My only beloved despair

             Она не всегда была Эрикой.       Это имя, как кличка, пристало к ней в те времена, когда она взбунтовалась против родителей и навязываемой ими роли приличной девочки, и, в своём протесте, пробовала многое из того, чего пробовать бы не стоило. По итогу этого безумного загула она потеряла всё, включая включая старое имя. Отец даже вычеркнул её из списка наследников и напоследок наказал ей, позору семьи, носу не совать на порог дома. А она, точно бы из упрямства, с лёгкостью избавилась от всего, что её связывало с прошлым — сытой жизнью домашней кошки, как она сама шутила. Кошка захотела стать пантерой и проломила клетку, вырвавшись на волю. С тех пор она так и бродит по каменным джунглям. Иногда голодная, иногда недовольная, иногда бёз тёплого уголка, где можно поспать. Но главное — свободная.       Она не всегда была Эрикой, но когда стала, то поняла, что это та жизнь, которая ей нужна.       Даже несмотря на то, что в ней полно дерьма. И часто это дерьмо — не просто красивая метафора для человеческого уродства. Долгое время она была проституткой — тоже форма протеста, если задуматься. От неё хотели манер, правильности, послушности и благочестивости — она превратилась в блядь, от которой воспитанные люди воротят нос. Отец много говорил про Тодай — действительно, образованная девушка на рынке невест ценится больше, особенно в контексте политического брака. Что ж, она послала всех нахуй — теперь она сама выбирает, кому, как и за какую цену продавать своё тело. Да, часто её тошнило от тех, под кем приходилось стонать и перед кем кривляться. Но проститутка — жена всего лишь на ночь. А ей бы, возможно, пришлось всю жизнь изображать обожание перед тем, кто ей ни капли не интересен и донельзя противен.       Она не всегда была Эрикой. И она заплатила огромную цену — жуткую цену — чтобы стать ей. И всё же, изредка, валяясь полностью разъёбанная в постели, она жалеет. Те же регулярные осмотры у гинеколога — издержки прежней профессии. Поддержание товарного вида, шмотки, косметика, цацки — её тело стало её оружием, но иногда ей просто хочется побыть слабой собой, которой никому ничего не надо доказывать. Живи проще, живи быстрее — так она думала в юности, когда выживала на бич-пакете за сто йен. Вода и рамен — иногда это было всё, что она могла себе позволить.       И сейчас она платит за это. Она, тридцатилетняя, платит по счетам былой молодости. Лекарства — множество лекарств — стали постоянными спутниками её жизни. Потому что нельзя просто взять и рвануть к звёздам на первой космической — кому-то придётся отсчитать деньги за этот нехреновый банкет. Ей всего лишь чуть больше тридцати — она уже чувствует себя глубокой старухой.       Она не всегда была Эрикой, и не сразу поняла, как жить в новом качестве. Она много ошибалась — и если бы она могла перенестись в прошлое, она бы оторвала голову той, прежней себе. Наказала бы, с кем трахаться, с кем нет, туда не лезь, дура, ты ебанулась, что ли, эту дрянь колоть? Она бы вправила той, молодой оторве, мозги. Но она не может.       Когда-то она была на самой вершине социальной пирамиды. И она сама, добровольно, камнем кинулась вниз. Потому что она — человек. И никто кроме неё не может решать за неё, в чём её счастье — включая родителей.       Когда отец умер, она долго сомневалась, стоит ли ей вообще показываться на глаза на похоронах. По итогу, то ли от страха, то ли от нервов, она нажралась в зюзю и в таком виде заявилась на кремацию своего старика. Она готовилась драться до последней капли крови, лишь бы отстоять своё право быть собой. Но её неожиданно тепло встретили — мать, брат, соседи, какие-то друзья семьи. Люди, которых она презирала, боялась, ненавидела и от которых скрывалась — все они были рады увидеть её — пусть падшей, пусть заблудшей, но живой. Даже её пёс, пусть постаревший, увидев её потом на пороге родительского дома, радостно сел вылизывать ей морду. Удивительно — она думала, что оглушительно порвав со своим прошлым, она разорвала и эти связи.       И по итогу она, она, Эрика, блядь, плакала на похоронах старика и банкете после как последняя сучка. Она, рыдая на груди старушки-матери, обещала ей навещать их почаще. Конечно, не все подробности её жизни пришлись им по вкусу — но она, падшая женщина, снова, пусть даже против своей воли, стала частью семьи.       Сейчас она Эрика — просто Эрика. Для тех, кому этого мало и легавых — Бакуя Эрика. Да, даже по паспорту — она всегда была толстолобой, когда дело касалось таких принципиальных моментов. Забавно, кажется именно в этом она пошла в своего старика. И вот, она Эрика. Ей тридцать три чертовых года. У неё нет детей, семьи, вшивая квартирка-студия, пусть и в Токио, набор подруг — таких же как она, павших, но не опустившихся — и маленький пусть и солидный клуб хостесс в Шибуе, La Beauté. Напоминание о том, что она до сих пор любит французский. На удивление, многие вещи на нём она помнит даже лучше, чем на японском. Кандзи так и остались её головной болью — Мерде!       Она не всегда была Эрикой, но став ей… Она, чёрт подери, всё также несчастна, только ещё и вдобавок больна, красота постепенно угасает, и скоро подойдёт срок уходить на почётную пенсию — она и так слишком хорошо сохранилась, чтобы улыбаться и привлекать мужчин в свои чёртовы тридцать лет. Только вот рано или поздно ей придётся смириться и уступить дорогу молодым, чтобы ещё одна такая же как она, наглая и с гонором, стала новой легендой их грязного мира.       Она — Эрика. И хотя в её жизни хватает дерьма, до жопы ошибок прошлого, многие из которых ещё предстоит разгрести, в том, что она Эрика, есть и хорошие моменты. Например, та девочка, которую она вытащила из мусорного контейнера. И за которой теперь только глаз да глаз — характер у неё дрянь, откровенно. Она словно бы напоминала ей её саму — с поправкой на то, что Эрика попробовала жизнь на вкус в свои шестнадцать, а эта, видимо, так и родилась в говне.       Впрочем, моменты, когда они каждый день дрались (Эрика заебалась сводить следы от укусов) уже давно позади — теперь они живут вместе, точно бы мама и дочка — такой вот внезапный ребёнок тринадцати лет, которого она подобрала на помойке и спасла от смерти.       Чёртова Тае шутит, особенно когда выпьет, что Эрика слишком добрая и не может оставить человека в беде. В такие моменты она шлёт её нахуй — уж кому как не ей знать, что она нихрена не мягкосердечная. И то, что она помогла этой девочке… возможно, это её попытка искупить какие-то свои грехи — у неё их хватает.       Она — Эрика. И она, блядь, чертовски этим гордится.              Эрика смотрит в небо и курит. Длинная сигарета тлеет в её губах, пока она, прислонившись к стене, наблюдает за падающим снегом. Редкий случай, но в Токио идёт снег. Даже для середины января — та ещё редкость. Да ещё так много, так уверенно. Власти даже выпустили предупреждение, мол, берегите себя.       Её серые глаза, отражая хмурое небо, внимательно следят за полётом пушистых хлопьев. Вверх тянется струйка грязного дыма. Периодически к ней добавляются потоки пара, когда она выдыхает смесь табака и горячего воздуха.       Окраина Токио — чёртовы ряды однотипного жилья, всегда в них путалась — она стоит в небольшом переулке возле мусорки и с наслаждением смолит сигаретой. Ей это нужно. Прямо здесь, прямо сейчас, глотнуть сизого дыма и ощутить привычную ядовитую обжигающую лёгкость в голове. Маленький эгоистичный момент наедине с самой собой.       Её взгляд лениво опускается ниже и некоторое время она с невероятным интересом смотрит на контейнеры для раздельного сбора мусора. Они ведь, если задуматься, строго утилитарная вещь, навроде женских прокладок, разве что многоразового использования. Всё их назначение — заполняться всем мусором, какой только есть и нет, безропотно сносить сезон за сезон, в дождь, слякоть, снег, чтобы однажды приехал огромный мусоровоз и собрал свою жатву, после которой они опять возвращаются к своему безнадёжному существованию.       И пока она глядит на потрескавшийся пластик, на уже стёршиеся надписи, в её голове сами собой возникают истории того, как эти ящики здесь появились, как получили боевые отметины, как их раз за разом поднимали и опускали…       Бледно-розовые блестящие губы Эрики дёргаются и медленно расплываются в усмешке. Вскоре она смеётся — тихо, глухо и хрипло, создавая гулкое эхо в переулке. Эти контейнеры — она и все те, кто идёт за ней, кто когда-то шёл вместе с ней. Грешные мотыльки продажной любви, которые горят и тлеют как ворох жёлтой бумаги. Она сама, её жизнь, её судьба — такой вот мусорный контейнер.       И тем ироничнее, что ту девчонку она вытащила как раз из него — что это, если не знак?       Эрика окончательно заходится в смехе, на её глазах даже выступают слёзы. Но это веселье — всего лишь горькие слёзы осознания действительности. Да, она приложила много сил, чтобы выбраться из клоаки человеческого социума, особенно после того, как добровольно в неё занырнула. Она даже смогла утащить кого-то за собой наверх, к свету — как ту же Вирго, например. Или как «Данте» — девочку, с которой она живёт — мелкая зубастая сволочь. Или как та девушка, ради которой она сейчас стоит и набирается сил и смелости — Кирин. Её… особый человек.       Эрика причмокивает губами, затем бросает сигарету под ноги и тушит её мыском — больше привычка, снег бы справился не хуже. Напоследок она смачно сплёвывает, прежде чем покинуть переулок возле мусорных контейнеров. Поправляет меховой воротник чёрной куртки на ходу.       Поднявшись на этаж и пройдя нужное расстояние, она замирает перед дверью. Некоторое время просто стоит, дышит, сжимая в руках небольшой рюкзак — дамские сумки и клатчи её успели достать по долгу службы.       Сглотнув, Эрика поднимает руку и нажимает на звонок. Один раз. Другой. Третий. Ждёт, переминаясь с ноги на ногу. Чёрт, холодно-то в джинсах, до этого она как-то так не замечала. Надо было бы одеться потеплее, минус один — это не шутки.       — Да? — из-за двери доносится тихий женский голос.       Эрика снова шумно сглатывает. До хруста сжимает хватку на лямках рюкзака.       — Я, Кири, — наконец говорит она.       Некоторое время царит молчание.       — Долго тебя не было, Эри.       Эрика облизывает губы — даже забыв, что они накрашены. Сплёвывает, ощутив вкус помады. Ещё раз.       — Да, знаешь, как-то всё навалилось.       — Не звонишь, не навещаешь… — в голосе звучит обида.       Эрика шумно выдыхает.       — Кири, пусти. Просто пусти.       — Хорошо.       Дверь медленно раскрывается нараспашку, и можно наконец увидеть хозяйку квартиры — невысокую черноволосую девушку в сером свитере. Её глаза полуоткрыты, а мутно-молочные зрачки с каким-то философским безразличием глядят на мир. Она отворачивается и поднимается на ступеньку, уступая дорогу.       Эрика делает шаг вперёд, закрывает за собой дверь и присаживается, начиная разуваться. Всё это время девушка стоит и словно бы ждёт чего-то, прикрыв глаза. Она морщит нос и втягивает воздух.       — Ты обещала бросить, Эри.       Её лицо ни капли не меняется, но звучит новый упрёк. Эрика вздыхает. Затем грустно улыбается, пока её пальцы с разукрашенными ногтями возятся со шнуровкой.       — Проебалась. Прости.       Лицо Кирин остаётся прежним.       — И это всё, что ты мне можешь сейчас сказать? — она говорит, практически не скрывая разочарования.       Эрика распрямляется. Встаёт на ступеньку — теперь её голова на одном уровне с собеседницей. Эрика водит глазами по ней глазами и видит всю ту же Кирин — длинные чёрные волосы, лохматые, кстати, спокойное лицо с очень упрямым подбородком и резкими чертами — она выглядит как подросток.       — Я вернулась, — с какой-то затаённой надеждой произносит Эрика. Опускает взгляд.       Кирин тяжело вздыхает. Медленно поднимает руки, вытягивает их и кладёт на Эрику — её пальцы начинают деловито ощупывать одежду, поднимаясь выше, вплоть до лица, где они и замирают.       Некоторое время так и царит молчание, нарушаемое только звуками дыхания.       — Ты ужасна, Эри.       — Я знаю.       Кирин убирает руки, неторопливо разворачивается и идёт вглубь помещения. На пороге кухни останавливается.       — С возвращением, Эри.       Впервые за всё время с начала визита на лице Эрики расцветает лёгкая улыбка.       — Но не думай, что я тебя так просто простила.       — А я и не надеюсь, Кири, — Эрика не скрывает самодовольства в голосе.       Кирин на это только вздыхает, но ничего не отвечает, скрываясь в глубине.              Они уже полчаса сидят на кухне, неторопливо поедая рис и карри. Кирин уверенно обращается с мультиваркой — не настолько, чтобы приготовить что-то по-настоящему изысканное, но для бытовых нужд этого хватает. Атмосфера напряжённого молчания, когда каждый вроде и порывается что-то сказать (возможно даже нелестное), но по той или иной причине не может — в итоге всё сводится к паре бытовых фраз по делу. Никто пока не готов нарушить это шаткое перемирие — хотя Кирин одним голосом и показала, что она думает и как о поведении Эрики.       Впрочем, сама Эрика относится к этому с долей философии — направляясь сюда, она уже примерно представляла, что так всё и будет, слишком уж хорошо знает Кирин. И если Эрику не погнали с порога и даже пустили поесть — значит, всё не настолько хреново. То есть да, прощение ещё придётся заслужить, но ей хотя бы дали этот грёбаный шанс — а это чертовски много.       Эрике хочется закурить, опять. Она не наглеет, но чувствует нарастающее раздражение. Раздражение приходится вымещать на бедной кружке с зелёным чаем, которую она вертит в руках.       Тае говорит, что может помочь, если Эрика решит завязать, но она всегда отмахивалась. В конце концов, из всех вредных привычек, которые могут быть у человека, эта не самая плохая. Эрика пробовала бросить, несколько раз. Но каждый раз всё заканчивается одним: как только жизнь въёбывает под дых достаточно сильно, только глоток сизого дыма даёт силы стиснуть зубы и идти дальше. Тае говорит, это какой-то триггер. И что Эрике давно бы пора записаться к профессиональному мозгоёбу. А Вирго может даже посоветовать, к какому именно.       Эрика и рада бы — но то ли всё как-то некогда, то ли просто лень, то ли, в конце концов, просто страшно. Кто знает, что можно обнаружить в её голове — том самом, как она недавно поняла, мусорном контейнере с историей?       Она лениво жуёт рис, не сводя взгляда с Кирин — та как раз заканчивает с едой, ловко орудуя ложкой.       — Знаешь, Кири, — вдумчиво произносит Эрика.       Вторая девушка почти что не реагирует, облизывая ложку. Берёт в руки тарелку, поднимается, подходит к столешнице и распахивает её — внутри виднеются горы грязной посуды. Она засовывает руку, водит по рядам и находит пустое место. Ставит туда пиалу и отдельно откладывает ложку. Закрывает дверцу.       Эрика усмехается, принимая такое игнорирование как правила игры.       — Мы ведь уже давно не девочки, Кири.       Кирин распрямляется, но не оборачивается.       — И чем раньше мы прекратим притворяться, что можем жить друг без друга — тем лучше.       — Тогда ты должна перестать притворяться первой, Эри.       Кирин продолжает стоять спиной.       — Два месяца, Эри. Ты пропала как дым, тебя не вызвонить, ты не появляешься. Что я должна подумать?       Эрика кивает.       — Что я… занята?       — Слишком занята для той, кому ты шепчешь нежности и к кому возвращаешься снова и снова? — Кирин резко поворачивает голову — её веки по-прежнему плотно сомкнуты, но на лице появляются какие-то признаки эмоций — раздражения, например.       Эрика вздыхает.       — Да, два месяца. Два месяца, большую часть из которых я провозилась с этой мелкой назойливой девчонкой.       — Ты могла позвонить, — в голосе Кирин звучит обвинение, почти приговор. — И не надо мне говорить про конспирацию, про твою опасную жизнь и прочее. Два месяца, Эри. И всё, что можешь мне предложить — ворох жалких оправданий? — она оборачивается и усмехается. — Я слепая, а не умственно отсталая, Эри.       Эрика медленно поднимается. Её лицо серьёзно и собрано.       — Кири, послушай.       — Нет, это ты послушай. Я два месяца жила в неведении. В непонимании. Когда. Где. Как. И вернёшься ли ты вообще, Эри. И когда я слышала по радио, что нашли очередное тело, я каждый раз думала, что случилось что-то с тобой.       Эрика хмыкает.       — Эй, от меня не настолько просто избавиться.       Губы Кирин кривятся.       — Ой ли, Эри? Мне напомнить, где ты вращаешься, кому должна и как? Или за эти два месяца ты настолько изменилась, что оставила проституцию и занялась чем-то серьёзным?       Лицо Эрики багровеет.       — Я тебе сто раз говорила, блядь, что я завязала, — говорит она сквозь зубы.       — А, то есть кябакура настолько лучше? — Кирин усмехается. — Не знала, не знала.       Эрика шумно дышит. Сжимает кулаки. Сравнение с кябакурой — это больно.       — Кири, меня в моём возрасте, с моей репутацией и блядским прошлым не возьмут даже продавщицей в комбини.       — О, и это очень удобное оправдание, да? — Кирин кивает. — Действительно. Зачем вообще пытаться что-то исправить, когда удобно жить так, как ты привыкла, — девушка морщится. — Действительно, не надо платить налоги, достаточно просто немного улыбаться и хлопать глазками, чтобы салариман оставил у тебя в карманах половину своей зарплаты, — из каждого её слова льётся яд. — Действительно, столько тебе никто в здравом уме не заплатит — пусть даже и с дипломом об окончании старшей школы.       Плечи Эрики опускаются.       — Да, блядь, потому что это всё, что я умею, Кири! И потому, что я, блядь, должна кормить этот рыжий рот, одевать его и пичкать лекарствами, чтобы он не сдох раньше времени! А ещё следить, воспитывать и вправлять мозги! Да, Кири, у меня просто всё время мира есть, блядь!       Кирин стоит ухом к Эрике и кивает на протяжении всего монолога, пока та с горящими глазами активно жестикулирует на другом конце кухни. Кирин поворачивает голову прямо.       — Ты сама решила, ни с кем не посоветовавшись, взять это животное с улицы. То, что оно оказалось диким и невоспитанным — более чем логично.       Эрика скалится.       — Кири, это, блядь, девочка. Малолетка, которую выкинули нахуй как блядский гондон!       Кирин вздыхает.       — Эта девочка — это куча проблем, прежде всего, Эри. И ты мне сама тыкаешь ей в лицо и говоришь, как ты с ней носишься, что даже на меня не остаётся времени. Ну конечно, — Кирин всплескивает руками. — Мы с тобой знакомы всего лишь каких-то пять лет — чего это стоит перед какой-то совершенно незнакомой девочкой с улицы. И как я успела понять, — она морщится. — Ещё и с отвратительным характером. Хотя, знаешь, что говорят… — она складывает руки на груди. — Своё к своему тянется.       — Кири, хватит.       В голосе Эрики звучит сталь. Её взгляд мрачно буравит Кирин. Затем Эрика прикрывает глаза и вздыхает.       — Кири, я пришла навестить тебя и извиниться, — она говорит тихо и вкрадчиво, почти что ласково, но в её обманчивых интонациях чувствуется клокочущая ярость. — А не выяснять, какого хуя не так с моей жизнью и кто в этом виноват.       — А также то, в который раз ты мне соврала. Да, Эри?       Эрика шумно выдыхает.       — Кири, я знаю, блядь, кто я. Прости.       Кирин морщится.       — И ты же сама первая завела разговор о том, что хватит притворяться. Эри, — она фыркает. — Так вот, Эри. Я хочу уважения, — её голос дрогнул. — Я хочу, чтобы все те нежные глупости, которые ты мне говоришь, были чем-то большим, чем просто красивыми словами.       Эрика делает шаг навстречу Кирин.       — И меня достало, что я должна делить тебя с кем-то ещё — с твоими подружками, с твоими клиентами, — девушка говорит глухо, опустив голову, и из каждого её слова сочится горечь. Она грустно улыбается. — Да даже с этой девочкой. У вас же с ней что-то есть? — поднимает голову.       И хотя Кирин слепа от рождения, и хотя её веки закрыты, Эрика физически ощущает то осуждение, обиду и даже ревность, с которыми на неё смотрят.       — Конечно есть, — Кирин кивает. — Зная тебя, я даже не сомневаюсь.       — Значит, ревнуешь, да? — Эрика наклоняется к Кирин, усмехаясь во все зубы. Затем становится серьёзной. — Если я что-то делаю, значит так надо, что тебя удивляет?       — Да-да, Эри, да-да, — девушка кивает. — В конце концов, это то, что ты всегда делаешь — приходишь, лезешь, куда не просят, а потом со всеми носишься.       Эрика серьёзно смотрит на Кирин.       — Если бы не эта, как ты говоришь, «черта» — мы бы с тобой даже не познакомились.       Кирин вздыхает.       — Пожалуй. Но знаешь… — она сглатывает. — Мне больно. Мне физически больно каждую ночь без тебя. Мне страшно. Мне одиноко. И я всего лишь хочу, чтобы ты была со мной — ты, Эри, ты. А ты… — Кирин замолкает. — У меня такое ощущение, что у тебя есть время для всех, кроме меня. Для той девочки, для твоего салона, для…       Эрика кладёт руку на щёку к Кирин, и наклоняется к ней. Прикасается губами и целует — просто лёгкий и почти невинный поцелуй-прикосновение, который обрывает поток слов. Некоторое время Кирин просто стоит, затем медленно начинает отвечать, точно бы просыпаясь. Вскоре уже не Эрика лидирует — Кирин, которая резким движением хватает её ещё сильнее и вжимает в холодильник справа — не отрываясь от поцелуя и наращивая интенсивность. Наконец, они разрывают его.       Эрика улыбается, смотря на Кирин, которая стиснула и сжала её железной хваткой. Удивительно, но в этом тщедушном теле и кукольных руках столько силы, сколько иной раз не бывает в мужчинах — Эрике есть, с кем сравнивать.       Кирин жадно облизывается, затем сплёвывает.       — Не люблю, когда ты красишь губы, — хрипло произносит она. — Опять с работы?       — А ты как думаешь, Кири, — смеётся Эрика.       — Не думай, что я так просто прощу тебя за один поцелуй.       — Об этом, блядь, не было и речи.       — Что ты за грязное животное, а.       — И мне это пиздец как нравится.       Кирин фыркает.       — С кем я общаюсь, м? Надеюсь, ты хоть при девочке так не разговариваешь?       Эрика гладит вторую девушку по голове, водя пальцами по волосам.       — Ну, тут уж не от меня зависит, Монэтуаль. У этой сучки язык был таким и до меня.       — А ты не порть дальше.       — А кто запретит? — Эрика играется бровями — больше по привычке, но в голос она добавляет провокационных интонаций, специально для Кирин.       Хватка Кирин усиливается. Её дыхание становится более частым и прерывистым.       — Чья-то задница напрашивается, Эри.       — А силёнок-то хватит?       Кирин шумно выдыхает, затем отпускает Эрику.       — Давай хотя бы не здесь.       — Хорошо, не здесь.       Кирин разворачивается и идёт в сторону спальни — если бы не её мимолётные касания окружающих предметов и стен, можно даже сказать, что она зрячая. Впрочем, идя за ней, Эрика думает о том, что тоже бы ориентировалась в этой квартирке с закрытыми глазами, проведя в ней столько времени. Кирин открывает дверь и входит в комнату.       Комната как комната — маленькая каморка с огромным шкафом и уже разложенным по центру гигантским футоном, в складках одеяла которого валялся планшет, бутылка воды и пачка чипсов. Эрика хмыкает и изучает её во всей простоте и беспорядке — не сильном, но всё-таки.       — Ну ты и лентяйка, Кири.       Кири разворачивается и даёт кулаком точно Эрике под живот — не столько больно, сколько чувствительно и неожиданно. Эрика кашляет и скрючивается.       — Слышь, блядь… — хрипло произносит она.       — Пришла — вот и поухаживай за мной, Эри.       Лёгким движением Кирин избавляется от свитера, который она бросает на подоконник. Спускает юбку и пинает её ногой.       Эрика вздыхает.       — У тебя много общего с рыжиком, Кири.       Кирин замирает, затем поворачивает голову. Улыбается.       — Значит проблема не в нас, а в тебе, Сузу-чан. Балуешь.       Эрика тоже избавляется от верха, и, стянув майку через голову, она напоследок приглаживает растрепавшиеся короткие розовые волосы. На её спине между лопаток можно заметить небольшое стилизованное тату в виде воробья, расправившего крылья.       — Блядь, доиграешься сейчас, Кири.       Кирин подходит к Эрике — сейчас на черноволосой девушке из белья были только полосатые носки и низ. Она кладёт руку на Эрику. Водит по ней, тщательно проверяя каждый участок подушечками пальцев.       — Тогда, блядь, сделай это реальностью.       — И не сомневайся.              Эрика чиркает кремнём зажигалки, высекает искру и запаливает длинную сигарету, которую она секундой ранее вытащила из рюкзака. Поудобнее устраивается на футоне, накрывается одеялом и курит, глядя в потолок. Клубы дыма тонкими змейками летят вверх, распространяя терпкий запах. Эрика прикрывает глаза, с невероятным блаженством отдаваясь привычке.       Рядом доносится вздох. Из-под одеяла высовывается рука, которая по-хозяйски ложится к Эрике на грудь. Вскоре из-под одеяла появляется и Кирин — даже ещё более лохматая, очень красная и потная. Она втягивает ноздрями воздух.       — Дай сюда.       Рука Кирин нащупывает лицо Эрики, затем без всякого стеснения вытаскивает сигарету из рта.       — Ты ж не куришь, — поднимает бровь Эрика, наблюдая за тем, как девушка затягивается.       Кирин фыркает.       — Иди к чёрту, Эри.       Но в этой фразе, в том, как девушка её произносит, уже не слышно обиды или вражды. И даже больше — в том, как Кирин прижимается к Эрике, есть что невероятно робкое. Очень нежное и интимное.       Кирин устраивается поудобнее, ложится на грудь и плотно обнимает за руку. Эрика же свободной рукой нащупывает голову девушки и начинает гладить, взлохмачивая пальцами волосы.       Кирин делает несколько глубоких затяжек, затем протягивает сигарету обратно. Эрика отряхивает пепел в грязную кружку, и наконец-то дорывается до курева.       Царит молчание, которое нарушает только их дыхание. Ну и стук сердца Кирин, который Эрика больше ощущает кожей.       — Это было горячо, — наконец мечтательно выдыхает она.       Кирин улыбается, но молчит. И снова беспардонно утаскивает сигарету. Тоже затягивается.       — Да, очень, — шёпотом отвечает Кирин.       Эрика тяжело вздыхает, раздражённо смотря на сигарету в губах девушки. Отнимает обратно.       — Кири, возьми свою, если надо.       Кирин хмыкает.       — Эта сигарета не побывала у тебя во рту.       Эрика закатывает глаза.       — Ты и твои кинки, Кирин. Чтоб вас.       Кирин смеётся.       — А мы идём только в комплекте, Эри.       Губы Эрики расплываются в улыбке. Затем она замирает, точно бы о чём-то задумавшись.       — Я люблю тебя, Кири.       Эрика говорит робко, неуверенно, точно бы школьница, которая впервые написала любовное письмо, пришла на встречу и теперь позорно мямлит — за исключением того, что это было простое «аишитеру», а её низкий прокуренный голос навряд ли можно принять за писк.       Кирин замирает, медленно приподнимается, разворачивается и кладёт руки на лицо к Эрике. Ощупывает.       — Любишь.       То ли утверждает, то ли спрашивает она.       — Я люблю тебя, моя звезда.       Кирин напрягается всем телом. Расслабленность, если какая и была — вся канула, уступив место напряжению. Её пальцы сжимаются на лице Эрике — до боли. Но она молчит.       — Я очень люблю тебя, Кирин.       Кирин напряжённо молчит и ждёт. Эрика не реагирует прикосновения — на болезненные прикосновения. Её голос дрожит.       — И я хочу быть с тобой всегда.       — Эри, что случилось? — тревожно произносит Кирин.       Эрика отводит взгляд в сторону. Поджимает губы.       Она и правда не знает, почему она это говорит — хотя до этого никогда не позволяла себе такой откровенной мелодрамы. Она много раз на вершине, на измене, на изломе изливала различные глупые нежности на голову Кирин — та не разделяет эту слабость, но принимает как должный каприз. Вот только Эрика никогда до этого не говорила это простое понятное слово «люблю».       Жизнь давно приучила её, что чем слаще признание, чем больше ворох бессмысленных слов, будь то в постели, на грани экстаза или после него — тем они меньше значат, на самом деле. Сколько мужчин, перепихнувшись разок, потом сходили с ума и изводили влюблённостью — просто не перечислить. Да даже коллеги по цеху и просто те, с кем ей повезло (не повезло) пообщаться — у её очарования слишком много жертв.       Она этого правда не понимает. Эрика никогда не была красивой. Милой — максимум, с натяжкой. С мальчишескими пропорциями, не кукольным личиком и короткой острой стрижкой под пацана. В довесок — омерзительный характер, ворох мата и острый язык. Но мужчин необъяснимо тянет к ней — они раз за разом изливают ей свои жизненные истории, плачут. И ей остаётся только слушать и иногда говорить довольно очевидные советы — на самом деле простые и очевидные. И они, блядь, как-то работают.       Сама Эрика очень быстро поняла, что к мужчинам испытывает как профессиональное, так и личное отвращение — отчасти это и стало причиной, почему она завязала с проституцией. Ей давно опротивело изображать любовь и обожание, вместе со всеми этими глупыми виляниями хвостом, которые самцов так заводят.       И вот она и Кирин — пять лет такой странной изредка совместной жизни. Иногда их перепалки напоминают своры давно женатой семейной пары. Иногда — они точно бы обе превращаются в двух озабоченных подростков с максимально экзальтированными чувствами. Иногда — в мудрых родителей, знающих на всё ответ.       Однако никогда прежде Эрика не говорила, что любит. Ровно как и Кирин. Это как табу — Эрика боится, что, признавшись, она разрушит тот шаткий и хрупкий мир на двоих, который они построили вместе. Да, они могли по сто раз говорить в порыве страсти, кто чья сучка, кто кого нагнёт и покажет ей её место. Кто кого выебет так, что мозги потекут. Им нравится некоторая грубость — она, словно табачный дым вокруг Эрики, придаёт происходящему некоторую пикантность.       Но в признаниях они никогда не заходили дальше простого «Ты классная тёлка, ты мне нравишься». Или же, если и надо было сказать что-то такое, обходились без слов.       И сейчас, нарушив это табу, Эрика чувствует страх и, кажется, Кирин вместе с ней. Словно бы они переступили какую-то черту — сакральную черту. Очень опасную.       — Ничего, Кири. Просто… — Эрика сглатывает, — я поняла, что хочу это сказать. Здесь, сейчас. Чтобы ты знала, — под конец фразы её голос становится шёпотом. Она даже не замечает, как сигарета просто продолжает тлеть и наконец осыпается — что заставляет её вздрогнуть.       Кирин молчит, затем кладёт голову обратно на плечо и обнимает руку Эрики — но в каждом её жесте так и сквозит наэлектризованностью.       — Я тоже, Эри, — отвечает она на самой грани слышимости.       Ещё некоторое время они молчат, лёжа на футоне, словно бы ожидая, что небеса разверзнутся и накажут их обеих — но ничего такого не происходит, разумеется.       — Скажи, Кири, — произносит Эрика, наконец скинув наваждение и затянувшись сигаретой. — Почему каждый ёбаный раз, когда мы встречаемся, мы или дерёмся, или ругаемся, или делаем и то, и другое?       Кирин хихикает.       — Не поверишь, но я думала о том же. Почему, Эри, в самом деле. Почему мы не можем быть нормальной смазливой парой из дорамы по телевизору?       При этих словах в её голосе слышны игривые интонации. Она точно бы намекает: «Ну что ты такая глупая, сама же всё знаешь». Эрика прищуривается и раздумывает — ей это не кажется настолько очевидным, хотя она нутром чувствует, что это что-то очень простое и лежащее на поверхности.       Молчание затягивается. Эрика стряхивает пепел, делает ещё одну затяжку напоследок, а потом тушит сигарету — всё о ту же многострадальную кружку, в которой видны остатки кофе. Наконец произносит:       — Бля, сдаюсь. Скажи, если знаешь.       Кири, улыбаясь, цокает языком.       — Где же твой дух легендарный борьбы и соперничества, Сузу? Я разочарована.       У Эрики дёргается глаз.       — Кири, — угрожающе рычит она.       Кирин снова хихикает.       — Это же очевидно, глупое ты животное.       Эрика, не сдержавшись, щёлкает Кирин по носу. Не больно — но чувствительно. Та потирает нос.       — Ау.       — Вот уеду, и будешь сама наводить порядок в этом свинарнике и расчёсываться, — хмыкает Эрика. — А то я тебя больно разбаловала — а меня дома ещё ждёт такой же голодный рыжий поросёнок.       Кирин смеётся.       — Да, да, все у тебя поросята, Эри. А кто же ты тогда сама, если с нами возишься?       — Кири…       Кирин поглаживает руку Эрики, проходясь острыми ноготками по коже. Это совсем не больно, скорее щекотно, даже возбуждающе. Эрика думает о том, что она научила девушку, на свою голову, плохому.       — Может, приведёшь её сюда как-нибудь? Обещаю быть паинькой и не задирать её.       Эрика моргает.       — Я думала, ты ревнуешь.       — То, что я ревную, не означает, что мне не интересно, Эри, — усталым тоном говорит Кирин. — Если мы планируем как-то… жить вместе, — бормочет. — Я тем более должна с ней познакомиться.       Лицо Эрики кривится. Она шумно вздыхает.       — Есть только одна проблема, Кири.       — Какая же?       — Она ебанутая и жутко ревнивая — даже я не знаю, что она выкинет, когда тебя увидит.       Теперь уже черёд Кирин вздыхать.       — Вот тянет тебя на всякую нечисть и абьюз, Эри.       — Говорит главный абьюзер и нечисть.       Кирин улыбается.       — О, даже не сомневайся, я буду с честью носить это звание. Мой полный титул звучит как «Главный абьюзер, нечисть, красавица, а также единственный хозяин блудной задницы Эрики».       Эрика ржёт.       — Хозяин, чёрт бы тебя…       — А что, не так разве? — Кирин крепко стискивает руку, как плюшевую игрушку. — Или мне нужно тебе туда как на собаку — табличку с адресом и телефоном? «Если вы видите эту задницу — знайте, у неё есть хозяин. Очень просим вернуть владельцу».       Эрика взрывается от хохота. Она буквально стонет, пока её тело дёргается вместе с Кирин. Звуки, которые Эрика производит, чем-то напоминают крики попугаев или обезьян — и вскоре и Кирин, не выдержав, присоединяется к веселью. Эрика даже начинает задыхаться, пока из её глаз хлещут слёзы.       — Что б тебя, Кири, что б тебя, — произносит она задыхаясь.       — А что, нет, разве? Я обещаю хорошо заботиться о твоей заднице. В жизни и смерти, в грусти и радости, в тепле и холоде, в одежде или без неё.       Новый приступ хохота.       — Кири, Кири, я думала, что тебя во мне хоть что-то ещё привлекает…       Кирин запускает руку под одеяло и там же нащупывает задницу Эрики. Кладёт на неё руку.       — Она гладкая, её приятно шлёпать и хорошо мять. И она не такая противная — в отличие от тебя.       Эрика пытается отдышаться, фыркая носом.       — Дура ты, Кири. Задница… — её снова тянет рассмеяться, но она сдерживается. Рукой она нащупывает одеяло и поправляет его — от их хохота оно сползло, а без него прохладно.       — Собственно вот тебе и ответ, почему у нас никогда не будет так, как в этих сопливых дорамах.       Эрика хмурится.       — В смысле?       — Ну, помнишь, как мы обе реагируем, когда их смотрим?       Эрика моргает, затем припоминает их совместные попытки смотреть (ебать она умная, да) кино. В частности дорамы. Понятное дело, что Кирин ничегошеньки не видела — но это не мешало ей вслушиваться или спрашивать о происходящем у Эрики. Как она сама призналась однажды — ей просто нравится представлять это в своей голове. Ну и возможность лишний раз потискать Эрику — на это у Кирин отдельный пункт. У Данте тоже, кстати.       И когда Эрика наконец включила какую-то популярную мыльную дораму, она обнаружила в Кирин невероятный цинизм. Таких едких и ядовитых комментариев Эрика не слышала даже от подруг — а те тоже плевались от сопливых дорам. Но смотрели их. Как и Кирин. Эрика не понимала, как можно ворчать, ругаться на все сюжетные повороты и мотивацию героев, но всё равно смотреть. В этом плане даже удивительно, что Данте не выносит это дерьмо на дух. Она больше по аниме и играм. С драками и кровью, мелкая садистка.       Сама Эрика относится к дорамам (и мыльной рвоте в частности) нейтрально — под пиво сойдёт. Собственно, чем она и занимается обычно, когда смотрит эту муть.       Но это воспоминание наводит её на мысль — она неизбежно скучает, когда смотрит романтику. Все эти признания, розовый понос, разговоры истеричек. А ещё их создатели изредка доходят до (о ужас!) до чего покрепче. В такие моменты Эрика чувствует, что будь она режиссёром, она бы сделала в сто раз лучше. Возможно, в ней говорит профессионал, который не может стерпеть, когда с таким смаком обсирают дело всей его жизни. Даже если всё остальное время он его глубоко ненавидит.       — Нам было бы скучно.       — Вот именно, — улыбается Кирин. — Ты только представь. Ты и я, я в роли домохозяйки, а ты в роли добытчика.       Эрика кивает. Кирин продолжает:       — Ты каждый день уходишь из дома, я тебя жду, ты возвращаешься, мы говорим о какой-то фигне, потом у нас самый обычный бытовой секс, и ты опять ложишься спать, чтобы утром опять встать в какую-нибудь фирму, в которой ты собираешься проработать ближайшие лет сорок и там же откинуться, не сходя с рабочего места.       — Я бы сдохла от такой жизни.       — И я.       Они улыбаются друг другу. Кирин не видит этого, но она тянет руку на лицо Эрики и одними пальцами наблюдает мимику — с опытом это приходит.       — Просто признай, — Кирин облизывает губы. — Нам нравится это чувство боя. Нам нравится сражаться. Нам нравится делать друг другу больно — самыми разными способами. Начиная от физических и заканчивая душевными.       — Да мы ебать больные суки, Кири, — усмехается Эрика.       — И нам это нам это очень нравится, верно?       Они обе молчат, ощущая почти что преступное согласие. Вот уж и правда — два сапога.       — Кири, набери ванну.       — Отъебись, Эри, — зевает Кирин. — Сама набирай, если так надо.       — Ну тогда сама убирай этот лабиринт минотавра.       Кирин тяжело вздыхает.       — А что мне за это будет, Сузу? — Кирин особенно выделяет последнее слово, растягивая его.       — Отшлёпаю.       Кирин хмурится.       — Это в случае если я сделаю, или если я не сделаю? — она облизывается. — Я бы не отказалась, чтобы меня отшлёпали.       У Эрики дёргается глаз.       — Кири, будешь кочевряжиться — я возьму боккен.       — Боюсь-боюсь.       Кирин садится на попу и лениво потягивается. Затем нехотя встаёт.       — И кухню тогда.       — Ага.       — И расчешешь.       — А это — в первую очередь. Где моя старая Кири, которая столько дрочила с расчёской?       Эрика ещё некоторое время окидывает помещение взглядом, с какой-то меланхоличной грустью осознавая, какая же Кирин грязнуля и неряха.       И даже такая — она ей нравится.              Эрика обувается, сидя в прихожей. Кирин, усевшись на ступеньку, болтает ногами. Вид у неё обиженный. Но не так, как до этого — это похоже обиду шкета, у которого отняли его любимую приставку, и теперь он не знает, чем себя занять. Эрика наматывает эту мысль на ус, но не говорит вслух — с Кирин может статься.       — Может, останешься на ночь, а, Эри? — не скрывая надежды, произносит та.       Эрика качает головой.       — Нет, Кири, нет. Я теперь, что называется, с прицепом. А прицеп нужно кормить, следить ним и всё такое. Я и так к тебе еле-еле вырвалась.       Кирин поджимает губы.       — Какая ты.       — Да, такая, — кивает Эрика, завязывая шнурки. Хмыкает. — Да не боись, как-нибудь разок ещё выкраду времени и навещу.       — Знаю я тебя и твои обещания, Эри.       — Нет, ну правда.       — Ты это говорила и в прошлый раз.       — Я исправлюсь!       — И это ты тоже говорила.       Эрика распрямляется и открывает дверь. Снег уже прекратился, и теперь улица сверкает белым в свете фонарей — ночь и темнота.       Кирин спрыгивает со ступеньки и подходит к Эрике. Обнимает её со спины.       — Пожалуйста, вернись.       Эрика поворачивает голову и смотрит. Медленно кивает.       — Да, Кири. Да.       — И не умирай. Прошу.       Эрика ничего не отвечает на это, но внутренне содрогается. Смерть. Это не то, чего она хочет. Во всяком случае пока у неё есть они — те люди, ради которых она каждый день просыпается и делает какие-то телодвижения — даже если организм посылает её нахуй (что неудивительно).       — Ещё увидимся, Кири. Я пошла.       — Счастливо оставаться, Эри, — Кирин опускает руки и выпускает Эрику.       Эрика торопится, идя к лестнице — такси уже отписалось, что рядом. Дороговато, конечно. Но ей просто хочется расслабиться и побыть наедине с собой — а не в очередной раз ловить поезда и пересадки.       Жёлтая машина с шашечками моргает фарами неподалёку. Эрика прибавляет ходу. Чёрт, холодно!              Когда Эрика стоит перед дверью теперь уже своей квартиры, она испытывает лёгкое дежавю. Ещё несколько часов назад она точно так же мёрзла, надеялась, подбирала какие-то слова и смеялась над иронией жизни…       И теперь она опять занимается тем же самым. Ничего не меняется. Возможно, в её жизни слишком много женщин, которые хотят её заграбастать в личное пользование.       Но она и не против. В конце концов, именно в то самое мгновение, когда она с ними, когда она нужна, когда они общаются, страдают хернёй и даже ебутся — она ощущает, что она на своём месте. И она — счастлива.       Она — Эрика. И у жизни, верняк, к ней накопилось порядочно долгов. И её судьба — это не то, что будут ставить в пример, вспоминать с гордостью или напишут об этом книгу. Нет, её судьба — это просто помойный контейнер, которому суждено до конца дней пробыть строкой в муниципальном реестре.       Но чёрт подери, если она может кому-то помочь, она — Сузуме — воробей (ещё одно ебанутое прозвище) — будет драться за них.       Эрика поворачивает ключ и открывает дверь. И как только она это делает, в неё со всего размаху прилетает подушка. Эрика потирает лицо и поднимает глаза.       Перед ней рыжая девушка — подросток. С длинными-длинными волосами, убранными в хвостик. Она стоит на ступеньке, уперев руки в боки, с невероятным возмущением в этих ярко-ярко голубых глазах.       — Ты где, блядь, столько была, Эри?!       У Эрики дёргается глаз.       — Ты охуела, Джун?       — Я есть хочу! Ты принесла пожрать?       У Эрики опасно прищуриваются глаза.       — Ну я тебя сейчас, мелкая сволочь. Готовь жопу, — Эрика проводит пальцем по шее.       Девочка показывает язык и быстро бежит вглубь студии.       И она улыбается, хотя Эрика не может этого видеть.       И Эрика улыбается, хотя девочка не может этого видеть.       Она Эрика. И она чертовски рада быть дома.