***
Питер тряс сахарную пудру уже минуту. В банке уже почти ничего не оставалось, но Романов вспомнил об этом, только когда уже в порыве эмоций приготовил двадцать штук пышек. Пудра на последнем издыхании тоненьким слоем осела на булочки, и Александр издал шипящее и недовольное «тс-с». Пудреница с выразительным стуком приземлилась на столешницу под давлением руки Романова. Саша критично уставился на пышки, но всё-таки спустя пару секунд взял тарелку и, повернувшись к длинному столу, аккуратно укрытому белой скатертью, поставил её на поверхность. День складывался как-то нескладно. Он проснулся рано, и сказать спасибо надо было Москве, который по обыкновению встал в пять, но всё же, проявив милосердие, начал писать в семь. Сообщений от него было много, а звук не отключенных на ночь уведомлений был безжалостен. Важно было отметить, Питер никогда не был против частых смс от Миши, напротив, это хоть как-то давало ощущение присутствия занятой столицы рядом. Порой он завидовал каким-нибудь Новгороду и Твери, которые могли хоть жить друг с другом — количество важных дел у остальной России и Москвы, с его постоянными разъездами по странам, саммитами и контролем дел каждого региона, в принципе было просто несоизмеримо. Вспоминая свой непрекращающийся поток дел в прошлом, который не давал времени даже дышать, он поражался стойкости Москвы, у которого масштабы стали намного больше. Миша особенно много любил писать ему по понедельникам и пятницам. По понедельникам — выражая негодование от окружающих его людей… существ в целом, пожалуй. По пятницам — напротив, в приподнятом настроении от предвкушения скорой встречи с Питером. Романова заставляли расплываться в улыбке сообщения вроде «как приеду, расскажу что сейчас тут мне вытворили». Москва мало кому мог показать свои истинные эмоции, потому Петербург особенно ценил мягкость и открытость Михаила при личном общении. Московский был таким беспринципным и жестким с людьми, и таким чутким в душе, что любая поклонница Э. Л. Джеймс и Стефани Майер расплакалась бы. Питер же поклонницей не был, поэтому не очень приветствовал «лицевую» сторону Москвы. Но будь Московский другим, то России бы и не существовало на земной карте в принципе, по крайней мере, с её сегодняшними границами. Подтверждая свою инвалидность в плане работоспособности, Питер, вставший с утра впервые за долгое время, вместо заполнения отчётов решил заняться ленивым просмотром телевизора за чашкой кофе. По дороге из кухни к спальне, наверное, как карма, горячий напиток пролился прямо на ковер, когда ещё не отошедший ото сна Александр забыл, в какой руке держит чашку, а в какой печенье. Дорогая овчинная шерсть моментально потемнела, и Романов, стойко сдержав ругательства, молча пошёл за тряпкой. Он очень ценил все дорогие или раритетные вещи в своём доме, в отличие от Москвы, который мог и не заметить при спешке на работу, что разбил вазу из китайского фарфора. Этих вещей у него, честно говоря, было даже слишком много. Александр всё не мог совладать со своей привычкой скупать часы XVI века, картины неизвестных художников эпохи Возрождения, виниловые пластинки и так далее на аукционах по продаже антиквариата. Многие назвали бы это барахлом, но Петербург своё так называемое барахло нежно любил и ожесточённо отстаивал честь предметов, хранящихся у него дома веками. Для него это было чем-то очень трепетным и вызывающим эмоции, поэтому он не торопился прощаться со своей вредной привычкой. И, возвращаясь к теме — пятно всё-таки осталось на ковре. — Конечно, — единственная фраза с налётом негативной иронии, на которую он был способен после получаса, проведённого на коленях в попытке разными способами оттереть поражённое место. Питер был уже порядком раздражён, не сумев найти шампунь для шерсти, который хранился у него годами. Использование обычного не помогло: было ли это следствием позднего исправления ошибки или несовместимости человеческого шампуня и ковра, неясно. Александр, наплевав на всю свою трепетность к дорогим вещам, настойчиво прошествовал к своей кровати, вновь ложась на мягкие подушки. Чего ему не хотелось, так это с утра ещё несколько часов заниматься куском шерсти. На кофе, который хотел выпить, он тоже наплевал, начав смотреть телевизор. Интересного там было мало. Саша не задумывался над смысловой нагрузкой передач, словно на автомате переключая их. При очередном клике кнопки пульта на экране отобразилась программа федерального канала. Сухой голос диктора совершенно не привлекал, но изображение заставило Романова приостановиться. Кордебалет красивыми, отточенными движениями двигался в такт музыке Чайковского, а голос на заднем плане рассказывал о премьере «Лебединого озера» в Большом московском театре в 1877 году. Романов приподнял брови. Он не всегда запоминал даже даты своих сражений, но конкретно эта отпечаталась в его сознании. Петербург отчётливо помнил, как в тихой злости короткими и резкими движениями теребил либретто, слыша, как критики громко и недовольно обсуждают выступление. Александра сразу восхитила и задела музыка; он с упоением наслаждался тёплым и насыщенным голосом гобоя, звучавшего игриво в «Танце маленьких лебедей», в отличие от главной темы балета, где звук инструмента становился чарующим и таинственным. Узнав о фиаско премьеры «Лебединого озера», он поначалу усомнился в своей компетентности в сфере искусства, расстроился, а после обозлился на критиков и московский театр в принципе. Романов после долгих дум посчитал виновными в неудаче первой презентации балета в первую очередь артистов, выступивших, на его взгляд, не на уровне музыки — признавать то, что оплошал композитор, он упорно не хотел. Утешая самого себя, он вынес, что, по крайней мере, именно после этого балета на постановки с музыкой Чайковского он ходил с особым рвением, будто бы повышенное внимание от Санкт-Петербурга собственной персоной (о котором композитор, к великому сожалению, не знал), могло загладить вину Москвы перед композитором. Следующий долгожданный Питером показ «Лебединого озера» уже у него, спустя восемнадцать лет в Мариинском театре, был грандиозен. Петербуржцы по достоинству оценили произведение, и Александр, выдохнув, тут же со всей своей ядовитой надменностью принялся за «злорадный разбор по фактам непросветлённых московских критиков», сидя после балета с Михаилом в каком-то ближайшем к театру кабаке. Театр. Точно. Саша ещё некоторое время смотрел на танцующих девушек в пачках под всё тот же угрюмый мужской голос, которому впору было озвучивать документальные фильмы о маньяках, а не программы о культуре, взял телефон в руки. И как он только мог забыть? Некоторое время назад он видел афишу, где было указано, что в Мариинском театре в вечер пятницы должен был состояться показ «Лебединого озера». Увидя дату и время, которое у Петербурга последний век ассоциировалось с Москвой, мысли навели его на, таки уже, приобщение столицы к искусству. Быстро найдя контакт Москвы, он написал короткое «Ты же сегодня приедешь?». Сообщение, очевидно, не нуждалось в ответе, но стоило сначала мягко подвести, а уж потом захлопывать ловушку в театре. Для Саши всё еще было загадкой, как он умудрялся с таким количеством дел всегда оставаться на связи, но Миша, как и ожидалось, ответил быстро: «не терпится увидеть меня?». От этой фразы уголки губ рефлекторно поползли наверх. «Снова просто у меня дома посидим?» «а ты хочешь в ресторан?» Пинг-понг вопросом на вопрос начался как-то резко, и Питер поспешил это прервать. «Я хочу в театр. Сегодня в семь будет «Лебединое озеро», я думаю, ты успеешь прилететь.» Романов даже не стал пытаться задавать вопрос, начав с утверждения. В этот раз ответ не был настолько же стремительным. Питер часто слышал от Москвы, что ему не нравятся театры, но поговорить о прошедшем выступлении с Михаилом было одно удовольствие. Не все могли хорошо поддержать беседу с Санкт-Петербургом — разбирающиеся в этом люди казались снобами, а неразбирающиеся, без базовых знаний в балете или опере, обычно не могли с ним поговорить, предпочитая молчать. Московский не знал тонкостей искусства, его больше прельщало что-то менее многозначное и более конкретное, но он мог поддержать любую тему, и казалось, словно он разбирается буквально в каждой сфере. Поэтому для Александра их разговоры, без исключений, были всегда интересными. Петербургу нравилось общаться с ним, потому что Москву, не использующего заумных слов (которыми любил грешить сам Питер) и понятно излагающего свою мысль, было приятно слушать. Он хорошо знал этику полемики, поэтому при их разногласиях Михаил мог плавно и ненавязчиво сбавить обороты разгорячившегося Питера. Походы в театр с кем-либо ещё, не могли принести такого удовольствия, поэтому Александр всё грезил об интересной постановке, куда можно было бы сводить Москву, несмотря на его протесты. «я хочу отдохнуть, а не сидеть в обществе петербургских старушек» «С каких пор мои старушки тебе стали докучать? Мы каждые выходные делаем то, что хочешь ты. Может, хотя бы сегодня сделаем по-моему?» Москва молчал. Питер посмотрел в окно. На улице было морозно, но довольно красиво, снег словно создал деревьям белоснежные лепестки, искрящиеся на солнце. И, стоило отметить, солнце и впрямь светило ярко. Но Александра это не порадовало, потому что чаще всего, если светило солнце, погода была холоднее, чем в пасмурные дни. «театр? может, всё-таки кино?» Неожиданный звук сообщения отвлёк от лицезрения утреннего пейзажа. Вялая попытка отказаться была обречена на провал. «Мы можем хоть раз провести вечер культурно?» Питер ещё некоторое время смотрел на своё сообщение, а после снова отвлекся на телевизор. Там уже говорили о Моцарте, но Романова он не привлекал. Москва предполагал, что всё дело в весёлых мелодиях, которые часто можно было встретить у австрийского композитора. Проще говоря, Михаил был приверженцем теории «грустного Петербурга», мысль которой была очень проста — «тебе лишь бы пострадать». Александр не придерживался этой позиции, но всё-таки минорные тона в искусстве любил и понимал больше. На вопросы о любимой классической музыке Московского тот пожимал плечами и криво улыбался. Если Санкт-Петербург не до конца понимал развесёлые мотивы, то Москва не мог по достоинству оценить всё остальное творчество. Видя новые картины современного искусства у Питера дома, он мог прокомментировать дорогое приобретение лишь какой-нибудь колкой шутеечкой. В этом плане такой сложный Москва был очень прост, что, может быть, было и к лучшему: двоих Петербургов Россия бы не поняла. «Напиши, брать тебе билет или нет.» Отправив сообщение и не став выключать телевизор (ему не нравилось находиться в тишине), Питер всё-таки оторвался от мягких перин и встал с кровати. Ответа от Миши он так и не получил, что заставило его недовольно нахмуриться. Было уже несколько случаев, когда Москва отлынивал от занятий, которыми хотел заниматься Саша. Не имело значения, чем: гольфом, выставками, литературными вечерами или тем же самым театром. Александр в этом плане был более покладистым, поэтому намного чаще шёл на компромисс в плане московских развлечений, которые его самого не особо веселили. Но Михаил был другого характера — он, может, кого-то слушался веков десять назад, но всё остальное время жизнь шла по принципу «ты делаешь так, потому что я так сказал». Романова порой выбешивали такие столичные повадки, которые ставили Москву выше остальных, в частности, него самого. Если в контексте отношений «босс-подчиненный» в жизни Михаила это было уместно, то в их отношениях это было совершенно ни к чему. Мимолётно прикрыв глаза, Александр попытался себя успокоить мыслью, что Москва мог быть занят работой. В конце концов, театр не воспламенится от медлительности Московского. Неожиданно телефон в руке завибрировал. Саша быстро взглянул на имя контакта, после чего немного разочарованно поджал губы, но взял трубку. — Алло? — Александр Петрович? — женский голос на другом конце был неуверенным, предвещая неприятную весть. Питер про себя глубоко вздохнул, возможно, перекрестился, но, говоря вслух, был, как обычно, спокоен. — Что случилось? — Ну… — Гатчина помедлила, после чего продолжила, — в общем-то, ничего страшного. Почти. Точнее, я не сделала отчёт, который вы просили сделать пару недель назад, — в этот момент Петербург отчётливо почувствовал с ней кровное родство. — Так вышло, что у меня всё-таки прорвало сеть каналов в центре. Я забыла передать информацию, которую вы просили передать о неполадках и… — Ничего страшного, — Питер с трудом это произнёс, положив ладонь на лоб. — Мне жаль, что вам снова приходится заниматься этим делом! — в сердцах произнесла Гатчина. — Обещаю, такого больше не повторится, Александр Петрович. — Нужно постараться быть ответственнее. Особенно, если ты собираешься стать столицей Ленобласти, — наставительно произнёс Питер сквозь зубы, стараясь держать голос ровнее. — Ладно, пока ничего, я всё урегулирую. В понедельник отправлю рапорт, чтобы прислали людей отсюда к тебе. — Спасибо! — хоть голос девушки и повеселел, но настроение Александра всё падало и падало. — Пожалуйста, — сказал Романов и сбросил трубку. Он раздражённо засунул телефон в карман халата, взяв курс на кухню. Мало кому нравилось, когда добавляют работы, но Александру это не нравилось особенно. Порой Петербург раздражала похожесть его области на него самого — сестрица Гатчина, которая должна была стать новой столицей Ленинградской области через месяц-другой, всё равно часто улетала в свои мысли и фантазии, отрываясь от мирских проблем. Так как она не была его младше, поблажек должно было быть меньше, чем к какому-нибудь Мурино, которого скорее воспринимаешь как своего ребёнка. Но Саша ничего не мог с собой поделать — пылкость и суровый нрав имперской юности подостыл, возможно, потому что тушили его весьма радикальными методами (революцией, например), и из-за этого, обходился он со всеми весьма мягко. В такие моменты Питер, к своему разочарованию, начинал понимать Москву, ругающего его за медлительность. Звонок от Романовой Софии заставил его и так не особо радостное настроение перейти на иную стадию — стадию душевной готовки. Питер много раз зарекался не готовить в плохом расположении духа, потому что результат всегда выходил хуже, чем когда он пребывал в хорошем. Но занятие кулинарией успокаивало его, оказывая терапевтический эффект, поэтому Саша потянулся к холодильнику, на автомате начав вытаскивать нужные ингредиенты. Движения были резки и стремительны; огонь, словно в геенне адской, безжалостно отжаривал кусочки теста, что сопровождалось хрустом горящего масла. Аромат пышек уже начал разноситься по всему дому, а кухня потеплела. Собственно, в таком темпе Александр и наготовил булочки сразу оптом. Он уныло посмотрел на пышки без пудры, больше напоминающие пирожки. Конечно, и без этого они были вкусны: Петербург поистине прекрасно готовил, но обедать всё равно не хотелось, несмотря на всю его любовь к еде такого рода. Саша еще раз проверил телефон. В сообщениях он увидел чат Северо-Западного округа, в котором в основном общались Вологда, Петрозаводск и Сыктывкар. Их округ в целом был не особо разговорчивым, можно сказать, даже самым необщительным, особенно в сравнении с Приволжским и Южным. Далее был чат Ленобласти, где, опять же, Питер появлялся нечасто; диалоги с Екатеринбургом, Хельсинки, Выборгом, Петергофом, Калининградом и Великим Новгородом (обычно он писал по ошибке, учитывая сколько Питер получал размытых фото Господина). Краем глаза Саша заметил сообщение от Калининграда по поводу их недавнего исторического спора. Вильгельм (он же Калининград), пытаясь доказать свою версию Ледового побоища, решил тыкнуть Романова носом в его несолидный возраст. Во-первых, к этому событию Кёнигсберг (он же Калининград) относился косвенно, поэтому Александр посчитал незазорным вступить в спор, слыша историю от первых лиц в виде Великого Новгорода. Во-вторых, одним из главных комплексов Петербурга был его возраст. Ему было всего 318 лет, что было даже не половиной почти 900-летнего Москвы. Питер много раз сокрушался по этому поводу ещё в детстве, чувствуя себя неловко во время разговоров о прошлом в окружении старорусских городов. Что уж говорить, он ни разу и на мечах не сражался, а лук и стрелы держал в руках только при детских забавах. Хоть и Питера всегда больше привлекала эстетика европейская, нежели русская, он всегда с досадой смотрел в зеркало на себя, одетого в богато-украшенную одежду тех времён для тематических балов. Он испытывал непонятные чувства: было как-то жаль, что он не застал решающее время, когда крупными мазками начинала вершиться история России. Поэтому, прочитав лишь начало сообщения Вильгельма «Кто тебе вообще сказал, что такое было…», Александр уже нервно отложил телефон обратно. Ответит как-нибудь потом. В любом случае, Москва за последнее время так ничего и не написал. Романов, положив подбородок на ладонь, с лёгкой ноткой агрессии закрыл глаза. Этот день начинал выводить его из себя. «Не ответит в течение часа, заказываю билет и иду один», — недовольно пригрозил в своих мыслях Александр, поджав губы.***
Москва уже не мог терпеть вид этих чёртовых белых стен. Нет, он не был в дурдоме, это было хуже — Москва был в своём офисе. Ближе к вечеру всё стало ещё более кипишным; по коридорам быстро сновали люди, которые чёрно-белым вихрем маячили перед глазами. — Ты совсем идиот?! — Московский с раздражением щёлкнул ручкой по столу. Химки интенсивно покачал головой, давая отрицательный ответ. Обычно Михаил так не срывался, но сегодня его пригород-сыночек попал в счастливую минуту. — Так скажи, почему из-за тебя мой район остался сегодня без отопления? — Я прос… — Химки! — словно пытаясь дозваться, воскликнул Михаил. Он принципиально не называл города по имени, особенно, будучи не в духе. — Я выделил тебе бюджет на починку магистрального трубопровода ещё два дня назад, а где горячая вода? Почему должен этим заниматься я, если это произошло у тебя? — Я занимаюсь этим! — воскликнул Данила. — Просто чинится как-то долго. — Как-то долго, — уже сойдя на домашние передразнивая, повторил Москва, садясь в своё кресло. Оставаясь с городами своей области один на один, он мог вести себя намного мягче, чем с другими, но находясь на работе Москва не щадил никого. Тем более, если кое-кто порядочно оплошал. Московский избавился от кривой улыбки и посмотрел на Химки. — Давай без твоих детских отговорок. Когда я сегодня этим занялся, всё уладили за два часа. Ты меня разочаровываешь, только попробуй ещё раз такое выкинуть. Вышел отсюда вон, — устало произнёс Москва. Конечно, относительно него, Химки был ещё карапузом, но делать поблажки Михаил не хотел — в конце концов, в детях надо взращивать ответственность, пусть и не самым мягким путём. Московский младший продолжал сидеть, после чего приоткрыл рот, чтобы что-то сказать. — Вышел! — рявкнул Михаил. Химки дёрнулся, встав со стула — всё это напоминало столице какую-то семейную драму, в стиле «пришёл к папе на работу, а он наорал за двойку», не шибко похожую на его типичные разборки с российскими городами. — Извини… извини-те, такого не повторится, — пролепетал он Москве, быстро подошёл к выходу и, дёрнув ручкой пару раз, вышел. Михаил будет просто надеяться, что за дверью его растяпа Данилка Московский не будет плакать. Михаил выдохнул. Пятница обычно не бывает такой загруженной, но, видимо, сегодня было исключение из правил. Думая в целом о сегодняшнем дне, он не мог понять, где всё-таки было хуже: среди душных до невозможности депутатов в Кремле или глупых до безобразия чиновников в офисе. Михаил поднял глаза на настенные часы. Показывало практически четыре часа вечера. За окном уже смеркалось, шёл снег. — Наконец-то, — не отказал себе в комментарии Москва. Он потянулся, закинув согнутые в локтях руки за голову. Он ждал этого момента всю неделю. Конечно, в театр ему не хотелось. Но, сидя на скучном заседании в Кремле, он вернулся мыслями к Саше. Несмотря ни на что, Михаил всё-таки признавал, что он зачастил игнорировать желания Петербурга в его «окультуривании». Да, может, ему и хотелось после бутылочки вина разделить ложе с Северной столицей (выражение в голове прозвучало так поэтично, что было достойно мыслей Петербурга, нежели его) и все выходные прогуливаться по любимому городу, но иногда нужно было и послушать его. Наверняка Петербург позволял Москве в большинстве случаев выбирать им досуг потому, что знал, как сильно Михаил устает на работе. Но не каждую же неделю делать так, как хочет Миша. Пораскинув мозгами на конференции, посвящённой падающим акциям Газпрома, Москва решил сам заказать билеты на «Лебединое озеро», но на места балкона вместо уродливого партера, который так любил Александр. Проблема партера была в том, что он находился на самом видном месте театра, ближе к сцене. А преимущество балкона в том, что это место было скрыто от всех посторонних глаз, в самом конце зала и на самой высокой точке. Места, отделённые перегородкой со шторками, Москва обожал настолько, насколько вообще мог любить что-то непосредственно связанное с театром. Михаила не особо интересовало, брал ли сам Романов билеты в театр или нет. Он знал, что они не пойдут по билетам Саши, потому что он, наверняка, в своем репертуаре, взял на первый ряд, наравне с почетными ленинградцами. Да, может, он и понимал, что надо идти на уступки, но, в конце концов, у него был трудный день! Миша не пережил бы ещё лицезреть вид макушки дирижёра из оркестровой ямы в совокупности с перебирающими ногами актёрами балета. Со спокойной душой Москва встал с кресла, уже повеселевшей походкой направляясь к вешалке. Питеру в сообщениях он так и не ответил, решив сделать сюрприз. Вид удивлённо-недоумённо-обрадованного Санкт-Петербурга доставлял Москве неописуемые эмоции, поэтому можно было пожертвовать ментальным состоянием Саши за эти несколько часов игнорирования от Московского. А может и потому, что Романов не согласился бы на балкон. Накинув на себя пальто, Михаил вышел из кабинета. С каждым этажом ниже, отображавшегося на циферблате лифта, его настроение всё улучшалось. Пусть и театр, но наконец он встретится с Сашей и в его жизни начнутся вечер и два дня спокойствия. Он бы хотел, чтобы Петербург всегда встречал его по приходе домой вместо пустой и холодной московской квартиры. Но это было просто невозможно — не только из-за самой комичной парадигмы Санкт-Петербурга, живущего в Москве, но и из-за образа жизни Михаила, проводящего дома несколько часов своей жизни для сна. Нет, ему нравился быстрый темп жизни. Ему нравилось быть столицей, иметь много дел, власти, знакомств и так далее, но просто ему хотелось ощутить хоть каплю уюта. Московскому бы хватило засыпать и просыпаться в теплых объятиях Романова, но это было попросту нереализуемо, не в этой жизни. Потому, можно было лишь довольствоваться еженедельными полётами в Колыбель революции. Путь к аэропорту был быстрым, Москва за мыслями и не заметил, как очутился в Шереметьево. Водитель был тихим, как и подобает водителю нормального такси (нормального по меркам Михаила, запредельно-божественного по меркам российского пгт), поэтому Московский услышал его голос, только когда он сказал «приехали» на выходе и «прошу», когда открывал дверь машины до начала поездки. К слову, у Питера была привычка везде придерживать двери для Михаила, хотя, естественно, не только для него, вообще для всех. Москва мало заботился о каких-то дверях, поэтому почти никогда их не придерживал, даже для девушек и тем более для мужчин. Но Александр не был Михаилом, он бы мог и десять минут стоять в проёме, чтобы пропустить всех людей, идущих друг за другом. В самолете Московского никогда не клонило в сон. Миша мог часами не спать при длительных перелётах, поэтому и в этот раз он лишь откинул голову на мягкое сиденье кресла. Смотря в иллюминатор на отдаляющиеся огни своего города, он расслабленно подумал: «Через час у Саши».***
— Козёл, — прошипел Питер. Романов с остервенением водил утюгом по бадлону, из-за чего гладильная доска жалобно попискивала. Московский не отвечал на ряд сообщений с утра, а когда Саша, всё-таки переступив через свою гордость, позвонил, он был недоступен. Разозлился ли Санкт-Петербург? Определённо. Съев пару пышек из тех, что он наготовил, Питер сумел сломать стиральную машинку, залить парочку цветов средством для мытья окон, а ожидаемая посылка с коллекционной книгой из Британии не пришла. После этого Александр вообще бросил что-либо делать. Поняв, что за особенный день у него, он прекратил даже думать о работе, было страшно представить, что бы он такого наворотил. Сдержав свою мысленную угрозу, он решил идти на спектакль. И пускай обвалится Мариинский театр, уже было всё равно — Саша надеялся, что любимый балет сгладит углы этого дня. Да, он будет один, но иногда и неплохо провести вечер в компании понимающих толк в искусстве. И пускай чёртов Москва тоже будет торчать в его доме один, когда прилетит (и если прилетит), Питер по приходе из театра даже не заговорит с ним. Романов его жалел, столица же, дел по горло, голова забита на постоянной основе, надо, чтобы Мишенька только отдыхал. Питеру нравилось с Москвой, всё он делал от чистого сердца, но в этом-то и проблема. Он с душой, со всей своей поэтической натурой старался для его комфорта, но для чего? Чтобы эта Серсея Ланнистер от вселенной страны третьего мира могла его так просто игнорировать, потому что ей не нравится балет. Конечно, Александр думал, что с Москвой что-то случилось, но нет, всё прекрасно, как миленький на собрании сидел. По фото в прессе было видно, что он даже не слушал, что говорили на конференции. А ведь мог сказать спасибо, что Питер его не на «Бенвенуто Челлини» позвал от Берлиоза на это же время, которого Москва терпеть не мог. Санкт-Петербург со злобой всунул утюг в держатель, выдернув его из розетки. Повернувшись к зеркалу, он посмотрел на свои волосы. Даже без укладки каштановые локоны обычно гармонично лежали, если их просто зачесать назад. Но сегодня Саша был какой-то взъерошенный, волнистые волосы торчали мелкими кудряшками, поэтому ему пришлось особенно над ними постараться, словно сооружая на голове куафюру, как в старые добрые. Произошло ли это из-за лежания на подушке, неясно, да и Александра это не особо интересовало — сейчас волосы выглядели как нужно, с обычным аккуратным пробором. По крайней мере, это радовало. Питер выдохнул, отведя взгляд от зеркала. Он посмотрел на телефон, невольно подумав о том, что было бы неплохо сейчас получить звонок от Москвы. Саша одёрнул себя. Нет, какой звонок? Будто он что-то мог изменить. «Дин-дон» С первого этажа послышался звонок в дверь. Брови Александра поползли наверх. Неужели явился Солнцеликий? Звонок повторился. «Ему наглости хватает несколько раз звонить?» — подумалось Романову. Но, некоторое время раздумывая, он всё-таки пошел к лестнице.***
Честно говоря, Москва немного напрягся, ещё когда подошел к дому Санкт-Петербурга. Он уже примерно представлял недовольство Питера, а уж когда после трёх раз Саша ещё не появился, Михаил начал думать, что, видимо, задел его. Обычно Петербург быстро добирался к двери с любого конца дома, так же сильно стремясь поскорее встретиться с Мишей. Но в этот раз он явно не торопился. Москва потянулся к кнопке звонка снова, однако наконец-то послышался щелчок. Михаил непроизвольно отсчитал в уме количество поворотов ключа перед тем, как увидел того, кого хотел увидеть весь день. — Привет, — поздоровался Москва, улыбнувшись. В ответ улыбки он не получил. Питер был без очков, поэтому воспринимать его как Сашеньку, а не как Александра Петровича было проще, но в любом случае, выражение лица Петербурга было явно не особо дружелюбным. Взгляд Питера устремился на предмет в руках Михаила. — Тебе, Заря моя Северная, — попытался во флирт Москва, протянув букет белых роз, на которых снег выделялся лишь бледным мерцанием. Михаил редко делал подобные подарки, в отличие от Петербурга, который если и приходил к Москве, то обязательно с пышным букетом красных роз и коробкой лучшего шоколада, из-за чего столица чувствовал, будто он так и остался учительницей Саши из 5 «Б», который заходит к нему иногда после выпуска. Питер в целом любил типичные романтичные вещи, к которым Москва был равнодушен. Поэтому вспоминать и прибегать к этим методам по отношению к Романову, Мише приходилось, только когда нужно было как-то сгладить углы в их отношениях. Букет он держал сразу в обеих руках, потому что в одной он не помещался, но Саша не спешил его забирать. — И что же вы пришли, Михаил Юрьевич? — спросил Санкт-Петербург, вновь посмотрев в глаза Москве. — А куда бы я пошёл, коли не к тебе, — сказал Москва, по-видимому, приняв правила игры «скажи фразу в стиле твоей молодости». — Интересно, чем я удостоился такой чести. Оставались бы у себя в Кремле, — очевидно недовольно сказал Александр. — А то я всё письма ответного дождаться от вас не могу, Онегин. — Да вот одумался, Татьяна, — снова попытался разрядить обстановку Москва. Питер продолжал молча смотреть на него, словно ожидая, когда Михаил договорит и Александр сможет наконец-то закрыть дверь. — Брось, Саша, — не выдержал Москва. — У меня для тебя сюрприз. — Отправишь мне сейчас смс, что абонент стал доступен для звонка? — Не язви, — поморщился Московский. — Нет. Это тебе уже пришло, когда я из самолета вышел. Запусти меня, не то замёрзнешь, а я сюрприз не покажу, — сказал Москва, делая наступательный шаг вперёд. Питер, всем видом показывая своё недовольство ситуацией, всё-таки отошёл в сторону, пропустив Михаила в дом и закрыв дверь. Москва огляделся. Впрочем, ничего не поменялось с прошлого воскресенья. Всё та же мебель в стиле барокко, или рококо, или классицизма (Михаил не разбирался); всё те же высокие стеллажи с книгами в комнате, которую можно было увидеть из коридора; всё та же странная синяя картина современного искусства, всё та же люстра ХIX века со всеми сверкающими хрусталиками, всё та же огромная, искрящаяся игрушками ёлка около телевизора в гостиной, которую они украшали вдвоём. Для Александра, как человека, который родился и рос во дворце, такое обустройство было не то что естественно, а скорее, более-менее удовлетворительно. Когда некоторое время в РСФСР Петрограду, а позднее, в СССР Ленинграду приходилось жить в обычной просторной квартире, он едва не впадал в истерику, сокрушаясь от того, что у него всего одна спальня, всего одна кухня и уборная даже чуть-чуть не похожа на тронный зал. Мише до роскоши вокруг него дела не было. Время идёт, декорации на фоне меняются, Москва под них подстраивается. Главное — комфорт, главное, что монголы избушку не жгут и компьютер под рукой есть. Но, как столице Российской федерации, и как человеку, который не хочет уступать в своём благоустройстве какому-нибудь Парижу или Лондону, Москва даже не задумывался о том, чтобы переехать в пятиэтажку с двухметровыми потолками. Он зарабатывал деньги, порой как умалишённый, просто потому что так надо и чтобы быть лучше всех (эта детская черта характера от него никуда не ушла). Его жизнь должна равняться статусу, до которого Мише дело было уж точно, так чего уж себя ограничивать? Оббежав взглядом Сашино внутреннее убранство, Михаил перешёл сразу к делу: — У меня тут… — он хотел было полезть в карман, но будто опомнился и обернулся лицом к Саше. — Возьмёшь мой маленький презент? — он снова протянул букет. — У меня заняты руки, не могу достать. — Давай быстрее, у меня скоро театр, — сказал Питер, забирая розы из рук Москвы. Михаил быстрыми движениями снял чёрные перчатки с рук, после чего начал искать билеты в кармане. Через пару мгновений в руках Московского красовались серебристые билеты с золотым узорчатым обрамлением. На билетах расписными буквами было написано «Лебединое озеро». — У нас скоро театр. Питер недоуменно посмотрел на него. Да, именно то выражение лица, которое ждал Михаил, он видел сейчас. — …Билеты? — Именно. Балкон. — Но ты же не хотел… — С чего ты это взял? — последняя фраза вышла немного ироничным тоном, но Саша не обратил на это внимания, ещё раз непонимающе посмотрев на билеты. — Почему ты мне не сказал? — Хотел тебя удивить. Кстати, сюрприз-сюрприз, я взял билеты на «Фигаро» в следующую субботу. Михаил со всем своим очарованием улыбнулся Романову, складывая билеты обратно в карман пальто. Питер перевёл взгляд на Москву. Голубые глаза напротив весело сверкали, ожидая реакции. Некоторое время молча смотрев на столицу, Саша всё-таки снисходительно приподнял уголки губ в ответ, положив букет на тумбу. Словно нехотя, он притянул Москву к себе, обняв в привычной манере. Блондин прикрыл глаза, почувствовав приятный и знакомый запах Питера. Немного отдавало выпечкой: похоже, сегодня Саша готовил. После непродолжительных приветственных объятий и нескольких минут их чернового варианта неприветливого приветствия Московский наклонился для поцелуя, но Петербург отвернулся. Москва вопросительно изогнул брови. — Почему? — недоуменно спросил Михаил. — Ты ещё спрашиваешь? — сказал Питер, вылезая из цепких рук Миши и снова потянувшись за букетом. Тот нахмурился, наблюдая, как Александр пошёл к сервизу за вазой. — Надо было всё-таки написать? — Надо было всё-таки написать, — утвердительно сказал Санкт-Петербург, вытащив широкую ёмкость, словно предназначенную для больших букетов. — Зато я взял билеты на замечательные места, со шторкой и перегородкой. А главное, там будут только ты, — Москва, положив руки в карманы тёмных брюк, неспешно пошёл к Питеру, — и я. — Ты просто не хотел сидеть в партере, — Саша поставил уже наполненную водой вазу на стол. Аккуратно поправив шипастые стебли роз, чтобы они вошли в хрустальный сосуд, Санкт-Петербург поместил цветы внутрь. — Неправда, — нагло соврал Москва, подойдя к Питеру. Как бы невзначай, Михаил внимательным взглядом окинул лицо Романова. Оно было с явным оттенком усталости — этот недовольный прищур и нахмуренные брови столица не мог не узнать. Быстро пораскинув мозгами, он выбрал себе тактику дальнейших действий. Москва мягко положил руку на плечо Александра, приобнимая его. — Тяжёлый день? — …Я бы сказал, несуразный, — помедлив, проговорил Петербург. В таком настроении, как у Саши, Михаил выразился бы наверняка грубее. — А что случилось? — Ничего особенного, но я, видимо, просто встал не с той ноги, — выдохнул Романов. Москва приподнял уголки губ, почувствовав, как плечи Питера немного расслабились. — У меня сломалась машинка и замарался ковёр, который мне подарил Амстердам. — Машинку починить можно, а ковру Амстердама там и место, — утешительно произнес Московский. Петербург коротко посмеялся, покачав головой. Перечислять все свои произошедшие за день казусы он не стал, ограничившись лишь двумя. Вдруг Александр спохватился, начав бегать взглядом по помещению. — Который час? — не найдя часов на стенах, спросил Питер. Москва достал телефон и посмотрел на экран, после чего произнёс: — Сорок минут до начала. — Кошмар! — воскликнул Романов, резко отстранившись от Михаила. Стремительно подойдя к лестнице, Петербург начал быстро подниматься вверх по ступенькам, очевидно, чтобы сменить одежду. Москва сопроводил его взглядом, после чего, следом подойдя к лестнице, громко сказал: — Можешь не торопиться, нас могут и подождать, если я хорошо попрошу. — Что за бестактность? — послышалось со второго этажа. — Поимей совесть перед артистами! — Так я уже… поимел, — сказал себе под нос Москва, прислонившись к стене. Он понимал труд танцоров, но, честно говоря, ему было всё равно, даже если бы им пришлось ждать его три часа. Угрызения совести он берёг на вещи и поинтереснее. — Можешь взять пышки со стола, если хочешь, — вновь послышался голос Саши. Михаил повернул голову налево. И впрямь, чуть поодаль, на кухне, стояла тарелка с прикрытыми стеклянным куполом булочками. Нюх его не подвёл, Питер и впрямь сегодня готовил. Резко Миша вспомнил, что не ел в самолете и перед вылетом — пустота в животе вдруг неприятно намекнула о своём существовании. Москва заинтересованно подошёл к столу, поднимая крышку и лицезрея пышки в полной красе. Они были нетрадиционно без обилия сахарной пудры, на что столица приподнял брови. Для него вид румяных золотистых булочек определенно не стал менее привлекателен, но пудра была Питером очень любима. Михаил потянулся за пышкой — нежное тесто под напором пальцев захрустело, Московский, вдохнув ароматный запах, откусил кусочек. Москва всегда поражался питерскому таланту в кулинарии. Жаренное во фритюре, уже остывшее тесто даже без пудры имело свой очаровательный вкус, который заставлял приподнять уголки губ от удовольствия. Михаил любил готовку Романова, поэтому в выходные мог насладиться не только отличной компанией, но и кулинарными изысками от Петербурга. Саша научился так искусно готовить относительно недавно, со второй половины прошлого века. Москва предположил, что такая страсть развилась из-за того, что Романов, тоже с тех пор, был голодным будто бы на постоянной основе. Несмотря на то, что для него любая еда была хороша, Питер решил поэкспериментировать, что вылилось для него в любимейшее хобби. Взгляд пал на бутылку вина, стоящую за вазой с георгинами. Поначалу Москва её даже не заметил, но теперь внимательно осмотрел. Она на удивление была полная и даже не распечатанная. Красное полусладкое было любимым видом вина у Саши, поэтому чаще всего в коллекции Питера можно было встретить именно его. Однако на столе стоял алкоголь даже не из погреба, а обычное «Виктор Дарвиньи» Абрау-Дюрсо из одноименного посёлка в Краснодарском крае. Москва ухмыльнулся. Если бы Петербург всё-таки решился пригубить, то вечер мог пройти намного интереснее. Санкт-Петербург хоть и был алкогольным ценителем, но пить умел плохо. Буквально от пары бокалов даже некрепкого шампанского его поведение становилось отличным от привычного. Романов начинал смеяться над любыми шутками, порой и над похабными, от которых воротил нос в трезвом состоянии, становился более тактильным и общительным. В какой-то мере Москве это нравилось, наедине с Питером это было действительно интересно, но когда Михаила не было рядом… Потому пил Петербург редко, в компаниях уж тем более к этому прибегал в последнюю очередь. Но сейчас, по-видимому, он был недоволен днём настолько, что уже почти перешёл на тяжелую артиллерию. Москва же был противоположностью Питеру в этом плане. Он совершенно не чувствовал опьянения даже от большого количества алкоголя. Чтобы взбодриться, в перерыве на саммите он мог пить хоть водку, которая своей острой горькостью могла расшевелить подуставшее сознание. Вашингтон, недавно узнавший о том, что за напиток во фляге Москвы, выразил на лице легкую эмоцию отвращения. Джеймс в целом был скуп на выражение чувств, поэтому, очевидно, Михаил своей причудой его порядком удивил. Московский не мог до конца понять, каково это — быть пьяным. Он чувствовал лёгкое опьянение после огромного количества алкоголя, которое обычный человек, наверное, не перенёс бы. И пожалуй, Москва мог напиться, если бы выпил грузовик водки, но этого, очевидно, не произойдёт. Должны же быть какие-то границы у организма бессмертного. — Что рассматриваешь? Незаметно подошедший Саша не испугал, но удивил Москву: обычно Петербург наводил марафет дольше. — Замечательные пышки, ты, как всегда, на высоте, — отметил Михаил и положил последний кусочек булочки в рот, повернувшись лицом к Александру. Тот уже предстал перед ним в тёмной классической одежде и привычных круглых очках, начав походить на общеизвестный холодный Санкт-Петербург. Михаил, честно говоря, недолюбливал очки Саши. Полностью ослепший на некоторое время после революции Питер, спустя года стал иметь просто большой минус. Но с каждым десятилетием его зрение становилось всё лучше, и в XXI веке оно стало настолько хорошим, что, по идее, Романов уже в очках не нуждался. Он продолжал их носить, видимо, только из-за желания выглядеть старше и статнее. Поэтому Михаил не особо приветствовал их не столько из-за ассоциаций с революцией, сколько из-за недовольства тем, что они заставляют походить его на типичного занудного учителя литературы. — Рад слышать. Я думал, тебе не понравится, у меня закончилась пудра, но я решил за ней не идти в магазин. К слову, — Питер опять оглянулся в поисках часов, словно не жил в этом доме семьдесят три года, — который час? — Через тридцать минут начало, — произнёс Михаил. — Поразительно, я обычно в это время уже был в театре. — Когда? В семнадцатом веке? — В восемнадцатом. Меня не было в семнадцатом, — сухо ответил Питер. — Карету ты вызовешь или я? — А что не фиакр, — сказал Михаил, оперевшись о стол. — Не переживай, он уже стоит внизу. — Кто? — Кучер. — Ты заставил его ждать нас там? — уже напряженно спросил Петербург. — Твои морально-нравственные чувства задеты? Успокойся, ему ничего не стоит посидеть там за дополнительные пять рублей, — успокоил Москва. Саша взял Михаила за рукав, отстраняя от угла стола, на который тот навалился. — Тогда идем, не надо заставлять человека ждать так долго, — Миша послушно последовал за тянущим его к выходу Петербургом. — И я надеюсь, ты не буквально о пяти рублях. — Пять рублей буквально я даю дотаций, — вынес остросоциальную сатиру Москва. За окном уже было темно, только свет фонаря около дома Александра освещал падающие хлопья снега. Обычно зимними вечерами холодает, однако когда они вышли на улицу, Питер не ощутил холода, почувствовав лишь резко ударивший в нос свежий морозный воздух. — Не туда смотришь, — сказал Михаил, увидя, как Питер окинул взглядом правую часть улицы. Александр повернул голову, послушав подсказку. По левой части стояло несколько машин в ряд, но, видимо, самая ближняя и являлась такси. С виду бы Романов ни за что не подумал о таком предназначении черного… майбаха, наверное. Питер в машинах не шибко разбирался, но предположил, исходя из предпочтений Москвы (который тоже, вообще-то, не разбирался) и значка марки Мерседеса. Заметивший Михаила водитель почти тут же вышел из машины. Уже стоя у противоположной её стороны, он открыл дверь, и подошедшему с Питером Московскому, не оставалось ничего, кроме как кивнуть таксисту и сесть в машину. — Здравствуйте, — поздоровался водитель с Александром, подойдя, чтобы открыть и ему. — Здравствуйте, спасибо, — Романов же, не теряя времени, сам открыл глянцевую дверцу машины, — не стоит. В салоне было тепло и тихо. На удивление музыки не было совершенно. — Спокойно у тебя, — сказал Москва. — На улице почти никого нет, в центре-то города. — По сравнению с тобой легко быть спокойным. Тем более, вечером, — сказал Петербург, посмотрев в окно. Послышался звук открывающейся двери, и мужчина сел на водительское кресло, приводя машину в чувство быстрым нажатием кнопок. — Куда? — Мариинка. Первый корпус, — сказал Михаил, уже смотря в телефон. Он снова кому-то начал усердно писать, на что Питер криво приподнял уголки губ, заметив это, даже смотря лишь на спину Московского. — И давайте побыстрее, мы опаздываем. Бесцеремонность определенно была хорошей чертой Москвы, но Питер всё никак не мог с ней смириться. Насколько ему известно, Михаил ещё с детства был таким наглым, но потому и успешным. Питер во времена своего правления часто думал, смог бы он стать столицей, если бы пришлось биться за это звание? История не терпит сослагательного наклонения, но Александр, часто думая о событиях своей жизни, постоянно возвращался к извечной теме «а что, если». Романов к своему статусу столицы относился как к должному. Он родился с этим призванием, но быть ею не хотел — по крайней мере, поначалу, пока под конец XIХ века ему не снесло голову от затуманившей разума власти. Всё время его правления держалось лишь на двух эпизодах: отрицания факта его нахождения на посту монарха и полного обезумевшего состояния от своих безграничных возможностей. Саша мог лишь позавидовать силе духа Михаила, который своей знаменитой хитростью и беспринципностью стал тем, кем стал, не устав от своего статуса за столько лет правления, с небольшим отдыхом в два века. Сейчас было даже ленно думать о своём столичном прошлом, где каждая секунда была расписана по графику. Романов поднял взгляд на сиденье, за спинкой которого был Михаил. Александр мог лишь увидеть московские плечи и светлые волосы, отливавшие золотистым блеском под тёплым светом уличных фонарей за стеклом. Любование Москвой вдохновляло его. А ещё, история России. И в особенности та, которая была до него. Так как Москва был главным героем русских летописей, Питер с детства был в слепом восторге от Михаила. Он всегда с благоговением смотрел на Москву, осознавая всю величественность и богатую историю первопрестольной столицы. Петербург по-прежнему был восхищён образом Михаила, но уже без детского фанатизма. Москва боле не казался кем-то далёким и непостижимым — он был совсем рядом, относящийся к Александру как к равному себе. Сколько бы он ещё погружался в пучины своих глубоких исторических познаний и детских мечтаний о златовласом наставнике, неясно — голос Москвы вывел его из мыслей. — Спасибо, наличными. Михаил протянул две купюры водителю, после чего дернул ручку двери. Поняв, что они приехали, Романов так же повторил: — Спасибо, до свидания. Водитель на прощание лишь кивнул головой, снова положив руки на руль. Как только они вышли из машины, их взгляд сразу же пал на здание Мариинского театра. Бирюзовой расцветкой он напоминал Зимний дворец. Второй корпус, стоящий неподалеку, разительно отличался от того, возле которого они находились, своим современным, почти футуристичным дизайном. Он сильно выделялся в окружении домов с резными пилястрами, балясинами и утончёнными балкончиками, которые никуда не делись из центра города даже спустя века. Москве второе здание нравилось намного больше, оно и понятно — Михаил был с недавнего времени поклонником стеклянных высоток. Питер же, идя по центральным московским улицам, чувствовал себя угнетённым этими горячо любимыми Москвою небоскрёбами. Родные архитектурные изыски барочного стиля привлекали его намного больше, но Миша почти все подобные здания из своих любимых мест снёс, отдав предпочтение актуальным постройкам. — Мне стоило подать руку? Питер снова отвлёкся, задумавшись о дизайне своего города. Посмотрев на Москву, он заметил, что тот уже стоял поодаль, по-видимому, ожидая, что Романов пойдёт за ним. — Извини, я задумался, — сказал Питер, поправив очки. Михаил улыбнулся, заметив это движение. Александр поспешно подошёл к Московскому, и, не став останавливаться около него, продолжил путь. — Всё ещё злишься? — поинтересовался Москва, уже идя около Питера. — Нет, — сказал Петербург. — Я рад, что ты согласился. — С чего бы мне не соглашаться, — сказал Михаил, улыбнувшись. Конечно, он обаятельно скрыл факт своего уже преждевременного утомления от театра. В конце концов, этого знать Саше необязательно. — Ты не любишь театры, насколько я знаю. Хотя, кажется, какое-то время тебе они раньше нравились. — Ты забавно плакал на «Орфее и Эвридике», а сейчас не плачешь. — Ты хочешь, чтобы я плакал? — иронично изогнул брови Александр уже на подходе к театру. — Нет, но это было миленько. Романов в привычном жесте открыл дверь, пропуская Михаила, а после, зашёл сам. На входе в глаза сразу же ударил яркий свет люстр. Михаил, видя убранство театра, сразу вспомнил балы, на которых раньше частенько бывал. Питер, кстати, любил их больше. Юная столица могла отвлечься от дел насущных в основном только на таких праздниках. Москве же нравилось танцевать только до первой половины XII века, несмотря на то, что танцевал он неплохо. Несмотря на всю виртуозность Александра в танцах, Миша любил подтрунивать над Петербургом в стиле «ты всё так же плохо танцуешь» из-за единоразового случая, когда ещё неопытный в хореографии Петербург феерично и с размахом, как и подобает столице, распластался у ног Москвы. Как позже объяснился Питер, это было в частности от волнения перед первопрестольной, но Михаила это от напоминания того случая не останавливало. — Как я давно тут не был, — протянул Романов. — Ничего не изменилось, однако. — У тебя всегда ничего не меняется, когда я приезжаю, — сказал Московский. — Ну извините, уж не тот запал, что по молодости был, — съязвил Петербург, повернувшись направо, в сторону гардероба. — Что ещё про молодость скажешь, малыш? — произнес Михаил со смешком, на что Романов закатил глаза. Людей вокруг было достаточно много, а костяк толпы составлял достаточно молодой народ, что неподдельно удивило Московского. — А ты говорил: старушки, — словно прочитав мысли, сказал Александр. — Их закололи уже, наверное. — Какой ужас, — не оценив отсылку, поморщился Питер. Однако тему поддержал. — Я думал, это у тебя процентщиц закалывают, — Михаил погрозил пальцем, снова выдав около-ироничное: — Только за прописку. Внутри и впрямь веяло прошлой эпохой, если быть точнее, позапрошлой. В стиле классицизма было выполнено всё: спокойные и уравновешенные элементы декора, ордеры античности, колоннады, рельефы стен, холодная упорядоченность форм. Расписной потолок был произведением искусства, которое, поистине, мог оценить каждый. Москве больше прельщала современность, но и эту утончённую красоту он считал прекрасной. Она напоминала ему Сашу, да и, в какой-то степени, Петербург правда был её олицетворением. Но привлекательность Романова он мог оценить больше, нежели архитектурную. У гардероба также было много людей. Москва не любил столпотворения, хотя в его жизни столпотворения были константой. Почувствовав руки Романова на своих плечах, Михаил отошёл в сторону. — Вот только давай без этого, — сказал Москва, начав снимать свое пальто сам. Миша сразу просекал, в какой момент Петербург начинал включать свои джентельменские замашки, и в этот раз сработало как часы. Александр уж потянулся галантно помочь снять пальто своему возлюбленному, ведь дверей его благородной дворянской душе мало. По логике Питера, раз Москва является его «дамой сердца», то, соответственно, он должен вести себя как истинный лондонский мужчина. Видимо, вдохновение о любви он черпал исключительно из книг и советских фильмов, несмотря на то, что Михаил приветствовал снятие с него одежды в совершенно других случаях. — Как знаешь, — почти обиженно произнес Питер, принявшись снимать пальто уже с себя. Московский осмотрелся, после чего нашел взглядом практически полностью свободное окошко. — Давай, джентельмен, — протянул Михаил руку для уже снятой Петербургом верхней одежды. — Но я могу сходи… — Мы будем спорить по поводу этого? — Москва зазывно покрутил ладонью на себя, поторапливая. Романов помешкался пару секунд, после чего отдал одежду Москве. — Надеюсь, твоя честь не задета. — Не задета, — чуть помедлив, хмыкнул Питер. Как только Москва ушёл, Питер прислонился к стене. Когда-то ему не разрешали идти в общую гардеробную, давая возможность идти лишь в одной группе с дворянами, сопровождающими императора. Александра другие люди не знали, он был просто одним из десятка детей-аристократов, но каждый правитель считал своей обязанностью защищать маленькую столицу. Окунувшись в прошлое, Романов приплыл к воспоминаниям о своей фамилии. У Саши их, за всю жизнь, было две: «Романов» и «Невский». Великий Новгород любил его называть Невским не столько из-за старой фамилии Петербурга, которую он носил по окончанию революции, дабы избежать казусов с императорским именем, сколько из-за полководца. Но «Романов» была той, которую дал ему Пётр I, той, которую Александр любил до безумия и носил с гордостью. Все эти тонкости со сменой фамилии утомляли его, но сейчас от этого уже можно было избавиться. Значения не имела даже знатная фамилия, однофамильцев было поразительно много. Поэтому в паспортной строке «фамилия» красовалась горячо любимая «Романов». — Нам наверх, — сказал подошедший к Питеру Михаил. — Или ты хочешь полюбоваться театром? — Нет, — отрицательно покачал головой Александр, — чего я не видел. Тем более, мы опаздываем. — Я думал, тебе только в радость одно и то же рассматривать, — произнёс Москва, подходя к лестнице. Ступеньки были невысокими, но шли они не спеша. — Иногда, — задумчиво начал Петербург, — да, иногда нравится. Если что-то действительно прекрасное, то я могу любоваться вечно. — Какие громкие слова. И чем же ты любуешься веками? — Нарываешься на комплимент? — спросил Романов. Москва приподнял одну бровь, посмотрев на него. — Нет. Я и не собирался, но, похоже, сейчас я получил один из самых интересных комплиментов. Даже и не знал, что я настолько красив! — Брось, знал. — Ладно, знал. Москва положил руку на деревянные перила, посмотрев вниз. — О, ты вечно на этой лестнице спотыкался, — сместив взгляд от нижнего этажа на малахитового цвета ковер, сказал Москва. Питер посмотрел на него следом, после чего фыркнул. — Всего пару раз. — Неправда. Мне на тебя часто жаловались, — произнес блондин, перешагивая через ступеньку. — По крайней мере, сейчас я так не делаю, — решив не продолжать спор, сказал Александр, хотя слова Москвы посчитал неправдивыми. Но, если честно, несмотря на всю свою нынешнюю статность и изящность, в детстве он часто попадал в глупые ситуации, связанные с неуклюжестью. И говоря о коврах — ковры он одновременно любил и ненавидел — они не давали ему скользить, но, с другой стороны, на них постоянно были складки. Ходить по знакомым улицам, наводящим его на воспоминания, которые он знал наизусть, он привык. Но оказаться там, где давно не был, открыло в нём новые ощущения — даже за такое очень короткое времяпровождение в театре он вспоминал поразительно много ностальгических вещей из прошлого. Настолько, что Романову стало интересно, какие места наводят Мишу на такие же воспоминания. — Не хочешь зайти в буфет? — спросил Михаил, подходя к этажу с буфетом. Романов посмотрел на стойку, где уже никого не было: скоро должен был начаться балет. — Зачем? Ты проголодался? — обеспокоенно спросил Александр. Московский тихо посмеялся, закинув руку на плечо Петербурга и притягивая к себе. — Можешь не переживать, я не голоден. Просто хотел немного расслабиться, да и тебе бы не помешало. — Что ты имеешь в виду? — То самое, — наигранно-вкрадчиво произнес Михаил. От алкоголя Москва, конечно, не расслаблялся, но ему было и не нужно. Хотелось повеселиться за счёт Романова. Саша недоуменно посмотрел на Москву, останавливаясь. — Какой алкоголь в театре? — Обычный. Я вообще раньше думал, что в театральном буфете только алкоголь и продают, — Московский игриво приподнял уголки губ. — Ну так что? — Питер молча смотрел на него некоторое время, после чего отвернулся. — Уж явно не до начала спектакля, — затем Александр скинул руку Миши со своего плеча, дополнив, — и не надо распускать руки, мы не дома. Михаил едва сдержал раздражённый стон. Он терпеть не мог, когда Питер начинал так делать. Это было достаточно часто для того, чтобы он возненавидел эту повадку пресекать их любое взаимодействие. И не важно, было ли это рядом с коллегами-городами, на улице, в транспорте, буквально где угодно — Александр пугался, что «все не так поймут». Михаилу было всё равно до того, что думали люди вокруг (если это не противные столицы-иностранцы, перед которыми надо держать марку всегда), и почему Романова это так беспокоило, он понять мог. — А в антракте? — спросил Михаил. В ожидании ответа от Саши они прошли еще полпролета. — Может быть, — обдумав, всё-таки выдал Романов. Москва хмыкнул. — Я уж подумал, что ты решил в трезвенники заделаться, — произнес Михаил. Он хотел добавить что-то вроде «хотя как же Питер без алкоголя», но решил промолчать. Александр упорно не хотел признавать, что спиртное было его слабостью, несмотря на очевидность факта. — Я уже собирался сегодня выпить, поэтому не думай, что коварно и хитроумно склонил меня к ужасному пороку. — Я бы тебя склонил к другому ужасному пороку, — вкрадчиво сказал Москва, делая акцент. — Но ты решил, что танцующие мужчины в колготках лучше меня. — Не только мужчины, — отметил Петербург, пропуская толстый намёк мимо ушей и делая шаг на нужный им этаж. — Отлично, так ещё и не только мужчины, — театрально прикладывая руку к груди, сказал Михаил. — А ты ещё считаешь нормальным заставлять меня участвовать во всей этой содомии. — Да, потому что в твоей мы участвуем постоянно, — сказал Питер уже намного тише, остановившись около дверей. Там стояла женщина в возрасте, приветливо улыбнувшаяся при виде них. — Здравствуйте, — поздоровался Александр, не изменяя своей вежливой натуре. Москва же решил не удостаивать такой чести. — Здравствуйте! — женщина кивнула головой. — Ваши билетики? Московский, засунув руку в карман, вытянул две блестящих картонных бумажки, протягивая капельдинеру. Она осмотрела их беглым взглядом, после чего надорвала, подняв взгляд на Москву и Петербург. — Бинокль? Программу? — Нет, спасибо, — не раздумывая, сказал Михаил. Контролёр кивнула в сторону зала и сделала шаг в сторону, пропуская их. — Приятного просмотра, молодые люди. Зал встретил их ещё более ослепительной красотой. Так как они были на третьем ярусе балкона, можно было чётко увидеть расписной потолок. — …А тут я и забыл, насколько здесь красиво, — сказал Питер, подходя к перилам и посмотрев вниз. Они находились практически на самом верху, ровно посередине и в ограждении перегородкой между другими местами. — Даже не упрекнёшь, что я решил сэкономить? — встав около Александра и оперевшись на перила, полюбопытствовал Михаил. — Что с тебя взять, бедная деревушка, — улыбнулся Петербург, поворачиваясь к Москве. — Я же знаю, ты бы ни в одной вселенной не взял бы билеты в партер. — Точно подмечено, — сказал Московский. — Хотя, знаешь, можешь воспринимать это так, будто мы в царской ложе, — он указал пальцем вниз, где ровно этажом ниже находилось место в театре для императора и его свиты. — Спасибо, что не взял на том месте, — произнес Саша, отойдя назад и сев в кресло. — Нахлынувшие воспоминания, м? — Не любил там сидеть: ощущение будто мешаешь артистам. Единственное преимущество, это возможность полюбоваться залом. Москва всё-таки осмотрел сам зал. Он был большим и величественным, в духе всего театра. Золотые балконы сияли под светом ламп, а за ними можно было увидеть, как люди садились на свои места, начиная готовиться к представлению. — Да, вид хороший, — Москва некоторое время молча смотрел на людей, создающих фоновый гул в помещении. Питер посмотрел на Михаила, стоящего к нему почти боком. Светлые брови Москвы были расслаблены, а взгляд спокоен — Питер любил это выражение лица у него. Обычно черты Михаила были заострены, находясь в напряжении, из-за чего его миловидная внешность приобретала какой-то стервозный характер. Начав рассматривать Мишу, он невольно подумал, что тёмная одежда прекрасно сочетается с его белокурыми волосами. — Я сейчас испытываю дежавю, — начал Московский. — Ты за привычку взял меня рассматривать перед каждым «Лебединым озером»? Саша поспешно отвёл взгляд. Москва так же словил его взгляд на премьере балета в XIX веке, и сейчас такие ситуации всё равно выбивали из колеи, заставляя чувствовать себя неловко даже спустя столетия. Краем глаза он увидел, как, отойдя от перил, на кресло рядом опустился Москва. — Даже не будешь оправдываться? — спросил Михаил. Петербург почувствовал, как тот коснулся его волос, словно пытаясь привлечь внимание. Саша ведь иногда мог на такое и промолчать. Когда Москва начал перебирать тёмные пряди, Романов наконец ответил. — Чего мне оправдываться? — спросил Питер. — У тебя вся жизнь, должно быть, дежавю, всё-то ты помнишь. — Я всё помню. И я помню, что тогда сделал так, — Москва, плавно переведя пальцы на подбородок Петербурга, развернул его к себе. На Михаила уставилась пара серых глаз. Александр же смог разглядеть всё такое же спокойное лицо Москвы, но уже с лукавой улыбкой на губах. — Но больше ты ничего не сделал, не забывай, — сказал Питер. — Я могу внести корректировки в этот момент, — вкрадчиво произнес Московский, придвигаясь ближе. Санкт-Петербург некоторое время продолжал смотреть на Михаила, после чего опять отвернул голову, отводя от себя руку Москвы. — Я же сказал, не в театре. — Тебе поцелуй кажется чем-то аморальным? — с недовольством спросил он. — Саша, это глупо… — Да-да, — закатил глаза Питер, а затем громко раздался третий звонок. — Уже началось, смотри не на меня. — И кто на кого смотреть начал, — недовольно произнес Михаил, всё же переводя взгляд на сцену. Расписные кулисы зазывно сверкали, словно привлекая внимание Москвы. Но, смотря на них, он думал не о балете. Московский не отошел от тяжелого дня, а ещё предстояло сидеть в этом здании четыре часа. Он надеялся на то, что Питер будет более сговорчивым, но, видимо, тот тоже был не до конца в приятном расположении духа. Однако если для Михаила снять напряжение означало пообщаться с Романовым, то Саша, напротив, начинал отгораживаться от Москвы. Но может им просто обоим нравилась компания Петербурга. Из оркестровой ямы полилась музыка, заставляя оторваться от размышлений. Протяжный голос гобоя печально запел, открывая начало спектакля, и послышались звонкие хлопки, которые волной пронеслись по залу. Москва посмотрел, как Питер поаплодировал сухими руками, поскупясь на эмоциональные рукоплескания. Михаил криво приподнял уголки губ. Оставалось лишь надеяться, что переменчивое настроение Питера станет позитивнее спустя некоторое время. — Уже что-то не понравилось? — спросил Москва. — Ещё ничего не сыграли, всё прекрасно, — прошептал Питер. — Я думал, ты будешь в восторге уже от первых звуков. — За кого ты меня держишь? — произнёс Петербург, не отрывая взгляд от сцены, на которой ничего не происходило. — За тебя, — честно ответил Московский. — Спасибо. — Обиделся? — Нет, — Питер поджал губы. — А почему не похлопал как следует? — Миша, — Александр выдохнул, — ты весь балет будешь разговаривать? Успокойся, сейчас только начало. — Но еще ничего не танцуют, что смотреть? — простецки выдал Михаил. — Ты надо мной издеваешься? — Даже и не думал. — Миша, — повторил Романов, чуть ли не со скрипом поворачиваясь к Москве и смотря на него с наисуровейшим выражением лица, — помолчи. Дай насладиться музыкой. — Ох, что вы, — сложил руки на груди Михаил, откинувшись на спинку кресла. — Ладно, так уж и быть. Музыка продолжала течь, клоня Михаила в сон. Он, как обычно, не выспался, поэтому начинал клевать носом в скучное для него время, когда не был ничем занят. Творческие занятия: от рисования и до танцев — всегда казались ему скукой смертной. Хотя можно было поспорить: какие-то направления его, быть может, и привлекали, но балет явно не входил в этот перечень. Саша выглядел так, словно ему тоже было всё равно на обволакивающий голос инструмента, однако если приглядеться к его лицу, можно было увидеть, как брови были слегка сведены, придавая лицу задумчивости. Он закинул ногу на ногу, положив одну руку на подлокотник, и сидя, как всегда, со строго выпрямленной спиной. И нет, он сидел так не под впечатлением от «балериночной» осанки, которая уже объявилась на сцене, окончив оркестровое вступление. Петербург всегда был вытянут по струнке, из-за чего его высокая фигура становилась еще утонченнее. Москве, вообще-то, такой тип людей никогда не нравился, даже если посмотреть на его бывшие отношения со спортивной и невысокой Казанью или на жилистых девушек, с которыми он проводил ночи после их расставания. Но его и в принципе раздражали люди, походящие на Сашу характеристиками. Почему он влюбился именно в него, учитывая их нелёгкие отношения на протяжении всей истории, для него оставалось загадкой. Михаил после легкой дрёмы на вступлении начал лениво водить взглядом по движениям танцоров на сцене: в конце концов, стоило хотя бы попытаться развлечь себя. Музыка уже была торжественная, звонко отскакивающая от стен театра. Тоненькие балерины кружились по сцене, быстро перебирая ногами в светлых пуантах, а танцовщики невесомо прыгали, словно были эльфами на какой-нибудь польке цветов. Мелодия яркими вспышками постепенно нарастала, а после перетекла в изящный вальс. Питер обожал эту часть. Он мог понять, почему люди особенно популяризировали именно этот отрывок: он был поистине прекрасен. Вальс по-прежнему не терял торжественности, но был намного мягче. Александр с упоением следил за танцорами, изящно передающими атмосферу бала. Он не особо скучал по временам балов и маскарадов, хоть и любил танцевать. Петербург не нуждался во взаимодействии с людьми: излишнее внимание заставляло чувствовать себя неуютно. Возможно, его закрытый характер просто не подразумевал любовь к шумным сборам людей. Александру больше нравилось уходить с таких вечеров, вопреки наказам, с тем, с кем он хотел бы провести время. Чаще всего это был либо Хельсинки, либо Москва. Последний был не против находиться рядом с Петербургом и раз за разом уходил в сад вместе с ним. В те моменты Московский открывался ему с другой стороны, более искренней. Москва не пытался его задеть, говорил не только о государственных делах — он говорил обо всём на свете. Казалось, бывшая столица могла объяснить что угодно, рассказать о каждом уголке планеты, приоткрыть завесу тайн истории. Питер жил этими вечерами, в восхищении слушая голос Михаила, который в такие моменты становился почти осязаемым, мягким и бархатистым. Романова печалило, что в обычное время такого от него было не дождаться. Первопрестольный словно заставлял себя отгораживаться от Александра, искажая лицо при виде юной столицы. Сейчас это вспоминать было забавно, но как же Петербург из-за этого переживал. — Мне Глинка больше нравится, — сказал Москва, перебивая музыку. В кинотеатрах ему приходилось наклоняться, чтобы что-то сказать, но тут он даже не отворачивался от выступления. Нежный голос скрипки был тих и вкрадчив, и голос даже на едва повышенных тонах мог легко нарушить тонкую музыкальную паутинку. — Могу даже предположить почему. — И почему же? — Кто-то до сих пор рефлексирует на тему Руси, я так понимаю, — ответил Романов. Да, ему было стыдно за общение во время выступления, но по старой привычке он не мог отказать Москве в ответе. — Я не скучаю по тому времени, — произнес Михаил. — И почему же? — Ожидаешь «потому что не было тебя»? — не упустил возможности подтрунить Московский, оборачиваясь на Сашу. Тот закатил глаза, снова поправляя очки. — Нет, не ожидаю. Это был вопрос из вежливости. — С каких пор ты вдруг снова стал со мной вежливым? — Да хоть с сегодняшних, — выдал Александр, — ты со мной вообще никогда вежливым не был. — Да ладно, я просто не… — Помолчи, — уже шикнул Романов, начав переживать из-за того, что они нарушают идиллию и атмосферу театра. В конце концов, Москва говорил и не особо-то тихо. — Просто наслаждайся музыкой. — А с разговорами ты не можешь наслаждаться? — многозначительный взгляд, брошенный на Михаила, ответил сам за себя. Москва снова откинулся на спинку кресла, вздохнув. Миша попытался отвлечься на представление, но его клонило в сон. Вообще, когда происходило что-то до ужаса неинтересное, у него невольно тяжелели веки. Это можно было легко объяснить: он спал меньше пяти часов каждую ночь, заставляя себя работать дальше. Конечно, он не был в полной мере человеком, но по большей части от обычного человека его отличало лишь бессмертие. А в каких-то местах, ему было и тяжелее: боль он чувствовал особенно ярко, в отличие от среднестатистического смертного. Так не везёт немногим, какие-то города её и вовсе не чувствуют, например, Ростов-на-Дону. Москва им откровенно завидовал, потому что такая особенность вредила неимоверно, тем более, на Древней Руси, когда ожоги не сходили годами, а боль шла непрекращающимся речным потоком. Слава богу, с возрастом это чуть-чуть притупилось, но детство всё же заботливо оставило после себя уродливые шрамы от ордынских плетей на спине и плечах. В любом случае, быть столицей с этим недугом опасно, поэтому о таких тонкостях своего организма Михаил не распространялся. Саша, к слову, тоже такую изюминку имел. Москва об этом узнал, невзначай сдавив руку мальчика сильнее, чем рассчитывал, после чего получил жалобное «мне больно» и синяк на руке. Эти слова как холодной водой окатили, и Михаил тогда едва сдержался, чтобы не взреветь во весь голос и начать истерически смеяться от такого печального совпадения. Вот так, неудачливая Россия оказалась и впрямь неудачливой, получив вторую столицу с инвалидностью. Возвращаясь к теме сна, Москва плохо спал у себя дома, но сон был спокойнее рядом с Петербургом. За день, проведённый с Романовым, он очищал свои мысли от работы, и два выходных становились самым мирным и спокойным временем за всю его жизнь. Москва не любил бросаться громкими словами у себя в голове, поэтому уж в этом факте можно было не сомневаться. Правда, Саша часто возмущался, что наутро находился либо на краю кровати, либо вовсе на полу, из-за привычки Михаила спать «от души», развалившись своей любимой красно-звездочной (не факт что красно, но звездочной точно) позой. Однако, при всём при этом, всё равно в другую комнату от Миши не уходил, несмотря на все ворчания. За раздумьями и в полудрёме Москва через некоторое время осознал, что сцену уже освещал золотистый свет, чётко прочерчивающий силуэт балерины, плавно двигающийся под главную тему балета. Её пачка сверкала, как чистый снег, искрясь и создавая атмосферу момента. Михаил честно попытался подобрать восхищённые эпитеты хотя бы в мыслях, но замечательная музыка успокаивала не в лучшем смысле. Спать он не хотел, потому что, очевидно, Сашу бы это задело, да и в принципе было невежливо (вежливость с недавних пор стала его беспокоить). Поэтому он решил перевести взгляд на самого Сашу, которого рассматривать было интересно практически всегда. Питер заворожённо смотрел на сцену, не отводя взгляд от танцующей девушки. Чтобы увидеть такое искреннее восхищение в глазах у взрослого человека, надо было очень и очень постараться. При взгляде на Романова Михаила вдруг окутали какие-то непонятные эмоции. Сентиментальность — это конёк Петербурга, но в мыслях Москвы неожиданно всплыл Ленинград, которого, вообще, Михаил плохо помнил. Весь XX век для него остаётся загадкой, потому что то время он не помнил от слова совсем, начиная с 1920 года. И Ленинград, на тот момент, Александра Невского, он не мог представить конкретно. Михаил припоминал, что у него были неаккуратно уложенные волосы почти до плеч и он ласково называл Сашу Шурой. Говорят, Москва был тогда жесток, поэтому, он даже рад, что не помнит того времени. Событий для рефлексии в его жизни было достаточно, и дав возможность забыть кровавый ХХ век, Бог был к нему милосерден. История Михаила и так отложила на нём сильнейший отпечаток, не хватало ещё и СССР. Но его удивляло то, что Саша Романов в XXI веке так и остался тем же Сашей Романовым из XVIII века. Обычно после настолько сильных встрясок в стране внутри что-то сильно ломается и даже из мягкого нрава рождается что-то дикое, пугающее. Когда началась революция 1917, Москва уже совсем не думал о том, какие у него были обиды на Александра в прошлом, теперь они казались просто детской глупостью. Революция зарождалась долго, набухая, гноясь, разрывая страну изнутри — Михаил прекрасно видел её развитие. Он предупреждал Сашу, говорил ему о будущем, но спокойный и тихий Петербург тогда был сам не свой, в бреду пытаясь вбить Москве в голову мысль о единственном верном пути для России, монархии. Миша окончательно потерял веру в хороший исход, когда Романов собственноручно открыл огонь по собственным жителям, петербуржцам, после этого истекая кровью и пролежав без сознания три дня. Казалось бы, сам виноват, Михаилу уже стоило бы махнуть рукой и смириться, но после известий о захлестнувших как цунами бунтов в столице империи, а позднее, и всей страны, Москва впервые почувствовал сковывающий, леденящий страх за кого-то, у кого имя не Михаил Московский. Москва не мог раньше и представить, что в состоянии за кого-то переживать больше, чем за себя, и уж тем более за «избалованную имперскую столицу», но чувства уже говорили за него. Да, Москва плохо помнил советское время, это всё представлялось смутно, как сквозь пелену. Но ярким пятном отпечаталась в его памяти необузданная ярость при блокаде Ленинграда. Она была всепоглощающая, въедливая, заставляющая его рвать на себе волосы от безвыходности и собственной беспомощности. Москва боялся, что Питер просто не справится. Его юный Саша не должен был этого переживать, только не так рано. Он мог играть в войну с другими странами, мог расстраиваться из-за мелких поражений Крымской или Русско-японской войн, но Романов до двадцатого столетия даже не ведал боли от по-настоящему крупных поражений, когда тебя втаптывают в грязь и унижают на протяжении многих лет, без особой надежды на хорошее будущее. Он привык выигрывать, в отличие от Москвы, который всю жизнь вырабатывал привычку лишь к принятию поражений достойно. Москва начинал жить с потерь, а Санкт-Петербург со статуса столицы, данного ему априори. Но, как и полагается, взлетев настолько высоко, намного больнее и падать. На периферии Михаил понимал, что Романов бы не смог избежать сильных ударов от судьбы, ведь, в конце концов, он был одним из важнейших городов страны. Но казалось, что всё будет в порядке, что Москва сможет защитить, уберечь, у него ведь получилось в 1812, значит, получится и ещё раз, и ещё. Было чертовски инфантильно даже допускать мысль о таком, но Михаил думал об этом, потому что считал, что Романов не справится. Но, по правде говоря, было даже глупее думать, что Питер слабый. Александр был силён, и он прекрасно это продемонстрировал, показав всю свою стойкость в полной её мощи в XX веке, справившись с ударившим в голову безумием и невероятно тяжёлой Второй мировой войной. Москва начал всматриваться в черты лица Романова под веянием своего разморённого нежностью настроения. Михаил всегда чувствовал что-то непонятное, когда смотрел на него, и лишь спустя очень долгое время решился определить эти эмоции как любовь. Он любил Питер не как свой народ, не как Россию, это было что-то… настолько же сильное и всепоглощающее, но совершенно другое. Мелодия быстро нарастала, достигая кульминации. Белый лебедь двигался даже в музыке, и Петербург в это с упоением всматривался. Чарующее зрелище. В такие моменты он обычно хотел поделиться своими впечатлениями с тем, кто находился рядом. — Это просто потрясающе, — вымолвил Романов, всё же не сдержавшись и повернув голову к Москве. На последнем слове Александр споткнулся, встретив взгляд Михаила устремлённый на него, а не на сцену. Питер приоткрыл рот, забыв, что хотел сказать в продолжение своей фразы, но оно и не потребовалось. Москва протянул руку к его лицу, а после, аккуратным движением стянул очки с его носа, и Петербург почувствовал чужие губы на своих. Михаил сделал это движение быстро, но в то же время очень трепетно. Спустя некоторое мгновение он запустил свои пальцы в тёмные волосы Романова, зачесывая их назад и переводя руки на затылок, заставляя его приблизиться к себе ближе. От неожиданности Александр распахнул глаза, резко втянув воздух носом. Москва целовал не глубоко и, с легкой игривостью проведя языком по нижней губе Питера, отстранился, разорвав быстрый поцелуй. Он улыбнулся, увидев изумлённое лицо Романова почти вплотную. Музыка продолжала литься из оркестровой ямы, но Саша уже не обращал на неё внимания. Он молча смотрел на Михаила, но затем нарушил их тишину. — И с чего же ты, — сказал Петербург, словно опять не договорив, но продолжения не последовало. — Прекрасно выглядишь, — не соврав, произнёс Михаил, перебирая мягкие пряди волос. — Не сдержался. — Обязательно было в лучший момент балета? — спросил Романов, хотя Москва прекрасно видел, что Саше такой жест пришёлся по душе. Он отодвинулся от Михаила, а его щёки мгновенно зарделись — они в принципе всегда выдавали Питер с головой. Михаила правда поражало, что остальные не могли читать эмоции Петербурга в два счета, принимая его лицевой образ за настоящий. А может, Москва за века просто обучился прекрасно видеть его насквозь. — В эти моменты и надо целовать. Тем более, таких, как ты, — с насмешкой сказал Михаил. — Уверен, тебя поцелуи под Чайковского чертовски заводят. — Что-то ты во многом уверен, я смотрю, — прищурился Александр, поджимая губы. Если бы он ещё и поправил очки, которые у него на лице уже отсутствовали, это было бы его типичное поведение при смущении. — Когда я говорю, что в чём-то уверен, значит, это правда чистой воды, — Москва перевёл пальцы с волос на подбородок Петербурга, поддев его, а затем убирая руку. — Дай воды, — пропустив игривое действие, сказал Питер, облизнув губы. — Если хочется смочить горло, могу предложить что-то другое, — подмигнул Москва, всё-таки потянувшись в пиджак за флягой. — Мне за тебя стыдно, — укоризненно сказал Петербург, положив руку на подлокотник. Московский вытащил ёмкость из чёрного металла, протянув её Саше. — Понял, сегодня ты в настроении глотать только воду, — взявший фляжку Питер многозначительно посмотрел на Москву. — Знаешь, мне даже сначала показалось, что ты в этот вечер решил быть романтичным, — Саша начал откручивать крышку, мельком бросив взгляд на сцену. — Всё самое интересное пропустил. — Я романтичен всегда, Солнышко моё, — Москва поставил подбородок на ладонь, наблюдая, как Александр принялся пить. — Можешь не переживать, во втором акте будет этот же момент, тебе ли не зна… Москва остановился, когда Петербург подавился и резко убрал от себя воду. Саша прикрыл рот ладонью, зажмурившись. — Что такое? — обеспокоено спросил Михаил. — Это… не вода, — сквозь неприятные ощущения сказал Питер, скривившись. — О Господи, Миша, зачем ты вообще носишь с собой алкоголь? — А, — Москва приподнял брови, заметно расслабившись в лице. — Точно, я и забыл. Меня обычно он взбадривает. — Что это? Абсент? — Водка. — Водка?! — воскликнул Питер. Михаил на это лишь улыбнулся. Саша уже стал громче, чем был, но оно и неудивительно. После резкого большого глотка очень крепкого напитка было очевидно, что такому, как Питер, это ударит в голову. Удивительно только то, что Москва случайным образом дал то, что собирался дать позднее. — Она самая. Горчит, согласен, но я был бы сейчас не против наконец нормально проснуться, — Москва протянул руку, чтобы Петербург отдал ему так называемую воду, но Романов не спешил класть фляжку в руку блондина. — Ты хочешь спать? — Вообще да, но если бы ты меня сейчас неожиданно поцеловал, я бы мигом стал огурчиком. — Ты и так свежий. По крайней мере, для своего возраста, — Питер убрал руку с фляжкой от Михаила еще дальше. — Обойдёшься, я тоже хочу. — В театре? — недоверчиво спросил Москва. — А ты сейчас не порочишь честь храма Мельпомены? — Я уже опорочил, мне нечего терять, — ответил Питер. — Тем более, я и так хотел сегодня выпить. — Саша, может, не надо, — даже не вопросительно сказал Москва, протягивая руку к злосчастной фляжке. — Ты ничего не ел сегодня, хочешь опьянеть в таком замечательном месте? Смотри, как люди танцуют, стараются. — Говоришь, как со столетним ребёнком, — с лёгким оттенком раздражённости сказал Романов, отмахиваясь от Михаила. Москва выдохнул. Очевидно, Саша уже не был трезв. Сохранив полностью трезвое состояние, он бы не стал пить прямо во время выступления. Не то что бы Михаил переживал из-за этого; с подвыпившим Петербургом было довольно весело, а веселье сейчас уж точно не мешало. Да и тем более, он и так собирался дать Александру повод расслабиться. Просто удачно совпало, что он ненамеренно ускорил процесс легендарного питерского опьянения. Но для приличия стоило сделать вид, что он пытался отговорить. — Саша, — Московский, совершенно не стараясь, дёрнул Александра за рукав, — отдай. Сам же знаешь, что будет. — Ты сам мне её дал, — упорно продолжал гнуть Романов. На сцене уже началась развязка первого акта, скоро должен был начаться антракт. Петербург, впрочем, уже не обращал на это внимание. — Не пей слишком много, — словно пойдя на уступку, сказал Москва, но под конец фразы его голос совсем затих, затерявшись в громкой музыке. Александр сделал ещё несколько явно не храбрых, но довольно решительных глотков. Михаил смотрел на это недолго, а затем резко вырвал из рук Питера сосуд. Ему явно было уже достаточно, ещё чуть больше — придётся вытаскивать из зала либо со скандалом, либо на собственном горбу. Похоже, в их тандеме только Москва понимал границу между «немного подвыпил» и «бескрайним космосом», а потому отрегулировал баланс как надо. — Алкоголик, — вынес Миша, быстрым движением закручивая крышку фляжки. — Лучше бы вино с собой взял. — Какой еще алкоголик? — буркнул Саша, всё ещё жмурясь от горечи напитка. — Это я, по-твоему, по театрам водку ношу? — Ого, да ты ещё говорить нормально можешь. — Конечно могу! — возмущённо громко сказал Александр. — Ты не дал мне нормальных глотков толком сделать. — Зато какие мы стали громкие, — ухмыльнулся Москва, немного взболтнув в руках фляжку, а затем положив во внутренний карман пиджака. Питер фыркнул. — Знаешь, недавно ко мне заходил Вэйно, — Михаил виду не подал, но тут же навострил уши. Вэйно Гельсингфорс, а проще говоря Хельсинки, раздражал его всем своим финским естеством. Москве он не нравился, даже когда был в составе России, а уж когда Вэйно отсоединился и начал нападать на СССР, в частности Ленинград, и вовсе стал вызывать слепую ненависть. Вспоминая двадцатый век, оставалось только поразиться умению Саши прощать. — …И принёс финскую водку. Она такая мягкая, кто бы мог подумать, что этот разведённый спирт бывает и таким. — Русская лучше, — сказал Москва. Вообще, он бы на что угодно ответил противоречием, если бы это касалось Хельсинки. — Зачем он приходил к тебе? Совсем в Финляндии своих дел нет? — А ты ревнуешь? — шутливо поддразнил Петербург. — Можешь не переживать, к Финляндии без твоего ведома Ленобласть не присоединю. Даже если он хорошо попросит. — Еще бы, — недовольно сказал Михаил. — Как ты вообще умудряешься общаться с этим двуличным мудаком, я не пойму. — Он не двуличный, — Петербург откинулся на спинку, вздохнув. — Он мой друг с детства, да и все крупно ошибаются, ты сам знаешь. — Конечно, — искривил губы Московский, поняв отсылку к своему собственному прошлому в Советском союзе. Александр молча смотрел на Московского, который едва заметно помрачнел. С одной стороны, можно было порадоваться, что Миша не скрывает всё за напускной улыбкой, как обычно, но с другой — Романову стало как-то неудобно. Упоминать при Москве что тему Хельсинки, что советский период, лично для Александра было табу, он об этом помнил даже будучи опьянённым. Петербург положил свою руку поверх ладони Московского, покоящуюся на подлокотнике. — Взгрустнул? — Александр встретил взгляд Москвы улыбкой. — Ты меня ранил до глубины души, — сказал Московский, трагично изогнув светлые брови. — Наверное, ты сейчас очень хотел бы загладить вину. — И что же мне для тебя сделать? — поинтересовался Саша. Москва заметил, что голос у Романова уже изменился, иногда надламываясь и становясь выше. Но в целом он выглядел лишь слегка подвыпившим — в таком состоянии Московский его воспринимал с радушием, в отличие от того, когда Питер в неожиданном порыве любви кидался на него, полностью теряя свой привычный характер. Михаил раздумывал недолго и, переплетя их пальцы, снова придвинулся к нему. — Поцелуешь? Питер посмотрел в голубые глаза напротив, которые блестели с тем самым огоньком, который он замечал у Москвы только в такие моменты. Лёгкий оттенок напряжённости совершенно пропал. — Какой ты милый. Только поцелуй? — Посмотрите на него, — Москва приподнял уголки губ. — Может, надо было раньше тебе дать выпить, чтоб ты про балет забыл? Питер подождал, пока Михаил договорит, решив не изменять своей тактичности, правда, с поправкой на полное игнорирование слов. А затем, притянув его к себе за руку, сократил между ними расстояние и прикрыл глаза. Влажные губы Романова всё еще отдавали горечью, хотя обычно они ощущались по вкусу как мятная сладость (эти конфеты он обожал). Петербург начал целовать в своём привычном стиле — мягко и чувственно, с осторожностью прикусывая губы Михаила, словно он был юной кисейной барышней, пугавшейся каждого проявления страсти. Но когда Московский приоткрыл рот, Александр с несвойственным ему напором толкнулся языком внутрь, томно проведя им по нёбу, заставляя столицу непроизвольно сжать руку Романова. Петербург трепетно вбирал в свой рот его язык, кусал разгорячённые губы уже смело, не сдерживаясь. Москва почувствовал, как острое колено Романова прижалось к его ноге — Питер словно хотел быть как можно ближе к нему. Московский терялся недолго под неожиданным напором Александра, быстро подхватывая ритм. Михаил даже не отдавал отчёта, что именно он пытался ласкать: разгорячённые губы, дёсны, внутреннюю часть щёк, — ему хотелось коснуться всего, чтобы услышать заветные судорожные выдохи от Питера, в ответ на особенно чувственные прикосновения. Москва целовал его с жаждой, чувствуя, как Александр начинает сжимать своими пальцами его руку в ответ. Михаил, решив не сдерживать своих эмоций, навис над Романовым, вдавливая его в кресло. Торжественная музыка раздавалась фоновым шумом, Москва её совершенно не слышал, несмотря на то, что она была громкой. И потому, когда Саша резко опустил голову вниз, Михаил словно вынырнул из-под толщи воды, услышав из оркестровой ямы звуки фанфар. Романов тяжело дышал, переводя дыхание — его влажные, вспухшие губы маняще блестели. Не желая останавливаться, он припал к шее Санкт-Петербурга, утыкаясь в неё носом и целуя. Михаил почувствовал на своих плечах комкающие его рубашку пальцы Питера, когда он прикусил его кожу. Место укуса тут же покраснело, а следы зубов ещё можно было увидеть. Когда Москва потянулся за новым поцелуем, раздался голос Романова: — Стой, — он попытался отодвинуться от нависшего над ним Михаила, вдавившись сильнее в кресло. — Перебор. — Перебор? — Москва уставился на Александра. — Ты считаешь это перебором? — его руки опустились на талию Петербурга, задирая бадлон и запуская свои пальцы под одежду. — Миша… я сказал остановиться, — хрипло сказал Романов, мутным взглядом смотря в глаза Москвы. — Давай хотя бы уйдем отсюда. — Боишься не сдержаться? — самодовольно изогнул губы Михаил, хотя его щёки тоже покраснели, а некоторые золотистые пряди волос упали на лицо. — Только не в театре, — произнёс Александр, стараясь не смотреть на Москву. Михаил почувствовал, как напрягся живот Романова от его касаний, и, остановившись с поцелуями, всё же продолжил медленно водить руками по его телу. Плавная музыка главной темы Лебединого озера вновь мягко полилась, обволакивая весь зал своей атмосферой. Наверное, стоило бы отметить, что Александр впервые смотрит представление настолько невнимательно. — Почему не смотришь? — задал вопрос Михаил, проведя пальцем вдоль позвоночника Романова. — А ты как думаешь? — с трудом выдал Петербург, поднимая взгляд с кресел в партере на сцену. Несмотря на свои слова, движения Москвы он не сдерживал, лишь слегка сдавливая его плечи руками. Александр смог уловить последний взмах руки Белого лебедя, после чего оркестр затих. По залу прошлась волна аплодисментов, и, возможно, на момент ему даже стало стыдно. Когда свет потух, Романов перестал видеть Москву, но почувствовал, как тот убрал свои чёртовы пальцы с оголённого тела, небрежным движением дёрнув водолазку вниз. — В буфет и на второе действие? — спросил Михаил, когда люстры над ними постепенно зажглись. Питер непонимающе посмотрел на него. — Или тут посидим, подождём? — у Александра после непродолжительного замешательства на лице отобразился красочный спектр негодования. — Московский, твои шутки меня уже… — Понял-понял, — резко оборвал Михаил, растянув губы в насмешливой улыбке. Он встал со своего места, кивнув головой на подлокотник около Романова. — Очки не забудь. Питер совершенно не понимал, как Москва умудрялся настолько резко брать себя в руки. Несколько секунд назад его зализанные назад волосы были растрёпаны, а взгляд замутнён поволокой, но сейчас он лёгким движением поправлял рубашку, словно он действительно, как наиприлежнейший гражданин, смотрел представление. В какую пору его взъерошенная причёска стала снова дотошно уложенной, Романов не заметил, либо это была просто магия. В отличие от Михаила Александр не смог настолько быстро собраться. Кое-как нашарив на подлокотнике очки, он решил даже не пытаться надеть их дрожащими пальцами, встав следом за Москвой. Голова немного шла кругом, очевидно, опьянение постепенно начало догонять его по-настоящему. При подъёме с кресла перед глазами поплыла картинка, и он пошатнулся, схватившись за рукав Московского. — Помочь? — спросил Москва. Романов отрицательно покачал головой, произнеся сдавленное: — Нормально. Михаил к ответу отнёсся скептически и, не ожидая, пока Питер сориентируется, подхватил его под локоть, поведя к выходу. Александр едва не запутался в ногах, ускорив шаг и поспевая за Москвой. Когда они вышли из зала, вокруг было не так много людей, но на нижних этажах было намного живее. — Миша, — начал Романов, когда они подошли к лестнице, но Московский продолжил в таком же темпе спускаться вниз, — куда так нестись? — Такси ждёт. — Когда ты… — Питер опять чуть не упал, не заметив ступеньку под ногами. Михаил всё-таки сбавил обороты, придерживая Александра под руку. — Такси никуда и не уезжало. — Ох, а я с водителем попрощался, — произнёс Романов с досадой, но затем нахмурился. — Ты нанял его, чтобы он ждал нас несколько часов, но теперь торопишься, чтоб не задерживать? — Саша-Саша, — снисходительно сказал Михаил. Раньше он любил часто использовать эту интонацию в таком же контексте, но, правда, тогда это было «Александр-Александр». — Мой милый мальчик, — это было сказано опять с насмешкой, но ладонь Москвы неоднозначно опустилась на пояс Романова, притягивая к себе чуть ближе. Тот, как от неожиданности, приподнял брови, но потом сказал: — Я уж понадеялся, что в тебе совесть взыграла, — он растянул губы в улыбке. Наверняка, не будь Питер сам под навеянным ещё в зале романтическим флёром, он бы вдобавок к фразе закатил глаза. Да и, честно говоря, сказана она бы была не в игривой манере. Невзирая на это, Романов, посмотрев на скопление людей на первом этаже, сказал уже привычное: — Руку убери. — Опять ты за своё, — недовольно сказал Михаил, переводя руку обратно на локоть. — Я не могу понять, в какой степени опьянения ты сейчас? — Просто с каждым годом я всё устойчивее к алкоголю, — победным тоном сказал Петербург, когда они спустились с лестницы. Честно говоря, Михаил Сашу почти не слушал, думая о другом. Прерываться ещё тогда, в зале, не хотелось, и, будь его воля, он бы сделал то, что собирался, прямо там. В былые времена он и не в таких местах устраивал себе весёлые развлечения. Но неизвестно, до какого состояния надо довести Петербург, чтобы он позволил себе такую вольность в театре, который был для него сравним лишь с церковью. Москва, конечно, собрался на вид быстро, но неожиданно подступившее возбуждение никуда не ушло, засев назойливой мыслью. А назойливые мысли Михаил не привык игнорировать, желая претворить их в реальность в ближайшее время. В душном гардеробе ему и вовсе стало жарко, и, как только он забрал одежду, было радостно даже непонятно от чего: от предвкушения скорого ощущения прохлады улицы или возвращения в дом Романова. — Я уж тебя заждался, — сказал Саша, забирая из рук Михаила пальто, а затем осматриваясь на толпы. — Что за люди… уходят уже после первого действия. — Как мы? — Москва приподнял брови, посмотрев на Питер. — Ну, у нас уважительная причина, — Романов улыбнулся, а затем перевёл взгляд чуть ниже лица Московского, на слегка расстёгнутую рубашку. Даже особо не раздумывая, Саша потянулся к верхним пуговицам на ней, как бы невзначай задевая его шею холодными пальцами. Москва, ждавший прохлады, от этого движения почти вздрогнул. — У тебя рубашка расстегнулась, — уточнил Питер, снова посмотрев в глаза Москвы. И в поднятом на него взгляде Петербурга далеко не было просто «застегнуть рубашку». Один чёртов взгляд заставил Михаила поджать губы, сдерживая позыв хотя бы поцеловать Романова. — Оставил бы как есть, — произнес он с из ниоткуда появившейся хрипотцой, смотря в серые глаза. — Мне с расстёгнутой идёт больше, не думаешь? — Никто и не спорит. Просто меня она нервировала. Романов странновато ухмыльнулся одним уголком губ, а затем перевёл своё внимание на одежду в руках. Он быстрым движением набросил на себя пальто, после чего Миша тоже, но уже с некоторым недовольством, последовал его примеру. — Идём, — нетерпеливо сказал Михаил, как только они оделись, сделав шаг в сторону двери. На заснеженной Театральной улице они оказались за считанные секунды, в частности, из-за быстрой поступи Московского. Александр тоже был не прочь идти быстрее, но к тому времени он вовсе дестабилизировался. На удивление с сознанием всё было более-менее под контролем (насколько сам себя оценивал Петербург), но в глазах всё частично плыло. Если бы не Москва рядом, он бы точно поскользнулся ещё на блестящем полу. Уже знакомая машина была припорошена снегом, стоя на том же месте, где они её видели в последний раз. — Здравствуйте, — ещё раз поздоровался вышедший из автомобиля водитель, когда они подошли к нему. — День добрый, — ответил Москва, стоя под чернильно-тёмным небом. Романов и вовсе не поздоровался, смотря на плавно падающие, крупные белые хлопья снега. Мужчина тактично улыбнулся, после чего распахнул Михаилу дверь на место около него. Но блондин движение пропустил мимо, пройдя к салону. — Спасибо, не надо, — сказал Москва, сам открывая себе дверь, находящуюся дальше. — Я составлю компанию своему спутнику. Саш, ты тут? — спросил он, видя, как Романов смотрел на снегопад. — Да, — тут же откликнулся Александр, обратив внимание на Москву, уже сидящего в машине. Михаил пригласительно пододвинулся, освобождая место Петербургу. Заминка водителя была не дольше, чем у Питера, и вскоре все оказались на своих местах. — Невский проспект 24, — бросил Михаил. Это было необязательно: в конце концов, он назвал адрес Саши, от которого они ехали, но Москва любил уточнять всё заранее. Водитель кивнул, дёрнув коробку передач — двигатель загудел, после чего они мягко тронулись с места. В полутьме салона Питер обратил внимание на то, как ярко светились сапфировые глаза Москвы под бледным светом уличных фонарей, когда тот посмотрел на Романова. — Понравился балет? — Михаил задал неожиданный вопрос, который был совершенно невпопад. — Да, — недоверчиво ответил Петербург, но продолжил, решив поддержать разговор, — танцоры замечательные, особенно мне понра… — Александр запнулся на полуслове, почувствовав ладонь Михаила, опустившуюся на его колено. — Да-да? Что тебе понравилось? — непринужденно спросил Михаил, не отрывая взгляда. — Прима… Прима была прекрасна, она чем-то даже похожа на Плисецкую, — невнятно пробормотал Питер, нервно посмотрев в сторону водителя. Тот следил за дорогой, но в салоне даже не играла музыка, были слышны только их голоса. — Мм, — Михаил покивал головой, словно ему было действительно интересно мнение Петербурга на этот счёт. — А как тебе премьер? Рука медленно заскользила вверх по бедру, заставляя Романова свести ноги. — Нет, — с выдохом сказал Александр, качая головой. — Что нет? Не понравился? — невозмутимо спросил Москва. — Понравился. Михаил не двигался с места, но Петербургу казалось, что он сидит к нему вплотную. Александру никогда не нравились такие «неожиданные проявления нежности» в публичных местах, но Москве было будто совершенно всё равно на людей вокруг. Если рядом с ними возникал ещё хотя бы один человек, Саша тут же коченел, делая вид, что их отношения с Московским чуть ли не просто рабочие. Но, с другой стороны, этим было и интереснее, когда Москва доводил его до такой степени, что даже Санкт-Петербург не мог сам себя сдерживать, поддаваясь на уловки Миши. Был ли сейчас такой момент? Возможно. Когда Михаил поднял руку ещё выше и огладил бедро, Романов издал сдавленный звук, схожий с тем, когда льют перекись на рану. — А мне вот он не понравился, — произнёс Москва, пристально смотря на раскрасневшееся лицо Саши. — Не люблю мускулистых мальчиков. — За-завидуешь? — попытался сдавленно ответить в своем привычном стиле Романов, при этом чувствуя тесноту в брюках, когда Московский снова развёл рукой его ноги, начиная оглаживать их внутреннюю часть. — Кто знает, друг мой, — сказал Москва. — Но мне, пожалуй, просто нравятся поизящнее. Их подобие диалога уже несколько минут не звучало как адекватный разговор, и Романов сделал вывод, что Михаил заботится не об их приватности и не о психологическом состоянии обычного российского водителя, а опять играет в свои игры, в которые Саша играть не умеет и не умел никогда. — Хотя, я думаю, ты уже это заметил, — Александр посмотрел на Москву мутными глазами. У того на лице была лёгкая улыбка, однако в глазах читалось напряжение. Его губы были влажными, словно он их недавно облизывал, и Романов едва сдержался, чтобы не припасть к ним снова. Неожиданно Москва прекратил свои движения, положив руку обратно на колено Питера и мягко похлопав по нему. — А вот и приехали. Сашино удивление за доли секунд сменилось досадой, а после снова удивлением. Они действительно уже подъезжали к его дому, а он даже не замечал мелькающих за окном знакомых улиц. Словно очнувшись, Романов резко посмотрел на водителя. Тот, либо не заметив, либо сделав вид, что не заметил того, что происходило на заднем сидении, неспешно припарковался. Москва же, в отличие от мужчины, спешил, поэтому как только они остановились, вытащил купюры из кармана, небрежно протянув их ему. — Можно дверь не открывать, — сказал Михаил, дёрнув за ручку и распахивая дверь. — А сдачу? — Потом переведёте. — Но у нас нет вашей карты… — Себе оставьте на чай, — с раздражением бросил Москва громче, чтобы водитель услышал, поскольку Михаил на морозном воздухе уже ждал, пока Питер выйдет из машины. Голова Романова с растрёпанными тёмными волосами скоро показалась, и он вышел, толком не ощущая свои ноги. Ступая на твердую поверхность, он снова опёрся о Мишино плечо рукой, всё пытаясь прийти в себя от резких смен характера их взаимодействий. — Спасибо… хорошего вам вечера, — сказал мужчина из машины уже заметно повеселевшим голосом. Про себя Александр Петрович крепко пожал руку Михаилу Юрьевичу за его щедрую душу, но в реальности Саша даже не смог сориентироваться, чтобы открыть рот и сказать «до свидания». Впрочем, Москва тоже ничего не сказал напоследок, даже не проводив взглядом уже уезжающее такси. Он придержал Романова за плечо, хотя тот стоял уже твёрже, ведя к его дому и другой рукой нашаривая в карманах ключи. — В правом, — сказал Питер, чувствуя жар тела Миши, заметно контрастирующего с морозом на улице. Москва быстро отыскал ключ, вытаскивая его и засовывая в замочную скважину. Пара щелчков, и дверь распахнулась, позволяя Михаилу резкими движениями войти в квартиру, а после припечатать Питер к уже захлопнувшейся двери. — Теперь для тебя достаточно интимная обстановка? — сказал Москва, прижимая собой Романова к двери. Александр ответил лишь шумным и сбитым дыханием, а после, вместо слов, положил ладони на щёки Москвы и с жадностью впился в его губы. Михаил ответил тут же, стараясь сразу же перевести всю инициативу на себя, но Петербург в этом деле был явно настойчивее, нежели в передаче звания столицы. И, стоило признать, Москва определённо мог потерпеть ещё неделю усердной работы лишь ради искусного языка Романова, который мог творить чудеса не только при разговоре о сакральном смысле «Мастера и Маргариты». Но Питер от таких резких поцелуев и в таком состоянии быстро выдыхался, и, отстранившись, он посмотрел на лицо Москвы — острые черты лица словно заострились ещё сильнее. Его губы приобрели красноватый оттенок, а вздёрнутый нос сморщился, когда Саша отвёл его от себя. — Сейчас — да, — произнес Романов. — Сейчас достаточно интимно. — Я себя поздравляю, — хрипло отозвался Михаил, стягивая с Александра пальто. Саша протянул и свои руки к одежде Москвы, пытаясь повторить чужие спешные движения, но пальцы то и дело разжимались, когда Московский касался его кожи под одеждой, прижимал к двери сильнее, покрывал лицо новыми и новыми поцелуями. Хотя оно и не понадобилось — Михаил сам спешным рывком снял с себя верхнюю одежду, откидывая её в сторону. Питер же, собравшись, оттолкнулся от твёрдой поверхности за спиной, поведя Москву к комнате напротив. То была небольшая спальня, служившая комнатой для гостей, которая обычно пустовала за неимением вышеназванных, но сегодня она вновь ожила благодаря московскому гостю. Зайдя в комнату, Романов, не сбавляя напора, интуитивно нашёл большую кровать с мягким светлым покрывалом, стоящую около зашторенного окна, куда резким движением опрокинул Михаила, отчего кровать под весом тела со скрипом прогнулась. Александр склонился над Москвой, казалось, почти агрессивно вжимая его в перины, но в это же время аккуратно прикусывая мочку уха. Московский на это издал сдавленный выдох сквозь зубы, однако в ответ уже выверенным движением задрал бадлон Петербурга, водя ладонями по контуру талии. Москву уже начинала раздражать их одежда, которая, казалось, мешала ему дышать полной грудью. Стало невыносимо душно, и Саша, словно прочитав его мысли, начал расстёгивать пуговицы на рубашке, которые не так давно старательно застегнул. Михаил, уже предугадав кропотливую возню с маленькими пуговицами, просто дёрнул ткань, не заботясь об отскочивших застёжках, со звонким стуком ударившихся о пол. Москва был довольно нетерпеливым всегда, но в этот момент любая медлительность заставляла его испытывать недовольство. После он поспешно притянул к себе Сашу и перевернулся, оказываясь сверху. Чёрная рубашка слетела с московских плеч, оголяя разгорячённую кожу. Романов на простынях выглядел так гармонично и естественно, с волнистыми тёмными волосами, разбросанными на подушках, и сбитым дыханием, что Москва не отказал себе в новом поцелуе. Он толкнулся языком в приоткрытый рот Питера уже по-другому, смело и бесстыдно, не заботясь о каких-то незнакомых людях в театре. Лишь только Питер обвил руки вокруг шеи Михаила, тот заставил поднять их над головой, удерживая запястья пальцами. Московский дёрнул за края бадлона вверх, торопливо стягивая ненужную одежду. Оторванный от ещё более опьяняющего поцелуя, Романов на мгновение прижался к Москве снова, опуская к себе ближе за плечи. Он, уже легонько касаясь губами уха, томно обвёл ушную раковину языком, а затем провёл мокрую дорожку к шее, оставляя небольшой засос на ключице. Глядя на Михаила, Александру очень хотелось запомнить его лицо в этот момент и нарисовать, потому что сейчас он был в особенности красив. Голубые глаза лихорадочно блестели, а золотые пряди упали на лицо, и наконец его укладка приобрела растрёпанный вид. — Ты… очень красивый, — не удержался от комментария Петербург, хрипло шепнув это Москве. Его колени в этот момент неоднозначно упёрлись между ног Михаила, и Романов зазывно улыбнулся. Московский не ответил ничего язвительного или ироничного — он сжал бёдра Питера, потягивая на себя и прижимаясь к нему эрекцией. Александр наконец издал заветный тихий стон, который Москва уже собирался превратить в нечто большее. Романов был всегда донельзя эмоциональным в моменты их близости: он мог стонать, надрывая голос до хрипа, плакать, — и если первое время Михаил, столкнувшись с этим, тут же останавливался и пугался, то сейчас, уже привыкнув к такому поведению, он продолжал, стараясь не обращать на это внимания. Петербург просто всегда был таким — чувствительным, как бы он этого ни пытался скрывать, и стоило только смириться и наслаждаться. Москва припал к длинной шее уже без скрывающего её воротника. Он беспорядочно оставлял на ней засосы, прикусывая и оттягивая кожу, эти места тут же краснели, оставляя после себя горячее пятно. Вожделение захлестнуло его с головой, хотелось обласкать каждый уголок тела Северной столицы. Романов провёл руками по подрагивающим мышцам живота Михаила, спускаясь ниже, пока не прижал обе ладони к заметной выпуклости в его брюках. Москва толкнулся навстречу его рукам, шипя сквозь зубы. — Саша… — давяще произнес Михаил, подтягивая его к себе за бёдра. Казалось, словно фраза требовала продолжения, но вместо этого столица, опустившись, шумно вдыхал запах Романова, который для него был особенным. И было без разницы, пах ли Александр одеколоном, которым всегда пользовался, или своим домашним запахом, по типу тех же пышек — любой из них заставлял блондина чувствовать уют. Саша стонал ему в губы, когда Московский мягко касался выступающих рёбер, нетерпеливо тёрся о него, когда блондин с лязгом расстёгивал бляшку ремня, а после подрагивающей от возбуждения рукой потянулся к столешнице, нашаривая в полке смазку. — У тебя смазка по всему дому распихана? — не удержался от комментария Москва, в это же время укладывая руки на пояс брюк Питера и стягивая их. — В каждой комнате она есть. — Я просто предусмотрительный, — ответил Романов. — Если бы я не складывал, то пришлось либо искать по всему дому, либо без… Петербург остановился, не договорив и издав короткий вдох, когда столица, не дожидаясь ответа, подхватил его под торсом и перевернул на живот, помогая встать в коленно-локтевую. Обнажённый Питер, нетвердо стоящий на коленях, привлекал донельзя, а потому Миша, не теряя ни секунды, взял с постели тюбик смазки, щедро выдавливая её себе на пальцы. — Может, ты уже готовился ко мне сегодня? — задал Москва новый вопрос, который тоже казался риторическим. — Не будем растягивать? — А ты не охренел, Московский? — с негодованием, конечно, в силу того, как мог, со сбитым дыханием произнёс Питер, сдержавшись, чтобы не повернуться к Михаилу через плечо. — Ты думал, я к тебе буду гото-о-о… — под конец фразы голос Романова надорвался, не дав ему даже начать спор. Он всхлипнул, когда почувствовал пальцы столицы в себе, почти тут же задрожав и утыкаясь лицом в руки. Он издал громкий стон, когда Московский ввёл пальцы глубже, нависнув над Александром. Смазка хлюпала, капая в складки простыни, и, видимо, Москва выдавил с излишками, нажав на тюбик слишком сильно. Петербург изогнулся в спине, зажмурившись. — Больно? — спросил Михаил, наклоняясь к уху Питера. Тот покачал головой. — Ты всего неделю назад был… — выдохнул он, — не так уж и больно. Вопрос Михаила прозвучал скорее как вежливость, потому что он без особых раздумий ввёл следом ещё один палец. Москва хотел расправиться с этой частью побыстрее, потому что налившийся член уже ощущался болезненно — Московский начинал нервничать, слыша сдавленные звуки от Питера, уже рефлективно насаживающегося на пальцы. Миша, пытаясь выплеснуть эмоции хоть куда-то, порой прикусывая, дорожкой поцелуев спустился по линии позвоночника на узкой спине. Михаил слышал, как Романов глубоко и надрывисто дышал и как его стоны начали приобретать другой окрас, тот, который послужил Москве звоночком. Он вывел пальцы, наваливаясь сверху и упираясь руками по обе стороны боков Питера. Романов вскинул голову лишь тогда, когда почувствовал, как Московский проводит своим членом между ягодиц, собирая выступающую смазку. Каждый раз этот момент был для него особенным, заставляя замереть в ожидании и сжать зубы. А затем Москва засосал кожу на задней стороне шеи, когда чертовски медленно начал входить. Питер заставил себя расслабиться, мыча и комкая простынь. Михаил положил свою руку поверх его, сцепляя их и словно пытаясь помочь успокоиться. Ему жутко хотелось войти резче, но он терпеливо дал Петербургу привыкнуть. — Ещё, — сипло сказал Питер, ощущая, что Москва вошёл даже не на половину. — Ещё? Михаил знал, что терпение — залог успеха. А потому эмоции яркой вспышкой загорелись внутри, когда он, после томительного ожидания, наконец сделал более размашистое движение, толкаясь в Романова. Москва уже не обратил внимания на Сашин резкий вдох, продолжив плавно двигать бедрами назад, чтобы так же плавно войти снова. У Питера перехватило дыхание, и он приоткрыл рот, чувствуя Михаила внутри себя. Внизу живота горело, когда он ощущал член, скользящий внутри, а затем, не до конца выходя, двигающийся обратно. Спустя время тело уже привыкло, и он, опустив голову вниз, словно стыдясь — подался назад, стремясь насадиться начлен глубже. Москва, поняв, что Романов полностью расслабился и начал двигаться навстречу, ухмыльнулся. Он, положив одну руку на бедро, а вторую под живот, сделал первый сильный толчок, выбивший из Питера ещё один стон. Эта интонация ему нравилась, ему нравилось заставлять голос Александра становиться таким. В повседневности он говорил тихо и спокойно, а потому ещё больше ощущался контраст между тем, что было позволено видеть другим и что мог видеть Михаил. Московский вздёрнул его бёдра выше, удерживая под углом, и вошёл на полную длину. Питер под ним резко прогнулся в спине и дёрнулся, уткнувшись лицом в матрац, пытаясь заглушить свой голос. — Нет-нет, — шёпотом проговорил Москва, приподнимая Сашу выше за подбородок. — Дай мне тебя послушать. Романов послушно оставил голову в этом же положении, даже когда блондин убрал руку. Михаил, должно быть, попал в нужное место, потому что на каждое движение Саша стал реагировать острее. От мощных толчков он съезжал по простыням вперёд, не в силах удерживать стойкое положение на дрожащих руках. Москва, уже не сдерживаясь, вбивался в него до шлепков, удерживая его за бёдра. Александру пришлось схватиться за изголовье кровати, чтобы не падать на кровать лицом снова. Зажмурившись, Романов только спустя некоторое время осознал, что из глаз потекли слёзы. Москва, слыша судорожные всхлипы, тоже уловил, что Питер под ним плакал, но они оба понимали, что это происходило от захлестнувшей с головой эйфории. Михаил хотел Романова, даже будучи в нём, даже с возможностью касаться везде, где он сам того захочет. Каждый раз слыша своё имя из уст Питера, его до невозможности возбуждающим сорванным голосом, он терял голову. И так было всегда: Михаилу не хватало его постоянно. Москва перевёл руку на член Романова, пытаясь попасть в ритм своих толчков, но получалось у него не всегда. Однако ни он, ни сам Питер не обращали на это внимания. Петербург под конец уже был в туманном состоянии — он не мог сам себя держать, ноги предательски разъезжались в стороны, а всё тело било крупной дрожью. Скорее всего, сказывался алкоголь, который его бы развёз под вечер в любом случае. Сначала Москва почувствовал, как Александр сжал его член в себе, а потом — сперму на ладони. Саша издал судорожный выдох; у него был огромный наплыв ощущений, но голос сел, позволяя лишь такую тихую вольность. Михаил с хриплым выдохом кончил следом, внутрь Романова. От послеоргазменного удовольствия он на момент прикрыл глаза, ещё находясь в Саше, а затем, будто бы нехотя, вышел из него. Михаил свалился на место слева от Саши, только в эту минуту почувствовав накатившую усталость. Он посмотрел на потолок с резной люстрой, а затем перевёл взгляд на Питер. Он уже зарылся лицом в подушки, но, почувствовав взгляд, медленно — казалось, с трудом — повернулся к Москве. Конечно, нынешний образ Саши отличался от того, который был, когда они отправлялись из его дома в театр. Москва даже не знал, на что обратить внимание в первую очередь: на взлохмаченные каштановые волосы, опухшие губы или, может, покрасневшие мокрые глаза. Хотя Москва и сам выглядел не лучше. По крайней мере, он ориентировался на то, что блондинистая челка лезла в глаза, нарушая его укладку. — Как думаешь, успеем ещё на последнее действие? — в шутку спросил Михаил. Саша улыбнулся. — Твоя продуктивность меня восхищает, — и, стоило отметить, голос Питера был полным отображением его внешнего вида. Казалось, словно Романов заболел. Москва не мог просто смотреть на такого Сашу, а потому, действуя так, как захотелось, приблизился к нему, положив ладонь на щёку и уже мягко, чувственно поцеловав в губы, после чего трепетно касаясь и мокрых щёк, и покрасневшего носа. Романов потянулся к нему, пытаясь в ответ сделать что-то такое же нежное, но его хватило лишь на то, чтобы после кроткого ответа на поцелуй просто лечь ближе к Москве. Михаил же, проявляя чудеса заботы, потянул уголок одеяла на себя, накрывая их обоих. — Ладно, сегодня, будем считать, ты, как культурный человек, был в театре. — Мои жители бы уехали отсюда, если бы узнали, на что я променял театр, — произнёс Романов, прикрывая глаза и кладя голову на плечо Михаила. — Включи телевизор. — Телевизор? — не понял Москва, посмотрев на Сашу. Тот издал нечто похожее на «ага». Московский не стал допрашивать, взглядом находя пульт. Он лежал на столешнице, где некоторое время назад Питер искал совершенно иные вещи. Он взял его, а затем — один щелчок, и плазма напротив загорелась, осветив комнату бледным светом. Михаил, посмотрев на экран, тут же растянул губы в улыбке. Из телевизора полилась уже знакомая тема «Лебединого озера».