. Кто-то проклял их обоих — либо одного лишь Моно, обрекая на вечное несчастье.       Иначе не объяснишь, почему им так не везёт.       Он инстинктивно вытягивает руку вперёд, пытаясь вобрать в свой единственный и последний удар все силы, какие у него только были. Если Беглец погибнет, то и ему уже не за чем бороться. Месть Шестой? Он уже может сказать, что почти не думает о её предательстве. Упрямство? У него не осталось сил дерзить своей гадкой судьбе. Глупость? Да, возможно. Даже не так: он самый настоящий идиот, пустоголовый балбес, но только это держит его на ногах в тот момент, когда пространство и даже воздух вокруг него электризуется и становится почти вязким. Яркое белое свечение, отливающее голубым — это была ослепительна вспышка его последних сил, возложенных на спасение того, кого он готов принять и назвать своим другом. Несмотря на то, что вокруг одни предатели, несмотря на то, что он не хочет ему доверять, несмотря на всё, о чем только можно подумать, он уже принял это.       Он принял тот факт, что Беглец — не просто странный мальчик с добрым сердцем и неясными намерениями. Это ещё и его друг, на которого можно положиться.       И Беглец может положиться и на него. Всегда. В любое время. Даже если сил вообще нет.       Моно всё равно едва понимает, мерещится ему, как Беглец падает, либо это уже сон. Хороший сон, где Хозяйка падает замертво, а мальчик освобождается.       Приходит он в себя довольно скоро. Во всяком случае, сила такого удара не должна была выбить его из колеи больше, чем на пятнадцать минут, учитывая ещё и то, что он использовал свои силы для того, чтобы отбить Беглеца у Хозяйки.       Беглеца, который всё это время сидел рядом с ним и просто смотрел на него, ожидая пробуждения.       Голова гудела, нос и лоб разрывало от боли. Моно морщится, приподнимаясь на локтях. Вокруг было темно, но небольшое блёклое пятно света было — фонарик почти сел, но всё равно был включён. Беглец просто положил его на пол рядом с собой, чтобы было хоть какое-то освещение.       Хозяйка всё так же лежала неподвижно. И её грудь не вздымалась — она уже не дышала. — Ты разбился, — прежде чем Моно успевает открыть рот, начинает говорить Беглец. — Сильно ударился, наверное. У тебя полоска от лба до носа, ты знаешь? Выглядит смешно. — Мне не смешно. Это больно.       Но уголки губ тянутся вверх, хотя он пытается скрыть улыбку. И мальчишка напротив него замечает это — сидя на полу, он обнимает собственные колени; легкая улыбка касается его губ, и он склоняет голову набок. — Я думал, у тебя все лицо в соплях. А это кровь. — И тебе всё равно смешно. — Да. Мне очень смешно.       Он не врет, потому что тихо смеется. Смешного здесь действительно мало, но это была почти ласковая передышка от всего, что было до этого. Хозяйка повержена, и в этом заслуга сугубо Беглеца — не был бы он таким… Беглецом, Моно не стал бы бороться за него. Не использовал бы свои силы. Тут ведь даже телевизоров нет, чтобы хоть с чем-то взаимодействовать — без этого безумно тяжело правильно направить себя. Он мог убить их обоих. Или даже их троих вместе.       Но не сделал это, потому что у него всё получилось. — Она… уже не встанет, думаю. Нет, я знаю. Мы можем зайти в её покои. Я видел что-то у неё в столе, может, это лекарства. Магия, как я заметил, не равно пилюли, — некоторое время спустя предлагает Беглец.       А почему бы и нет, собственно-то говоря? Кошмары позади, они почти свободны. Можно и простуду подлечить, прежде чем отправляться в лучшую жизнь и зализывать раны, коими покрыты их души. Вдвоём они точно смогут исцелиться — Моно уверен, что в этот раз всё будет хорошо. Этот мальчик не предаст его, и он сам никогда не повернётся к нему спиной, когда нужно будет протянуть руку помощи. Всё у них будет хорошо. Даже в этом Беглец ему не соврал. — Как тебя зовут? — наконец, спрашивает Моно, только сейчас поняв, что, возможно, его новый друг обидится на прозвище, которое он ему дал почти неосознанно. Тот даже на пару минут замирает, словно бы пытаясь вспомнить, а потом легко пожал плечами, будто это для него ничего не значит. — Я не помню. Ничего не помню. Просто оказался здесь, вот. И имени у меня тоже нет. — А я, — неловко начинает он, стирая местами запёкшуюся кровь с лица рукавом плаща, — прозвал тебя Беглецом.       Обидится или нет? Моно не знает. Он ничего не знает, а лишь чувствует, что в любом случае ничего плохого уже не случится. Назовет он его Беглецом или как-нибудь ещё, или если снова начнет носить шляпы — а всё это время он свое лицо даже не прятал, потому что сначала было плевать, а потом уже не было смысла скрываться.       Их ждёт всё самое лучшее. Или хотя бы хорошее, как солнечный день. — Ну и зови. Мне всё равно, — вставая с пола, заключил мальчик. Протягивая руку, он чуть нагнулся, чтобы спутник мог до неё дотянуться. — Тогда, Беглец. Теперь ты представься. И будем знакомы. — Моно, — принимая помощь, он берёт его за руку и встает. — Глупое имя. Я придумаю тебе получше, — он разворачивается, но не отпускает руку. — Пойдём. Я знаю дорогу. А потом наконец-то выберемся отсюда.       Конечно. Имя у него правда дурацкое и одинокое. И Беглец точно придумает ему что-нибудь получше этого одинокого описания всего его существа. И, разумеется, он знает дорогу в покои Хозяйки. И что они выберутся — тоже знает.       Моно верит ему.       А значит, это всё — правда.