***
Это всё к чему… Ни одна из их сил не была пробуждена случайно. Потому что все они изначально были их частью. Мир послушно, но в дугу сворачивается от одного помысла Третьей, позже, куда позже, научившейся управлять им словами. Клинки чуть ли не ластятся к рукам Второго, как послушные псы покорно сворачивая в воздухе к указанной им цели. Через бескровно распахнутую кожу на груди у Бена любопытно заглядывают они оба, встречая множество лаково-черных, голодно-миролюбивых нечеловеческих глаз. Просто… ту же суперсилу или умение слышать мир настолько тонко, что тот начинает подпевать тебе самой, обнаружить куда проще, чем то, что сам находишься сразу в двух. Папочка зол. Папочка бесится, сердито поскребывая лиловыми кромками жаберных крышек. Сеанс, по привычке последних дней, скашивает глаза вбок, к ближайшему отражению, весело дергает уголком губ, видя, как полуседой мужчина зло дергает усами. Четвертый собирает картину мира по чужим обмолвками и таким вот, через уголок глаза, выведанным отражениям, всё четче осознавая, что видит он что-то не то. Не то, что видят остальные. А Пятый в индигово-ласковой дымке словно сильф. Летучий и неуловимо быстрый. Хотя нет – скорость –то у него нормальная, хоть и высокая. Это просто время замирает, позволяя себя расстягивать, как влюбленный кот пушистой жидкостью расстекается по коленям. По серебряному стеклу радужки голубые искры сапфировой кромкой, острой и жадной, самодовольной в своём триумфе. Сеанс задыхается восторгом от его улыбки, скулы не жжёт – режет румянцем, тонким, незаметным, проникающим до кости. Но отец заминкой недоволен, ещё бы. Поскольку Пятый свою тренировку выполнил, все шишки валятся на Сеанса. Шишек много, накопились за те недели, что этот ребёнок учился смотреть на него искоса, даже не удосужившись открыть себе хоть проблеск способностей, давно развиваемых другими. Он собирается сделать их всех полезными обществу. И раз Сеанс не собирается быть героем… Что ж, Реджинальд всё равно найдёт, как приспособить его к супергеройскому поприщу.***
Сеанс даже благодарен Ване – крови нет, и отмывать её не придётся (не в этот раз). Реджинальд объясняет всё строго, но коротко, скорее в силу привычки, чем собираясь его проверить. Труп следует убрать, чтобы не мешал остальным и не ухудшал и так далёкую от здоровой атмосферу в доме. Стоит только отцу с Пого выйти, Сеанс присаживается на корточки, с любопытством тыкая пальцем в ещё теплое тело. Очередная гувернантка охает, стукается прозрачным каблуками об пол, отступая от собственного трупа. Концепция смерти не то, чтобы Четвертому незнакома, скорее, искажена до степени неузнаваемости. Почти как изломанный очередным утренним недосыпом Седьмой труп. Жаль, Сеансу эта то ли француженка, то ли немка, нравилась. Пела она неплохо, и в отличии от прочих ни в душу, ни в комнаты особо не лезла. Даже сейчас стоит смирно, наблюдая, как Четвертый, пару раз примерившись, с оханьем вскидывает половину её тела себе на плечи. Он, хоть и высокий для своих лет, но женские ноги в чулках и круглоносых туфлях всё равно ёлозят по кафелю, замедляя и так неспешное движение. В отгороженный с четырёх сторон дворик Сеанс добирается минут за сорок, старательно обходя самые используемые помещения: почему-то идея того, что остальные увидят его таким, её такой, не кажется ему верной. Женщины же даже из-за порванных колготок бесятся, а тут и колготки порвались, и туфлю он где-то посеял, и прическа растерепалась, и шея как-то подозрительно замоталась вокруг своей оси. Поэтому, как бы он не устал, в подготовленную для будущего искусственного пруда приходящим время от время садовником яму, Сеанс складывает тело бережно, как может. Скрещивает ухоженные ладони на груди в тайком подсмотренной из какого-то фильма манере, и тут же хмурится. Отец не оставляет муштру даже ночью, заставляя слушать их полезные пластинки даже во сне. Насколько полезной и уместно может быть информация о том, как сделать так, чтобы труп не могли идентифицировать, Сеанс не знает, но радуется тому, что хоть что-то из этого помнит, и идёт в притаившуюся среди кустов каморку, за инструментами. Секатором работать непривычно, но относительно легко, главный прикол в том, чтобы устраивать хват на фалангах, в смычку между костями, чтобы не тупить лезвие о них, дробя самые мелкие части. Сеанс, вслух извинившись перед фрау, бережно держит её ладонь, отсекая наманекюренные дамские пальчики. А вот с клещами дело идёт очень туго – Четвертый минут десять пытается выдрать первый зуб, пока тот, окончательно расшатанный и стёсанный с разных сторон со чпоканьем не покидает дупло. Осталось ещё двадцать с лишним, но Сеанс улыбается, утирает со лба пот и что-то ещё, то ли морось, то ли капли редкой крови, берясь за остальные. Когда взмыленные Реджинальд и Пого, половину особняка оббегавшие в поисках Четвертого и трупа, находят их, Сеанс откладывает в сторону лопату, протягивая им открытую банку с зубами и пальцами. Мертвая гувернантка равнодушно смотрит в небо и на ребёнка, старательно сделавшего всё, чтобы её тело не могли опознать, жалостливо качая свёрнутой набок головой. - Бедное дитя… У Реджинальда, брезгливо осматривающего содержимое стеклянной тары, выпадает монокль – так высоко поднимаются брови. И когда он переводит взгляд на Сеанса, в выпуклых, совершенно черных, без зрачков и радужки, бензиново-глянцевых инопланетных глазах отца Четвертый видит искреннее изумление. Харгривз всё-таки находит его талант. Тот самый, о котором не знали они оба. Ещё с пару часов спустя, ошёломлённый Пого помогает Сеансу залить тело цементом.***
Прибитый Первым инструктор довольно и невесомо хлопает его ладонью по плечу, давая окончание утренней разминке. Сеанс расправился с его телом ещё полторы недели назад, заодно остановив на взлёте начавшуюся было истерику Первого – честное слово, Седьмая и Третья, хоть и девчонки, на трупы реагируют лучше. Хотя, может это просто сила привычки – они-то убивали и раньше, а Космобой – впервые, просто не рассчитав силы в спайрринге. И в этот раз кровь была, да. Впрочем, личные уроки папочки не прошли даром, и теперь Сеанс умеет, совсем как Ваниш, удалять кровь с любых поверхностей так, что даже под ультрафиолетом не отыскать. А также отпечатки, ошмётки и другие следы, способные хоть что-то рассказать следователям. И ещё знает кучу способов избавиться от трупов, но в основном все они сводятся к самым простым и надёжным двум: закопать или сжечь. Завтрак проходит быстро для всех, кроме Скрипки – у неё всегда по утрам отвратительное настроение, с десяток перетасканных Сеансом тушек, удобряющих кусты роз в дворике, тому подтверждение. Выбегая под предупредительно свистящий чайник из столовой, Сеанс замечает заходящую с другого пролома фигуру, передёргивает плечами, чувствуя что-то совершенно неправильное во всём этом, но просто не зная, что именно. Уже не вспомнить, какая надобность заставила его вернуться в столовую несколько минут спустя, но… Сеанс замирает за спинами одобрительно кивающих отца и Пого, взгляда не в силах оторвать. А это что ещё за тварь? По пальцам колко и бессильно скачут голубые молнии, когда он отводит взгляд от фигуры, с чавканьем вправляющей себе голову. С тем, кто уже умер, он знает, как договориться, но это… Сеанс не знает, как быть с тем, кто никогда и не жил. Четвертого мутит от чужой… противоестественности. Неоновая пустота живой оболочки радушно улыбается ему ровными синтетическими жемчужинами зубов, но Сеанс знает, что души в ней нет, поэтому ему так плохо. Он органически не переваривает троицу, должную быть им всем родителями. Но если к настоящему облику отца, а не той джентельменской шкурке, что видят остальные, он привык с рождения, как и с навязанной, тоже далёкой от естественной, разумности Пого приучился жить, не доводя шимпанзе до инстинктивной паники одним своим присутствием, то это… Сеанс даже не помнит, как падает в обморок и ещё неделю валяется в бреду. То, что именно это существо, эта Грейс, ухаживает за ним, покоя и здоровья не добавляет, делая кошмары ещё сильнее, но вопреки всему примиряют Четвертого с её… вариантом бытия. Точнее, ревнивый и жалобный взгляд Кракена, бросаемый на Грейс. То подобие любви, на которое она запрограмированна, становится для Второго настолько важно и дорого всего за несколько дней, что знай он правду, был готов собственную душу отдать, лишь бы та осталась с ними. Только Сеанс – не демон, душ и так вокруг полно, ещё одна и даром не нужна. Четвертый выдыхает, собирается с силами, называя Грейс мамой, вызывая у неё улыбку. Он уже знает, что то, что ты мёртв, не означает конец жизни. С идеей о том, что даже не имея души можно жить, он тоже как-нибудь свыкнется. Наверно.***
Что с Пого, что с Грейс, Четвертому удаётся наладить вежливый нейтралитет – полностью игнорировать общение в их замкнутом мирке не получается, но свести к минимуму, при обоюдном желании сторон – вполне. У Пого свои причины его сторониться. Изначально он сильнее остальных чувствует то, что с этим мальчиком что-то не так, как зверь чует спрятанный в траве капкан. Это свойство, людьми в основном утраченное, не раз спасавшее ему жизнь, заставляет быть к Сеансу строже и дальше, и только усиливается, когда их общий хозяин решает сделать из Четвертого чистильщика. От того, как легко ему даётся эта скользкая наука, и как он сам ловко обращается с телами, вызывает у Пого отторопь, от которой мех по всему телу встаёт дыбом. Ну а Грейс… У роботов нет инстинктов. Однако система, запрограмированная быть даже излишне к ним чуткой, раз за разом засекает возникающие поблизости от Четвертого энергетические импульсы. Если бы хоть один из них проявился в полной мере, Четвертому пришлось бы и её утилизировать, потому что ни один предохранитель, даже инопланетный, не выдержал бы сгустка паранормальной энергии, что начисто сожжёт все контакты. Поэтому Грейс сама обходит его стороной, не теряя при этом ласковой улыбки и не повышая тона. Она не способна бояться, но её кукольные лица, одинаковые в своей невыразительности, Сеансу симпатичнее попыток Пого и отца держать собственные. С Реджинальдом, кстати, нейтралитет невозможен: он бросается грудью на воспитательные амбразуры, чтобы из всех них вышел толк. По примеру Космобоя, всем остальным быстро становится ясно, что если толк выйдет, оставшаяся бестолочь всё равно будет портить всем им жизнь, поэтому усердия проявляют далеко не все. Третьей хватает того, что её сила действует даже на отца, Второй тренируется, чтобы того самому прибить. Шестой делает всё, лишь бы его не сожрали изнутри, волей-неволей становясь всё сильнее. Седьмая, вся затянутая сизо-голубой дымкой, хоть и отстранена от занятий, да нет-нет, но стрельнёт через брошенный сквозь уголок глаза взгляд белёсым, отдающимся органным зовом в нутро, прищуром. На их фоне, усердие Пятого Сеансу даже нравится. Нравится юркий, легкокостный, острый, точно порыв ледяного ветра, брат, которому до боли не хватает крыльев. Если бы отец озаботился для них нормальными именами, он был обязан дать Пятому звучное и гордое «Альберон». Зеленоглазая подмёнышевская душёнка внутри Четвертого просто в восторге от одной этой мысли. Нравится хотя бы потому, что не смотрит, как Первый, сквозь мнимо-пустое место, и не цедит, как Второй, сквозь зубы о том, что мог бы и помочь, а не болтать в очередной раз с воздухом. Кракен – до парадоксального наблюдателен, смотрит, но не видит, отмечает факт, но до сути не прослеживает, а поправлять его Четвертый и не думает. Лучше уж продолжить осыпать хрупко-легкую, как звездная пыль, девушку комплиментами, попутно уточняя план здания: Сеанс знает, что там, где двести лет без вести спрятан один труп, всегда можно спрятать и другие. Легко и просто, а с Пятым, словно бы на секунду замершим, оглядывая побоище – ещё и быстро. Таймер скидывает рубашку и пиджак споро, едва Четвертый о том заикается. Заикается натурально, почти как Второй, не отрывая взгляда от резкой, словно обрубленной, линии лопаток, которую так и хочется обвести языком, проверяя, не выступят ли капли – то ли на чуть смугловатой от природы коже, то ли на собственных губах от неосторожности. Сеанс торопливо вытаскивает из притащенного с собой рюкзака сменную одежду и маску – привык таскать для Ужаса пару запасных комплектов, это быстрее, чем отмывать его от крови целиком. От остатков крови Четвертый очищает его, бережно ведя по коже влажными салфетками. Пятый мог бы и сам, но в том, что он позволяет это делать, позволяет себя касаться, есть что-то драгоценное, болезненно-волшебное, околдовывающее. Гордый, но хрупкий король фей, что позволяет себя почитать, выдыхая благоговейные мольбы в кожу. Сеанс смотрит не в глаза – серо-лазурный временной разлом, точь-в-точь как в вопреки отцовскому завету посмотренном ночью напару «Доктор Кто». Зрачок шире, кромка уже, и Пятый, дождавшись, когда движение замрёт, когда Сеанс дышать перестанет от восхищения, лениво тянется чуть вперёд и вверх, касаясь губ Четвертого сладостью маршмеллоу и арахисовой пасты с тонкой солоноватостью кровяной ноты. Отстраняется, смотрит пристально, наблюдая, точно за итогом очередного своего излюбленного эксперимента, медлит секунду, отправляя полученный результат на полочки своего педантичного разума, как раз перед тем, как снова вцепится в Сеанса губами. Это не поцелуй, это – печать, навеки скрепляющая душу с Благим Двором и его сиятельным от голубого ореола вечности, окутывающего всю его царственную фигурку, фаэ. Четвертый, судорожно обнимая Пятого, втискивая того в себя до боли в рёбрах от угловатых плеч, краем сознания отмечает, что расположившиеся полукругом призраки точно доведут его до какого-нибудь вуайеризма наоборот. Один из них, почти не потрёпанный, с аккуратной пулевой дырочкой, выдающей работу Пятого, всплескивает руками: - Блядь, парни, да вы издеваетесь! – Сеанс смеётся между поцелуями, пока остальные призраки кивают, стоя возле стены с вмонтированными внутри неё трупами. Одна лунно-звездная Лиз, совсем не по нравам девятнадцатого века одобрительно показывает большие пальцы, поднятые вверх.***
Сеанс не видит в этом ничего плохого. «Не вижу зла» - интуитивно понятный ему принцип, тем более, в отношениях с собственным братом зла действительно меньше, чем в том же издевательстве над трупами, что он производит регулярно, их утилизируя. - Давай сбежим. – Шепчет Пятый, целуя его снова, пряча холодные пятки между голеней Сеанса. Четвертый кивает, втягивается самокруткой, делится сладковатым дымом через губы, улыбается сонно и абсолютно счастливо. За своим бескрылым королём – хоть к черту в ад, вряд ли там хуже, чем под опекой их батюшки. Раз уж даже его гордости, Пятому, от неё дышать невозможно, то что о нём говорить? Четвертый любуется тем, как дым оседает узкой лунной кромкой на хищно-длинных ресницах. Пятый – эфемерен в своей природе, хотя из них он самый приземлённый. Цепкий, угловатый, с горячими, совсем как взгляды, руками, сейчас заводящими кисти Сеанса за голову. Пятый любит почитание, это восхищение, признание, но ещё сильнее он любит сам доводить Четвертого до той грани, когда трепет сменяется жаждой до каждого прикосновения. Он не дразнит, но выводит из себя ровно настолько, что зелень в глазах Четвертого сменяется сапфирово-голубым, отдающимся слабым пульсирующим сиянием в венах. На приятно-золотистой коже Пятого голубые отстветы смотрятся волшебно. Четвертый, ведёт и взглядом, и пальцами, от обманчиво тонкой шее, к ключицам, царапая беззлобно, голодно, тут же зализывает алые полосы кожи языком, аккуратно прихватывает губами кости. Пятый взрыкивает, властным взглядом и аккуратным толчком заново укладывая брата на спину, восседая на чужих бедрах как на троне из слоновой кости. Они так давно друг-другом пропитались, что пресловутой подростковой неловкости в их близости никогда и не было. Это, вообще-то трудно, испытывать неловкость перед тем, кто в тебе наскоро заделывал пулевые ранения, лишь бы до дома добраться, или помогал прятать трупы в чужих гробах. Всё больше походит на плавание в толще воды или даже полёт, особенно когда глаза Сеанса на очередном толчке вспыхивают чуть ярче, и Пятый чувствует, как становится невесомым тело – и собственное, и то, что под ним, медленно отрываясь от кровати. На секунду у Таймера перехватывает дыхание, но после он мерно продолжает движения, самодовольно улыбаясь в поцелуй. И когда на пике Сеанс, теряя контроль, шепчет его номер, они всё-таки валятся назад, шумно, до скрипа едва не лопнувших ножек кровати, это того стоит. Даже того, что Седьмая тихонько стучит в стену, спрашивая, всё ли в порядке. Пятый отбивает Морзе, что всё хорошо, и они оба смеются смущенному оханью Скрипки – с её слухом отличить вкрадчивую дробь Сеанса от требовательного стакатто Таймера ничего не стоит. Четвертый, неверяще улыбаясь, прижимает Пятого к себе крепче, накрывая их обоих одеялом. Весь остаток ночи они проводят, обсуждая детали, почти смешные, почти реальные, ощутимо утяжеляющие разделенную на двоих грёзу шансами к воплощению. Поэтому, когда утром Пятый выбегает из дома, Сеанс вскакивает следом. - Остановите его! – Реджинальд почти кричит. Он верит в то, что Пятый, упрямый, но послушный, вернутся ещё может. А вот Четвёртый, чья логика витает так же далеко, как от Земли, от его родной планеты, где-то на уровне семи небесный сфер – точно нет. Он его выучил, выдрессировал на свою голову, дав знания и навыки о том, о чем дети уметь не должны. Четвёртый, наперечёт знающий все крематории и морги в штате, в отличии от остальных, выращенных, точно прекрасные экзотические цветы в теплице, не пропадёт, ведь люди всегда будут умирать, а значит, всегда будут нужны те, кто знает, как избавится от трупа. Пого и Грейс преграждают ему путь. Сеанс, опешивший на секунду, скалится, делая шаг вперёд. Запястья обуревают голубые молнии, но прежде чем те срываются с кончиков пальцев, разрывая покровы миров для всех них, Реджинальд, заходя за спину, делает свой ход. Четвертого в шею, чуть ниже атланта, железным зубом кусает забвение.***
Когда он просыпается, возле его постели сидит всхлюпывающая Седьмая. Календарь педантично показывает три дня спустя, а Скрипка, утирая слезы, говорит, что Пятый так и не вернулся, и отец не может его найти. Седьмая прикусывает губу в мольбе, и Сеанс прикрывает глаза, про себя начиная зов. Безмолвный крик растёт, ширится, заполняя комнату, отдаётся эхом в молочных бёльмах сестры, проникая сквозь стены всё дальше и глубже, растягивая душу до пределов, до тоненьких, пронизывающих оба мира, вибрирующих струн, чтобы секунду спустя осыпаться бессильными голубыми искрами. Пятого нет. Не в этом мире, ни в другом. И там, куда все они уходят – его тоже нет, Сеанс бы это почувствовал. Но его нет, и это даже хуже, чем если бы он умер. У Четвертого дрожат руки, дрожат губы, и рушатся, рассыпаямь мелкой пылью, основы мироздания. Так не может быть, но это есть, константа обернулась переменной, попутно уничтожив путём глобального сокращения всё уравнение. Сеанс закрывает влажное лицо подушкой и воет, воет, забивая перьями и тканью глотку. А спустя какое-то время, Четвертый слышит панические крики остальных – дорогие гувернантки, продравшись сквозь корни розовых кустов, решили вернуться, чтобы успокоить своего самого любимого воспитанника. Обнаружив одну из них, ту самую, с выбитыми зубами и обрезанными пальцами на пороге своей комнаты, с ножом Второго в глазнице, Сеанс смеётся так, что Седьмая с ужасом смотрит уже на него. Просыпается Четвертый уже в склепе.***
Это оказывается удивительно верным, пусть даже для Харгривза, даже слишком жестким решением: Четвертый, даже запертый, ещё с неделю призывает всех подряд, домашнее мини-кладбище ему в помощь. И вот тут-то всем становится ясно, как же его не хватает, потому что трупы, ещё беспокойно шевелящиеся всеми относительно целыми частями, убирать приходится самим. - Где он? – Клаус встряхиевает девчонку за грудки. В сером-сером мире голубые всполохи особо ярко отражаются в её бархатно-черных глазах. Клаус понятие не имеет, кто она, и почему он – Клаус, но знает, что это правильно, а эта малявка знает, куда подевался Пятый. Ещё один взгляд, один рык – и Клаус обнаруживает себя лежащим на пыльной просёлочной дороге. Приподнимая голову видит, как малявка, держась за велосипед одной рукой, потирает шею, смотря на него. Он ощущает её всей своей кожей, всей сущностью, точно зная, что она просто есть, не живая, не мёртвая, не существующая, как Грейс. Просто есть, как нечто незыблимое, вечное, изначальное. Пятый был таким же, хоть и не в подобной мере. Нет. Пятый такой же. По крайней мере, для него – точно. Старческие, до безумия мудрые глаза на детском лице – нечто противоестественное, но Четвертый всегда подспудно ощущал, что его самого естественным, натуральным, природным тоже никак назвать нельзя. Это его не пугает, и она его – не пугается. В космическом бархате – приятное удивление, усталость, и насмешка над всеми, включая себя. - Он жив. Этого тебе достаточно? - Нет. – Клаусу нужно, чтобы Пятый был рядом, как можно ближе. Желательно – вшитым под кожу, пущенным по венам и впаянным в кости намертво, чтобы в этот раз – наверняка. – Если он жив, почему я не могу его ощутить? - Потому что его нет. Сейчас нет. – Малявка деловито поправляет шляпу, хмыкая над его растерянностью. – Что за нелепое в своём могуществе существо? Как только я умудрилась тебя создать? - Ты? – Клаус тыкает в неё пальцем, но так и не касается, как бы не тянет руку. По виду малявка лет на пять его младше, по сути – на несколько тысяч эонов старше, но бьющееся в виски осознание поведения изменить не в силах. - Забудь. – Выдыхает та, садясь на велосипед. Проезжает мимо Клауса, но останавливается, выдыхает. - Да найдёшь ты его, найдёшь, не беспокойся. Точнее, он к вам вернётся, пусть и нескоро. Клаус моргает, сам не замечая, что кивает. На языке, пепельно-серым стерильным вдохом тает полное ощущение того, что ближайшая встреча с Пятым состоится, когда он умрёт. И твердая уверенность в том, что всё сказанное – правда.***
Четвертый не боится мертвых. Не боялся, пока осознание того, что те, с кем он общался – мертвы, его не достигало. Да и сейчас, ёжась от чужих криков в ушах, он их не боится – давным-давно привык. Его пугает то, что среди сотен и тысяч голосов нет того самого. Бен, возвращённый им под собственный стон и девчоночий хмык, считает, что он их боится, поэтому и глушит себя как может. Клаус, стащив у Реджинальда очередную бутылку, даже не отвечает, допивая алкоголь из горла залпом. Он помнит, как Грейс давала им имена, но не помнит, кто именно назвал его так первым. «Клаус» - та ещё насмешка, если вздуматься. Святоша Николас да «победитель народов». Кто вообще, кроме робота, мог додуматься назвать ребёнка Клаусом? Лучше уж Четвертый, там хотя бы смысл понятен. Сеанс, едва окрещенный Клаусом, под подозрительные взгляды остальных, вычищает дом от гнили и покойницкого духа, пересаживает подальше покоцаные розы, и даже доволен с пустотой вокруг себя. Пустота снаружи отлично гармонирует с пустотой внутри, даже призраков нет – всех отозвал, когда Шестой попросил – у него в груди ноет, точнее, воют, демоны, склизкими щупальцами опутавшие рёбра, вторящие безмолвно вопящей душе Сеанса. Даже после чистки, дом напоминает склеп и Пого, с подачи Реджинальда, однажды приносит Четвертому небольшой коробок, одно содержимое которого вызывает у Сеанса маньячную улыбку. Видимо, отец посчитал, что лучше ещё один бездарный ребёнок, чем куча мертвяков вокруг. Тем более, что Клаус всегда был его любимой подопытной мышкой, поэтому заботливо подобранную папочкой наркоту Четвертый принимает благостно, хотя малявка каждый раз ярится, запихивая его душу обратно в потрёпанную тушку после передоза. Бен считает, что он боится мёртвых. Нифига, Клаус им завидует. Может быть, если он станет мертвым, хоть так он сможет добраться до Пятого «которого нет», однако, быть мертвым достаточно долго не получается, а пощёчины от мелких, но тяжелых ладошек на небритых щеках ноют даже спустя несколько недель. Умирать приятно хотя бы потому, что это бесит ту мелкую всезнайку, хотя сам Клаус, при жизни её и не помнит. Только внутри гаденько-довольно скалится инстинкт самосохранения, такой же неправильный и извращённый, как и сам Сеанс.***
Любое дело, доведённое до мастерства, вызывает уважения. Это и случилось со Вторым, однажды наткнувшимся на Клауса в разгар его уборки. В ходе бурной беседы и дуэли на окровавленных швабрах, выясняется, что усилиями Четвёртого у самого Диего накрылась пара наводок, и повисли четыре глухаря у Юдоры. Впрочем, Кракен просто шокирован тем, чем брат занимается. Клаус, скажем мягко, широко известен в узких кругах, не в последнюю очередь благодаря папочке: тот даже после побега Четвертого, не оставляет его в покое, и за каждой собственной десяткой, отданной диллеру, Клаус видит стерильно-чистую сотню Харгривза-старшего. Это также ясно, как и отпечаток зонтика на каждой кислотно-яркой таблетке. Для всех барыг во всём городе нет клиента выгоднее Клауса! Даром, что Четвертый готов любую дрянь сожрать, так им ещё втридорого доплачивают за сам сбыт! Сеанс умилился бы, не знай он подноготную этой вызывающей паранойю заботы: Реджинальд просто-напросто не хочет повторения. И раз уж от зомбиапокалипсиса их удерживают вовремя выкуренный косяк или проглоченная таблетка, Харгривз предпочтёт создать её сам, точно зная эффект и время действия. Подобный интерес миллионера к обычному наркоше не может не интересовать, и после парочки бесед Клаус занимает свою нишу в теневом мире. Папочку не иначе как феникс в копчик клюнул, когда он отсылал Четвертого прятать труп, тот просто идеально подходит на роль чистильщика! И старательно созданное амплуа наркоши даже помогает, из потенциально опасного по роду деятельности специалиста превращая Сеанса в полезного, но совершенно безвредного человека. Тем более, что за мафией и прочими прибирать легче, чем за своими – хотя бы не приходится думать над тем, что делать с ещё живым двухметровым обрубком щупальца, который не горит и кислоте не поддаётся ( в итоге, Клаус продал его в Чайна-тауне, и китайцы ещё пару месяцев пытались выведать, где он достал эту вкуснятину). - Почему ты занимаешь всем этим? – Качая головой, смотря как Клаус в пару движений заделывает дыру в мраморной колонне так, что даже узор совпадает, спрашивает Кракен. Четвертый пожимает плечами. - А почему нет? – Второй замирает с открытым ртом, наблюдая, когда один из поднятых Сеансом трупов начисто вытирает пол – при чистке Клаус предпочитает работать именно с телами, а не духами, так, как ни иронично, действительно выходит чище. И перерабатывать убийства под самоубийства проще. - Нас учили не этому. Нас учили спасать людей, а не… - Второй поджимает губы, а Клаус смеётся. - Ты уверен? А, хотя да – нас всех учили вырубать людей, но, насколько ты помнишь, я вечно оставался на шухере. А теперь, скажи мне, Диего – куда, по твоему, девались все те, кого вы успели вырубить? В темных глазах Второго появляется растерянность и понимание, и он новым взглядом оглядывает помещение. Клаус улыбается, заново надевает перчатки и наушники, напоследок говоря: - Вас учили спасать мир. Меня – тому, чтобы вас при этом не назвали чудовищами. Диего молчит долго. И долго же не выходит на связь. Когда же он назначает встречу, Клаус появляется на складе, бывшем подполной лабораторией, до самого потолка забрызганного кровью. Несколько часов работы, и помещение становится полностью стерильным и готовым к следующей аренде. Налички у Диего мало, но отплачивает он сторицей: кофе, вафлями в полуночной забегаловке, грубоватой заботой, разделенным на двоих скрипучим диваном, и принятием. Клаус отсыпает ему кучу дружеских подколов, братским обнимашек и пониманием. Их как раз хватает, до того, как он в очередной раз оказывается в лечебнице.***
- Хэй, - носок крутобоких туфелек, невообразимо светлых и чистых в сером-сером мире аккуратно пинает его в бок. – Вставать собираешься? - А зачем? – Клаус чувствует, что фейские чары наконец-то спали, оставив вместо тела разлапистую тощую корягу. Грешным нет покоя! Во сне Клаус препирается с Пятым, выговаривая ему про все семнадцать лет побега. Наяву собачится с Беном. И даже здесь, где не достанут эти двое, есть эта малявка! Хотя, вопрос, кто ещё кого достаёт – что ни говори, а Клаус бесить умеет. Нахватался у владелицы этих серых пасторальных пределов. - Чтобы встретить его, конечно же. – Пожимает та плечами. Клаус, словно спаниэль, тут же встаёт в охотничью стойку, мгновенно оказываясь из лежачего положения на коленях. Девчонка насмешливо, но неуловимо нежно кивает, подтверждая. - Ага. Пора. Вставай, Клаус. – и сама толкает его тяжёлой, слишком тяжелой ладонью в грудь. Клаус вскакивает, едва дефибриллятор отводят от его груди. Дышит заполошно в пластик, смеётся, даже не зная, чему радуется, но благодарно и весело хлопает Клейтона по ладоням, благодаря за то, что уже в четвертый раз вернул с того света. Телевизор стрекочет, и его звук на пару секунд становится чётче, привлекая внимание. Клаус прислушивается в сообщении о смерти отца, не веря в это. Но всё равно предвкушающе улыбаясь.***
Похороны, как и всё в этом семействе, проходят бурно, интересно и с неожиданным поворотом в конце: вернувшийся Пятый, в буквальном смысле, ломает пространственно-временной континум и шаблоны, за секунды из старикашки становясь не менее сварливым подростком. Клаус смеётся, первым подскакивая к нему, обнимая, старательно пытающегося выползти из его хватки Пятого, чмокает в темную макушку. Потому что мертвые, всесильно-прекрасные феи матерится не могут, а живой и взъерошенный Пятый – вполне. И Таймер может сколько угодно хлопать его по ладоням, когда Клаус инстинктивно пытается его прикрыть от Лютера и Диего. Сеанс не отступит, не отпустит, даже если весь мир будет против. Ваня с писком отскакивает в сторону, когда позади неё начинает подозрительно шевелиться розовый куст.***
Когда он в очередной раз, всего через неделю, умирает снова, Клаус с сомнением искоса и изнизу, смотрит на довольную улыбку мерзавки, после чего тянет: - Конец света? Ты серьёзно? Существо Х только губы раздвигает шире, улыбаясь ласковыми черными дырами глаз. - Реджинальд всё-таки не зря учил вас столько лет. Сеанс встаёт, потягиваясь, проверяя, не ушиб ли спину. - Лично меня он учил только расчленёнке. И то, самым основам, потому что сам был дилетант, даже собственную смерть толком подстроить не смог. - Предупредил бы, хотя бы заранее, идиот! Вроде бы умный нечеловек, а подумать над тем, что с случится с прозектором, который будет вскрывать его инопланетную тушку… Парня Клаусу было жаль, но обморок послужил на пользу дела – не пришлось заставлять переписывать отчет о вскрытии. Сам вскрыл, сам записал, сам зашил, подготовив к кремации, приведя в человеческий вид. Всему самому важному Четвертый действительно научился сам. Неприятно осознавать, но мозги он не пропил и не прокурил, просто редко позволял себе задумываться о чем-либо, чтобы не будить спящего дракона перферкционизма. И только в деле чистки позволял себе проявлять творческую жилку. Сеанс научился ловко заделывать дыры от пуль, и просто дыры в стенках, используя трупы в качестве материала. Заливать фундамент на костях, закладывать трупы штабелями так, что это было никому не заметно. Как-то по просьбе одного своего знакомого диллера, Клаус избавился от трупа так, что его до сих пор считают живым. - Значит поможешь своему брату убрать трупы. Спасение мира – грязное и неблагодарное дело, тел будет много. - Тех, кто попытается нам помешать? – Она кивает, и Сеанс вздыхает – он скорее поверит в то, что они сами этот мир разнесут на атомы. – Ладно, отправляй обратно. Сделаю всё возможное, стервозина. Она фыркает, машет рукой, и Клаус падает-падает-падет, 21 граммом ухая с неба в собственное тело. Даже в неоновом свете рейва Четвертый различает перед собой взволнованное лицо Пятого, и, умилившись, тянет руки, обхватывает его ладонями, прижимая к себе. Таймер даже в поцелуе умудряется материть его, выговаривая за безответственность и споенного Первого, а Клаус и не думает его прерывать, только поочередно касается легонько то одного, то другого уголка поджатых губ своими, разнеживая ставшую почти вечной за сорок с лишним лет одиночества складку меж бровей. До конца света ещё два дня. Времени для пары поцелуев и одного важного разговора точно должно хватить.