Предсмертное.

Лопатками упершись, в песочный свой последний "потолок" арену Колизея, Ни судороги, ни стона - Не позволю. Я Цезарь (это ль не причина?) До конца. Багряно-белоснежные одежды, отведавшие стали в первый раз - на части, в клочья. И верно, кстати - Под стать моей душе. Иначе, быть не может. Так верно ли я говорю, Сестра? Не слышит. Как жаль, что даже в смерти я - ее вниманьем обделен. А тот, второй, коим повержен был Великий Цезарь, Гладиатор, жив ли? Дышит? Не верю в то: убийцам - смерть, так Боги рассудили издавна навеки вечные. Увы. Я не достоин в смерти оказался ни почестей, ни детского святого сожаленья по себе: мне скорбно то, что я не заслужил прощенья, пониманья и тепла - ни крохи. Теперь уж так тому и быть. Я не оставлю ничего после себя. Слеза, истаявшая на песке - не в счет. Надломленного сердца треск не узнанным остался, как я когда-то собственным отцом. Не горько более. Отныне - безразлично. Не замечал, что небо так прекрасно в небытьи. Пред ликом смерти оказался я нетверд. Мой воздух напоследок горько-прян, смертельный выдох-вдох. На счастье. Как жаль, что ранее никто не знал, что, может быть, и в амфитеатре Колизея тихо.