одиннадцать шагов

Три минуты. Ровно столько осталось до того момента, как счастье или обречённость на потерю возьмут все в своё правление. Ровно столько осталось до момента осознания, что все будет в твоих руках, перед глазами. Блестящая на солнце пыль оседает на головные уборы, именуемые плоскими кепками с козырьком, спрятанным под складку, стоящих на перроне людей. Все чего-то ждут. Каждый просит время помедлить, но в то же время бежать быстрее, подгонять машиниста, что так не спеша управляет ржавым и простреленным в некоторых местах поездом. Терять не хочется совсем. Хочется бежать. Бежать навстречу тому самому поезду, не жалея уставших до жути ног. Кричать, срывая наполненный болью голос. Прыгать по деревянным шпалам, что намертво засажены в землю, но в некоторых местах подорваны от неминуемых снарядов. Железная дорога была починена, рельсы вновь положены, но дыры в некоторых шпалах так и остались не залатанными — времени на их реставрацию категорически не хватало. Хочется успокоить бьющееся молотком о грудную клетку сердце, схватить за сосуд аорты, сжать до боли, лишь бы оно прекратило пугать своими движениями до сумасшедшей дрожи в коленях. Ещё хочется убиться головой об стену, ибо ждать — самое ужасное, что могло придумать человечество за все своё существование. Две минуты. Ровно столько осталось до первого сердечного приступа то ли от счастья, то ли от нестерпимой потери. Ровно столько осталось до окончательного ответа, который не приходил несколько месяцев, на письмо, так и отправленное странствовать по миру. Поезда не слышно, лишь звуки мельком пролетающих птиц и встревоженные разговоры девушек и женщин слышатся около ушей. Он сходит с ума. Тело хватает нелепая дрожь, а голова начинает кружиться, смазывая обзор перед собой. Парень потирает длинными пальцами не спавшие несколько суток глаза и присаживается на пустую скамью, ведь каждый хочет быть ближе к вагонам. Возле него стоит только несколько сумок барышень и одинокий фонарный столб. Листва на деревьях словно остановилась, чего-то ожидая, чувствуя невзгоды или счастье. Мало кому повезёт, Тэхен это знает точно. «Главное — не похоронка», — крутится набатом в его голове, оглушая посторонние мысли. Он не выживет, если увидит такое не желаемое. Мир словно останавливается: птицы прекращают летать, насекомые замораживаются, приклеенные к земле маленькими лапками, голоса затихают, в один момент прекращаясь насовсем, лишь звук громкого собственного дыхания раздаётся в голове, в ушах, по всему телу. Лучше бы и легкие заткнулись, дали бы малейшей тишины, подарили возможность утопиться в ней, больше не вынырнув. Одна минута. Тэхен смотрит на старые, потрепанные отцовские часы, что свободно висят на правом запястье. Длинная, тонкая стрелочка перемещается с каждым еле слышным шепотом. Ровно шестьдесят секунд до нового вдоха или последнего выдоха. Кричать или бежать больше не хочется, хочется лишь ждать, оттягивать момент засасывающей внутрь истины. Неистово хочется считать секунды, что пролетают с каждым мгновением быстрее. Тэхен прикрывает веки и резко выдыхает, сжимая вспотевшую ладонь. Первая секунда была равна васильковому полю на окраине деревни, где жила бабушка парня. Вторая была похожа на только испечённый, но подгоревший снизу пирог. Третья казалась утонувшей в озере уткой, но ирония в том, что утка плавать то умела. Четвёртая пахла свежей и только сорванной черешней, ужасно красной и сладкой. Десятая отдавалась на языке терпким привкусом домашнего мёда, что собирал когда-то его отец. Двадцать третья казалась лёгким землетрясением, обрушившимся с ног на голову. А сорок седьмая мерещилась отвратным опозданием — время даёт секунды на последние вздохи, преподносит в своих сохлых руках, поглаживает костями по головам и просит быть тише. Шестьдесят третья секунда отдавалась приглушённым звуковым сигналом поезда, который находился в двух минутах от места прибытия. Тэхен помнит лишь только то, что во время услышанного звука рука сильно затряслась, а кожа от переживания начала неприятно потеть. Он вытирал стекающие по лбу соленые капли пота, поправлял долго укладываемые утром волосы и лишь шептал судьбе помочь ему хоть в этот раз. Сто семьдесят девятая секунда отбилась легкой вибрацией заполненного людьми перрона, отдаваясь ударом по нервным окончаниям. Открывая глаза, перед собой парень видит лишь столпившихся у останавливающегося поезда людей, что тихо пихаются, успокаивая колотящиеся сердца где-то под холодными рёбрами. Стальные колёса скрипят и тормозят по тянущимся вперёд рельсам, от которых отскакивают мелкие искорки, убегающие от реальности. Мир замирает ровно в тот момент, когда тормозные поршни под давлением воздуха расходятся, прижимая тормозные колодки к колесным парам всех вагонов ожидаемого состава. Поезд издаёт определенный звук, что танком отстреливает где-то около барабанной перепонки. Дыхание останавливается, ветер прекращает лететь, разбиваясь горящим самолетом о землю, а птицы прикрывают клювы, больше не издавая раздражающего пения. Мгновение, заставившее время остановиться. Может ли время стоять на месте? Может ли оно прибить себя металлическими гвоздями к земле? Оставить все хлопоты и заботы на завтра или до следующего понедельника? Остановиться здесь — на границе между жизнью и смертью, счастьем и отчаянием? Оно не могло до этого момента. Сейчас же время стоит на крыше старенького и побитого вокзала, осматривает застывшие в воздухе фигуры, каждая из которых надеется на лучшее. Сочувствует многим, ощущая, как подол чёрной накидки, брошенной ветром на самотёк, бессовестно падает на землю. Оно перебирает свои костлявые и сухие пальцы, совсем отвратные и мерзкие на первый взгляд. Тихо просит у людей прощения за то, что остановка ему положенная наступила только сейчас, затормозить раньше не позволяли установленные им же правила. «Время безжалостно, — скажет каждый стоящий на перроне человек, — возможно, безжалостнее только смерть». Но нет, та лишь покорным псом лежит у времени в ногах, ждет назначенного ей часа. Время безжалостно, и оно не смеет это отрицать, лишь пораженно перед собой же опускает голову, на которой лежит совсем не подходящий ему венок из только что собранных синих колокольчиков. Тэхен сидит на месте, сжимая гниющие доски старой лавочки, та немного поскрипывает от каждого движения и тяжело выдыхает. Время позорно убегает ровно в тот момент, когда в небо взлетает первая приветствующая прибывших шляпа. Та взлетает вверх, прокручиваясь в воздухе, и падает обратно в руки хозяину. За ней в небо, прямо к остановившимся птицам, взлетает вторая шляпа какого-то старенького дедушки. Дальше над толпой показывается несколько белых платочков, что резво дергаются вместе с рукой их хозяек. Толпа озаряется радостными криками и взлетом редких кепок и мельтешащих платочков. Где-то слышится радостный плач, а где-то слишком громкое испуганное дыхание. На руках у некоторых девушек сидят дети лет пяти, а остальные, чуть постарше, бегают вокруг своих мам. Тэхен почти не дышит, заламывает пальцы и сжимает ладонь до выпирающих вен на запястье, которое невольно окрашивается в белый. Он поправляет складки на потертых коричневых брюках и сильнее натягивает рукав просторной и легкой рубашки. Глаза напряжённо бегают от макушки к макушке, стоящих перед ним людей, а зубы сжимаются до болезненного скрежета. Из открытых сверху окон вылезают руки прибывших и давно ожидаемых солдат, те счастливо улыбаются, некоторые пускают слёзы по лицу, замечая своих родственников, некоторые лишь спокойно идут, не меняя выражение своего лица, ведь война заставила измениться каждого, заставила оторваться, узнать, что такое кровь на руках, и искусить её из заполненной чаши. Узнать, как это спать с оружием вместо подушки и под землей вместо одеяла, заставила бороться, биться, кричать и выть нечеловеческим голосом, чувствуя пробитую пулей ногу. Заставила жить весной, когда на улице минус двадцать, прятаться под мёртвыми телами, лишь бы не нашли, лишь бы не убили, лишь бы вернуться домой. Война заставила, не спросив поставила на колени, и подвесила рассекающей воздух марионеткой над полем боя. Кукольный театр закрылся, ведь последний спектакль закончился. Тэхен осматривает выходящих и рвущихся на встречу к родным солдат, те бегут, скидывая сумки, прижимаются сильнее, ощущая знакомое тепло. Сжимают в своих руках так, словно спустя минуту они должны снова уехать. Где-то в стороне слышится тихий плач девушки, только что узнавшей о смерти своего мужа, та не получала письма пол года, все ждала дня, когда они встретятся, рвалась, бежала, а прийдя лишь потеряла и его, и себя, вместе с ним в братскую могилу легла, прижимаясь к навеки уснувшему телу. Тэхен боится потерять. Его плечи напряжённо опускаются и поднимаются, в стороне какой-то солдат подкидывает дочку в воздухе, аккуратно ловя девочку обратно, та заливисто смеётся, заставляя военного улыбнуться и снова обнять свою семью. Тэхен осматривает выходящих из вагонов солдат, дёргает головой, выискивая знакомую фигуру, но та не появляется. Сердце словно останавливается, падает в пропасть к смерти, горит на разведённом для него костре. Тэхен сидит, словно неживой, оглядывается по сторонам, все сильнее напрягаясь. Желание жить утекает за руку с надеждой. Прибывшие один за другим выходят из вагонов, подходят к центральному месту на перроне из конца и начала поезда, но дыхание к Тэхену так и не возвращается. Оно остановилось под колёсами поезда, который становится ненавистным с каждой секундой все больше. Волосы и пилотки солдат сменяются одни за другими, Тэхен не успевает их осматривать, заставляя себя встать и расправить широкие плечи, те неприятного хрустят вместе с позвонками, а жизнь улетает из руки только что прилетевшей птицей. Взгляд гонится за счастьем, убегающим в густой лес на окраине. Сил больше нет, хочется лишь бежать подстреленным зверем в даль летнего поля, зарыться в копну своих же волос и, проигравши судьбе, пасть на колени. Распустившиеся цветы вновь увядают, оставляя за собой лишь запах и воспоминания, рассекающие сердце изнутри. Четвёртая секунда, которая пахла свежей и сладкой черешней, теперь воняет гнилью внутренностей, заполняющих все его тело. Тэхен словно катается на качелях, где взлёт равен падению. И вроде солдаты ещё вышли не все, и вроде с каждой секундой их становится все больше, но ноющее внутри чувство заставляет сжать губы в тонкую полоску и разбито выдохнуть. Тэхен отходит от счастливой, но в некоторых местах такой же, как он, толпы, и с последней надеждой осматривает прибывших. Из-за угла выходят несколько военных, они поправляют свои пилотки и глазами бегают по толпе, за ними выходят еще одни, те счастливо улыбаются, ударяя друг друга по плечам, и что-то выкраивают идущему за ними другу. — Эй! Хосок, к тебе пришёл кто-нибудь? — сквозь толпу кричит вошедший на центральное место перрона солдат. — Сейчас увидим, — говорит ему в ответ парень лет двадцати пяти, руки его напряженны, но улыбка с губ так и не спадает. Он говорит так тихо, что у Тэхена закладывает уши. Вот он уже мысленно отчаялся, осознавая потерю, а вот он слышит его голос. Голова кружится, а ноги невозможно подкашиваются, хочется кричать судьбе спасибо, целовать её сохлые пальцы. От счастья до отчаяния один шаг, только наоборот. До счастья его собственного одиннадцать шагов с разбега. Одиннадцать шагов и три секунды, одна минута на осознание и пол секунды на выдох. Тэхен останавливается, всматриваясь в родные, но уже знатно повзрослевшие черты лица. Он перебирает пальцы руки, чувствуя колышущийся свободный рукав белой рубашки. Парень с рождения инвалид — врожденная ампутация левой руки — причина того, почему он вместе с Хосоком не пошёл на войну. Он хотел, но единственное, что ему предложили — ничего. Кому нужен инвалид с одной рукой? Никому, только себе и Хосоку. Родители его погибли: мать умерла во время родов, а отец повесился, когда Тэхену было десять. Воспитала его бабушка, но и та погибла из-за остановки сердца сразу, как парню исполнилось девятнадцать. Нужен он был только себе примерно год. Гуляя по рынку, многие продавцы которого приехали из других городов, он заметил парня, ведущего за руку маленького ребёнка. Мальчик лет пяти громко плакал и звал маму, а держащий его за руку Хосок говорил о том, что они обязательно её найдут. Тэхен тогда помог им и познакомился с Хосоком, через два месяца они уже начали встречаться. Время летело быстро, жили они только друг для друга и нужны были только друг другу. Детдомовец и инвалид. Мир словно делился на две части, одна из которых принадлежала только им. А потом война, пришла она незаметно, приведённая за руку временем. Тэхен отпускать не хотел, но просил выжить Хосока только ради них. Три года шли так медленно, словно были склеены противной смолой. Тэхен до сих пор помнит каждое письмо, хранит их все в ящике на кухне, пишет ответные, но на последнее, написанное им, он ответа так и не получил. Тот день, когда сообщили о конце военных действий, Тэхен выжег на своём черепе. Каждый день ждал ответа, считал часы до прибытия военного состава. Нервно ходил по их однокомнатной квартире в старом, местами простреленном доме. Ждал и просил время поторопиться. Горячий летний воздух, забирает последний кислород из лёгких. Хосок останавливается, в голове его совсем пусто, только тёплый ветерок бьет по лицу. Мысли смешиваются с дыханием, вылетают потрёпанными птицами из лёгких, расшибают головы о землю. Одиннадцать шагов и три секунды, толпа людей и река из тоскующих по друг другу слез. — Снимай пилотку, солдат, — слышится со стороны скамьи на заполненном людьми перроне. Глаза бегают по мелькающим перед ними головам, все спешат, рвутся, мечутся в надежде встретить того, кого ждут. Люди сбивают друг друга, несутся на встречу, прыгая в объятия, где-то, разрываясь между жизнью и смертью, воют от утраты. Одиннадцать шагов были равны одному прыжку в воздух и половине секунды. Одиннадцать шагов были равны тёплым объятиям и подрагивающим плечам, подкашивающимся ногам и незаметным слезам, что нескончаемыми ручьями скатываются по щекам. Три года и одиннадцать шагов. — Я скучал, — слышится от Тэхена, зарывшегося в плечо Хосока. — Безумно, — говорит старший, поглаживая коричневые волосы парня, находящегося в его объятиях, — безумно скучал. Рука почему-то бессовестно дрожит, а пальцы цепляются за армейский жакет. На крыше здания вокзала сидят несколько чёрных голубей, держащих в своих клювах синие колокольчики.