гипнозис

      — Я собираюсь кое-что попробовать. — эти слова срываются с губ почти синхронно с сухим шелестом страниц и глухим щелчком обложки — Музан Кибуцуджи захлопнул книгу. Энму неспешно поворачивает голову к нему, медленно смаргивая.       Музан смотрит недовольно, будто бы вместо молчаливого интереса ждал чего-то другого, и чуть морщит нос, но замечания не делает.       — Ты будешь мне нужен.       Энму, не задумываясь, кивает. Ему и в голову не приходит рассуждать, что от него может потребоваться: всё, что говорит Музан, так или иначе является непреложной истиной и ни в каком случае не подлежит сомнениям.       Музан Кибуцуджи привычно с презрением хмыкает и поднимается из-за стола, давая понять, что разговор окончен. Безучастно отворачивается и устремляется к выходу из университетской кофейни. Энму провожает его застывшим в маслянистой эйфории взглядом и заторможенным движением тянется к картонному стаканчику с недопитым зелёным чаем, сиротливо брошенному. Подносит его ко рту и ленивым жестом плотно проводит языком по краю сосуда — в том месте, где его касались губы Музана. А потом ещё раз и ещё, самозабвенно слизывая фантомный след.       Музан сказал быть в обычно закрытой лаборатории, что в корпусе фундаментальной медицины, и Энму не задумывается о том, почему именно там. Он не терзается вопросами, не томится ожиданиями, просто приходит, когда настаёт нужный час, потому что Музан Кибуцуджи желает его видеть. Смотрит во все глаза, ловя каждое движение своего хозяина, который, между тем, сосредоточенно перебирает тонкие закупоренные склянки в пластиковом штативе на столе.       Энму наклоняет голову, замирая в дверях, и с любопытством глядит на бледные руки, очень по-деловому касающиеся прозрачного стекла.       — Ты опоздал на минуту, — с не особо живой досадой отмечает Музан, не отходя от пыльного стола и не поворачиваясь к новоприбывшему. Энму точно знает, что прибыл в срок, он специально проверяет свои часы каждые сутки, но если хозяин считает нужным делать упрёки, он будет внимать.       — Простите меня, — без заминки отвечает он как можно более покладисто. Музан без интереса хмыкает; в его руках блестит медицинский шприц, поймавший слабый свет электрических ламп. Энму бесшумно подходит чуть ближе и приоткрывает было рот.       — Если ты собрался задавать вопросы, в твоих же интересах этого не делать, — с подчёркнутым безразличием спокойно говорит Музан, всё так же не поворачиваясь. Недовольные глубокие интонации вязко текут сквозь тонкий звон пробирок, Энму чуть поводит плечами, чувствуя отрывистые укусы мурашек, и прикипает к месту. Музан продолжает свои махинации ещё довольно долго, прежде чем подаёт голос снова.       — Закатай рукав, — велит он отстранённо — Энму спешит подчиниться, а Кибуцуджи, между тем, продолжает, — мне нужно, чтобы с этого момента ты ничего не принимал. Ясно? Забудь про... Ну, что ты там принимаешь. Не важно.       Он вопросительно изгибает брови, наконец, обращаясь лицом к Энму и усаживаясь на лабораторный стол в непривычной хулиганской манере.       — Слушаюсь, — шепчет Энму, мягко оттягивая уголки губ и прикрывая глаза.       — Подойди.       Музан дожидается нетерпеливо, а потом резко берёт обнажённую руку Энму за запястье и опускает к себе на колени. Тянет, заставляя выпрямить локоть, и проводит по внутренней его стороне холодной влажной тканью. В нос Энму бьёт резкий запах спирта, и он следит за действиями Кибуцуджи, затаив дыхание, пока под рёбрами течёт лавой раскалённый экстаз.       Тонкая игла выглядит зловеще, но Энму больше занимают чужие глаза, поблёскивающие под плавной дугой ресниц не менее опасно. Зрачок обратился точкой, будто бы поймать фокус сейчас особенно важно, брови сосредоточенно сдвинуты, а нижнее веко подрагивает напряжённо, пока Музан медленно вводит очень длинную и очень холодную иглу в тёмную волну вены под полупрозрачной кожей. Энму приоткрывает рот, когда шприц сокращается, потому что чувствует, как прозрачная розоватая жидкость из шприца вливается в его кровь. Музан в последний момент ловит его взгляд и лишь после этого вытягивает иглу — она с оттяжкой покидает плоть. Щурится изучающе, вглядываясь в его лицо, и не торопится отпускать холодеющее запястье.       — Что-нибудь? — требовательно вопрошает он. Энму всеми силами пытается собрать в кучу расползающиеся мысли, и всё равно не сразу понимает, чего от него ждут.       — Я… — он оживает, когда Музан жёстко встряхивает его за руку, — хочу уснуть, — он едва шевелит губами и смотрит помутневшим взглядом перед собой, тщетно пытаясь найти чужое лицо среди пятен чёрного тумана, — и кровь… стучит так громко…       Он не удерживается на ногах и заваливается вперёд, переставая чувствовать тесную хватку на запястье. Вместо этого он чувствует, как его челюсть обхватывает чужая ладонь, совершенно ледяная — Музан вздёргивает его лицо к себе и жадно всматривается в зрачки. Это последнее, что фиксирует сознание Энму — в следующий момент на него густой тёмной слизью выливается забытье.       Он просыпается и в первый момент даже не чувствует, что всё тело обволакивает могильный холод. Пытается шевельнуться — его обдаёт волной боли. Височные доли будто бы сжимает в тисках. Энму издаёт сдавленный стон, больше напоминающий скулёж, и понимает, что лежит на животе, щекой тяжело вжимаясь в ледяной и пыльный бетон. Слабость, как после недели бессонных ночей.       Ему стоит немыслимых усилий подняться на ноги и не свалиться вновь. В голове плавает невнятная взвесь из разрозненных перетасованных воспоминаний: вот он пересекает коридор и толкает скрипучую дверь лаборатории, вот пол ускользает у него из-под ног, а воздух ухает позади затылка, рассекаемый тяжестью его тела… Вот чужие руки стискивают его скулы, дыхание опаляет щёки, и жаркий шёпот топит разум в себе. А ещё — стеклянный блеск пробирок и холод иглы. Энму хватается за левую руку — на сгибе локтя тёмнеет едва заметный след.       Кажется, будто бы сейчас он должен вспомнить всё, однако память бескомпромиссно ускользает водой сквозь пальцы — в голове сумбур: Энму думает, что просто устал после… после… Разум отчего-то не может сформулировать, что послужило причиной, не может ответить на вопрос, что же нёс в себе тот жаркий шёпот. В лаборатории совершенно пусто и почти совсем темно. На часах — девять тридцать семь. За окном вечер; Энму, пошатываясь, опустошённо бредёт прочь.       Он осознаёт каждое своё действие, каждый шаг по лестнице и коридору, каждую минутую дверь, но напрочь забывает всё это уже спустя несколько десятков секунд и совершенно не помнит, как выбрался на улицу. Это… странно. Необычно, но вечер встречает шелестом листвы, далёким шумом машин, и Энму невыносимо хочется спать.       Этими же сутками Энму пробуждается, выныривая из омута, полного липких щупалец ночного кошмара, в холодный туман предрассветных сумерек. Маленькая комната полна теней, и он совсем не помнит, что ему снилось: только чувствует гнетущий страх, заполняющий под завязку всё его существо.       Что-то тяжело давит на грудь. Энму таращит глаза в немом беспомощном ужасе — он знает имя ночного гостя.       Сонный паралич камнем могильной плиты вжимается в рёбра, изломанным призраком склоняется над лицом и забивает лёгкие удушающим дымом стылого мёртвого дыхания. Тени обретают форму и перетекают в движение, шепчутся гулко и оглушительно. Энму холодеет с каждой секундой — он чувствует, что кто-то стоит у изголовья и тянет руку к нему, ведёт по воздуху иссохшими покойницкими пальцами, от которых веет стужей.       Снова забыться сном ему удаётся лишь спустя несколько тревожных часов: пускай ступор и галлюцинации отпустили довольно быстро, спокойнее не стало.

***

      Новые сутки встречают странностями уже с самого утра. Происходит нечто из ряда вон: Музан Кибуцуджи находит его первым, приходит сам, не наоборот. В коридоре университета довольно шумно и людно — Энму стоит, привалившись спиной к стене возле пожарного выхода, перебирает пальцами очень потёртый край собственного рукава и напряжённо моргает — гораздо чаще, чем может быть необходимо: он пытается не уснуть стоя.       — Эй.       Прохлада знакомого голоса приятно обвевает лицо. Энму вздрагивает, мигом стряхивая пелену сонливой усталости, и широко раскрывает глаза, безошибочно находя такой желанный лишь самую малость болезненно источник звука.       Тут Энму приходится удивиться вновь: Музан смотрит слегка настороженно. Подходит практически вплотную, глядит сверху вниз как никогда раньше пристально, и щурится.       — Как ты? — вдруг спрашивает он негромко и требовательно. Энму удивлённо округляет губы. Музан Кибуцуджи задавал вопросы очень редко, и уж тем более ни разу не интересовался его расположением духа или самочувствием. Энму, если говорить прямо, никогда не приходилось говорить с ним так, и он, в общем-то, в тупике.       — Я, — ситуация, на самом деле, к такому совершенно не располагает, но Энму глупо улыбается — будь в его теле побольше крови, она, вероятно, окрасила бы его лицо с вполне однозначным посылом, — ну… прекрасно?       Музан не отводит взгляд, и Энму тушуется, но ведь он сказал правду: он отлично себя чувствует. Потому что с ним говорит он.       Музан вдруг кивает. Энму готов поклясться, что по его губам скользнула тень удовлетворённой улыбки.       — Сегодня кафедра клеточной биологии пустует. Она на четвёртом этаже. Ты будешь мне нужен на последней паре.       У Энму сердце срывается на торопливый ритм какого-то бессмысленного — он ведь не питает иллюзий по поводу их «отношений» — предвкушения. Но его вновь ждёт душащее склизкое забытье и промозглое пробуждение.       Это повторяется раз. Потом, на следующей неделе — ещё один. Спустя три дня — снова. Чаще и чаще — Энму теряет счёт выпадениям из реальности и отметинам на внутренней стороне локтя. Их, впрочем, он не считает.       — Высшая нервная деятельность? А ты можешь быть полезен.       В голове проносятся обрывочные воспоминания об их разговорах, которых, в общем-то, совсем мало.       Что ж, кажется, Энму действительно стал полезен благодаря «высшей нервной деятельности». Вот только речь вовсе не о накопленной за обучение теоретической базе. Музан использует его организм для каких-то проб — для каких? Энму уверен, что догадка совсем-совсем рядом, но никак не может понять, в чём же её суть. Или он просто каждый раз забывает?..       Энму трёт ладонью лоб и зажмуривает глаза на полминуты в надежде дать зрению отдохнуть, чтобы потом в недоумении уставиться на книгу в своих руках. На потрёпанной обложке оттиск «Общая нейрофизиология». Она выглядит совершенно незнакомо. Энму хмурится, листает страницы. На форзаце два неаккуратно выведенных синим маркером кандзи: «дым» и «туман». Вместе — его имя. Точно его. Давно он вообще эту книгу в руках держит?.. Он сейчас что, читал?       У Энму такое чувство, будто бы он угодил во временную петлю.

***

      Силуэт Музана, стройный и прямой, в полумраке библиотеки для магистрантов на восьмом этаже кажется потусторонним из-за бьющего в спину тёплого света настольной лампы — сейчас единственной на всё маленькое помещение.       — Расскажи, что ты помнишь.       Энму переступает на месте робко, а потом, уловив тень равнодушия на чужом лице, подходит чуть ближе. Он честно пытается собраться с мыслями. Но его снова преследует липкое холодное ощущение, будто бы он остаётся в каком-то масштабном неведении по поводу происходящего. По поводу происходящего в собственной жизни, в частности. Грубо говоря, он что-то важное забыл.       — Помню, как… как открываю дверь, чтобы выйти из квартиры… Но не помню, когда.       Это действительно последнее. Энму хмурит брови, продолжая чувствовать невыносимую боль во всём теле. Он вдруг осознаёт, что совершенно не помнит вчерашний день. И позавчерашний, кажется, тоже. Совсем. Музан с безразличием на лице и микроскопической толикой удовлетворения во взгляде треплет его по волосам. В его руке снова шприц. Он совсем рядом, в глазах искрится благосклонность.       — Энму, — ласково говорит Музан, и Энму чем угодно готов поклясться, что это первый раз, когда тот называет его по-имени, — расскажи, что ты помнишь.       Он напряжённо моргает. Разве Кибуцуджи не задавал этот же вопрос только что? Вместо ответа Энму, словно кто-то дёрнул за невидимую кукольную нить, протягивает ему руку вверх внутренней стороной, где вены просвечивают особенно чётко. Музан улыбается так широко, как никогда при Энму — никогда для Энму прежде. Не спрашивал… Не спрашивал… Не… Содержимое шприца кажется на порядок более вязким в этот раз. Угловатые тени сливаются единым графитным мазком и опрокидываются.       Энму приходит в себя. Или ему чудится, что он приходит в себя — счёт времени безнадёжно потерян, а мутная вязкая плёнка застилает глаза и не даёт ничего увидеть. Энму с нечаянным тихим стоном роняет веки снова и пытается отвлечься на остальные чувства: осязание позволяет понять, что он лежит на чём-то. Обоняние ловит запах старой бумаги. Слух не даёт ничего: в ушах звенит воздух и заходится бешеным стуком кровь.       — Очнулся? — сквозь мешанину шумов мягко прорезается чей-то грустноватый голос. Энму вздрагивает и пытается повернуть голову, слепо моргая. От резкого движения в затылке рождается боль, импульсом расходящаяся к вискам и по позвоночнику.       — Кто здесь, — хрипит он, не узнавая собственного голоса.       — Это тебе ни к чему, — коротко откликается человек. Энму стискивает челюсти, потому что по конечностям горячими волнами катится невыносимая тянущая боль, и щурит глаза, пытаясь заставить их видеть. Световые пятна играют и издеваются. Энму до боли в пальцах впивается ногтями в грубоватую ткань того, на чём лежит.       Наконец, он улавливает полумрак. Умудряется рассмотреть высокие стеллажи. Скрывающийся среди теней потолок. Стол у противоположной стены, уютно кроющийся в тех же тенях. И человека, что сидит за этим столом, повернувшись вполоборота.       Боль и слабость тут же вздрагивают, потеснённые сильным чувством. Сердце начинает колотиться как бешеное. Энму сжимает плоть софы под собой ещё сильнее, словно замкнуло суставы.       — Это убьёт тебя, — «Тамаё-сан» смотрит скорбно и до тошноты участливо. Энму скрипит зубами одновременно и от боли, и от неприязни к девушке, слишком резко пытаясь перевернуться на бок, чтобы встать с узкого ложа. Его слепит даже рассеянный тёплый свет библиотечных ламп, а в ушах гудит набат. О каком «это» речь, сходу не понять.       — Музан Кибуцуджи не знает пощады. Он выжмет тебя досуха. — роняет она снова. Энму зажимает ладонью рот, потому что от слабости во всём теле его мутит, и хватается свободной рукой за мягкий подлокотник, чувствуя, как кружится голова. «Тамаё-сан» почему-то оказывается рядом и опускает тонкие пальцы на плечо, заботливо придерживая, протягивает ему прозрачный стакан с мутноватой белёсой смесью.       — ...чтобы потом выкинуть, как мусор. — твёрдо говорит девушка, и её голос гулко дробится эхом, а ярко-белое лицо плывёт послеобразами от малейшего движения. Энму чувствует очередной рвотный позыв и запоздало отшатывается от чужого прикосновения с враждебной резкостью.       — Уйди, — пытается вытолкнуть он сквозь сжатые зубы, теряя равновесие, — уйди, ты…       Он давится словами и воздухом, до боли впивается пальцами в собственные руки и дрожит, покуда рваные вдохи сотрясают его иссохшее тело.       «Тамаё-сан» с завидным упорством дожидается, пока Энму выровняет дыхание, и вновь протягивает стакан.       — Я не знаю точно, чего он тебе намешал, но могу предположить, — говорит она, и Энму — честное слово — плевать, однако слабость не даёт ему даже шевельнуть языком, поэтому он лишь сдавленно сипит, — это так или иначе поможет, выпей.       Энму старается вложить в свой взгляд всё презрение, что тлеет в его душе, но воспалённые веки чувствуются будто бы отлитыми из урана, а «Тамаё-сан» остаётся бесстрастной.       — Я могла ввести тебе внутривенно, что посчитала бы нужным, пока ты был в отключке, — вдруг говорит она, и её голос звучит лишь чуть-чуть зло. Энму замирает: отчасти оттого, что всё-таки удивлён, отчасти из-за ещё одной волны слабости.       — Музан Кибуцуджи вытворяет чёрт знает что, — жёстко говорит девушка, — и ты добровольно пускаешься в расход, — она вдруг отстраняется и ставит стакан на пол.       — Сейчас я уйду, — «Тамаё-сан» выпрямляется и приглушённо сверкает глазами, глядя сверху вниз в уж очень знакомой Энму манере, — но сдаваться не стану. Поэтому в следующий раз антидот окажется у тебя глотке против твоей воли. Будет ли этот следующий раз — решай сам. Для Музана Кибуцуджи ты всего лишь подопытный кролик. А я против его вивисекций.       Энму, честное слово, швырнул бы ей вслед её чёртов стакан, но его совершенно не слушаются конечности — поэтому он безвольно валится лицом в софу. Никакой он не кролик.

***

      На крыше холодно и пусто, совсем как ему нужно: Энму спешно и неловко выуживает сигареты. Его ощутимо знобит. Ветер трезвит немного и отбрасывает волосы со лба, но внутренности всё равно едко обволакивает густым и тонким слоем ядовитая слизь. Это причиняет страдания.       Энму прячет зажигалку в карман и затягивается в надежде почувствовать привычную томную гулкость в голове, но в следующее же мгновение роняет сломавшуюся в непослушных пальцах сигарету и с придушенным всхлипом прижимает ладони к солнечному сплетению. Его мутит, мерзко и очень сильно, а асфальт подло плывёт из-под ног.       Энму падает на колени, его рвёт желчью и кровью, глаза безудержно слезятся, и он отдал бы всё за самый маленький глоток воздуха.       Энму, в дополнение к ужасному самочувствию, по какой-то причине совершенно не помнит, где находится.