Воздух во Владивостоке пропитан солью. Запах неприятный; от него в желудке все начинает неистово и как-то злобно клокотать, подгоняя к горлу тошнотворный ком — одного лишь вдоха достаточно, чтобы неестественно позеленеть и зайтись в долгом, мучительном приступе кашля.
Или, быть может, такой казусный аромат витает лишь возле порта и находящейся рядом центральной улицы, пределов которой Петр не покидал уже несколько месяцев. Казалось бы, за такой немалый срок можно было бы привыкнуть к любой вони, но Белов по-прежнему кривился каждый раз, когда в ноздри ему ударял до боли знакомый солоноватый запашок. Он отдал бы все те скудные пожитки, что имеет, чтобы никогда впредь не вдыхать эту убийственную смесь воздуха с испарившейся солью. Кто-то говорил Петру, что соль лечебна, и какая-то всерьез захворавшая царевна давным-давно отправлялась на побережье специально, чтобы прогуливаться по садам и дышать морским воздухом.
Сады. Прекрасные сады. Петр нервно облизнул запекшиеся губы, протискиваясь между случайными прохожими. Его окружали лишь серые дальневосточные улочки да пыльные стены японского консульства. Никаких садов. И не нужны они ему были, эти кусты с деревьями. Не избавят они его от терзающего совесть несчастья.
Белов невзначай наступил на хвост серому коту, беспечно дремавшему на тротуаре. Несчастное животное тут же проснулось, свирепо шикнуло и бросилось в противоположную сторону, скрываясь среди гигантов-теней. Петру стало грустно. Только что он в очередной раз причинил боль невинному живому созданию. Он чувствовал жалость. Ему хотелось извиниться, раскаяться перед хвостатым мучеником. Но вряд ли проходящий мимо люд не принял бы его за умалишенного и не увлек бы в лечебницу для душевнобольных. Да и болтовня с кошками — дело по части его давнего товарища, Макото Кимуры. Пусть сам с ними возится, с пушистыми и несчастными.
Белов ввалился к себе в квартиру, с громким хлопком закрывая тяжелую дверь. С потолка прямиком на темные волосы осыпались куски давно засохшей краски: на макушке белые хлопья напоминали перхоть. Раздраженно скрипнув зубами, Петр потряс головой и пальцами взъерошил волосы, тем самым пытаясь при помощи ногтей выцепить чертову краску. Здесь, в таком же навевающем скуку сером замкнутом пространстве, он чувствовал себя зверьком, пойманным в капкан — одного удара хватило бы для того, чтобы прекратить страдания бьющейся в предсмертных конвульсиях тушки.
Даже не глядя на часы, Петр осознал кое-что пугающее, и от осознания этого весь нервно затрясся: с минуты на минуту должен прийти Лев Сон — его напарник, считающий, что их довольно близкие отношения вполне можно назвать дружескими. Как хорошо, что он ничего не знает. Точнее, знает лишь то, что ему навязал его двуликий друг. А навязал он всего-навсего
ложь — и ничего кроме лжи. Как замечательно, что не замечает Лев, сколько лапши навешано на его ушах!
В хаотичной спешке Петр задернул шторы — вероятно, приложи он чуть больше силы, точно оторвал бы их. Да даже если бы и оторвал — покрыл бы любые расходы на покупку новых. Плевать. Однако какими же неловкими были движения гибких пальцев; как неизящно изгибалось пластичное тело. Дрожь никак не унималась, наоборот — нарастала, и вместо мелкой, подобной обычным мурашкам, Белова теперь била сильнейшая, по ощущениям похожая на удары током. Как же больно.
Невыносимо.
В дверь постучали. Пытаясь успокоиться, Петр сделал глубокий вдох — и нажал на дверную ручку, вместе с гостем и его собакой пропуская в квартиру порыв прохладного воздуха, ставший для Белова спасательным кругом в луже растерянности. Прохлада помогла привести в порядок мысли и, приветливо улыбнувшись, Петр спросил:
— Все продвигается, как мы и планировали?
Лев, успевший придремать, сиюминутно распахнул глаза и рассеянно вторил:
— Все продвигается, как мы и планировали.
— Это хорошо, — Петр был рад тому, что Сон в очередной раз подстроился под значение своей фамилии и так же, как и сам хозяин комнатушки, растерял всю бдительность. Тяжело будет Белову его убить. Славный парень этот Лев. Ответственный, но такой податливый — когда они впервые встретились, Петр сразу же понял, что теперь в руках своих держит глину, из которой с легкостью может слепить что угодно, перекроить неотесанный кусок так, как хочется ему. И слепил, и перекроил, и даже приукрасил — очередную фарфоровую игрушку, которую совсем скоро ему предстоит разбить. Расправиться с собственным творением. И вместе с тем сломать что-то внутри себя.
— Ты в порядке? — хрипловатый ото сна голос Льва звучал как-то тихо, будто отголосок внутри головы Петра. Быть может, он сошел с ума. Вполне возможно.
Внизу, возле ног, маячил Бруно. Собаки — верные животные, но Петр их не любит (хотя не прочь был бы завести какую-нибудь овчарку, если с его аллергией на кошачью шерсть врачи сделать ничего не смогут).
— В полном. — отозвался Белов, смаргивая слезы. Уже завтра ему придется приставить пистолет к виску Льва.
Уже завтра...
***
Под тяжестью одновременно двух тел ржавые пружины матраса противно заскрипели, но Петр решил никак не реагировать на посторонние звуки. Ничего не могло ему помешать, ничего не могло сбить с верного, как ему казалось, пути. В последний раз они вот так лежали: его голова разместилась на плече Льва, а напарник ее осторожно придерживал, накручивал на палец перепачканные краской пряди; свободной рукой поглаживал дрожащие коленки Белова, стараясь успокоить — невербально, но иногда жесты действуют лучше любых слов. А ведь такое времяпровождение уже вошло в привычку, расстаться с которой будет невероятно горестно. Петру неистово хотелось прильнуть плечом к плечу Льва, по привычке неряшливо мазнуть губами по щеке, сжать в ладонях огрубевшие пальцы, долгое время не державшие ничего, кроме рукояти оружия. Они оба были
лишними в этом насквозь прогнившем мире — никому, кроме друг друга, не нужными. Как два угля на столе ювелира — нельзя было сравнивать их с великолепными драгоценными камнями, каждый из которых стоил в разы дороже их жизней.
— Я люблю тебя, Петя, — звучало как скрежет железа по стеклу.
Зачем же ты надавил на больное, Лев? Зачем назвал с пугающей точностью так же, как мать зовет своего сынишку?..
«Я тебя тоже люблю!» — чуть было не сорвалось с губ Белова, однако после робкого произношения первого звука рот его так и остался чуть приоткрыт — не в силах был он пойти против гнусного чувства долга и отдаться порыву чувств совершенно иных.
Лев все понял. Ему не нужны были слова. Короткий поцелуй в губы — и Петр почуял милый огрубевшему сердцу запах одеколона, еды для собак и каких-то пряностей. Руки сами заскользили вверх по туловищу соратника и остановились на груди; пальцы беспощадно впились в пуговицы, едва не срывая их вместе с нитками.
Неужели все повторяется?..
Последний раз. Когда только начинаешь его смаковать, ощущаешь на языке лишь сладость и думаешь, будто это ощущение останется с тобой навсегда, что оно не сменится чем-то скверным...
...но совсем скоро голубая мечта рушится, и по всему рту растекается горечь, которую так и хочется смешать со слюной, выплюнуть и забыть этот плевок как самый страшный сон.
Сон.
***
Воздух во Владивостоке пропитан солью.
Одежда Петра пропитана кровью Льва, чей труп он бережно положил в черный пакет и тащил теперь по переулку. Очень трудно. Не физически. Морально. Мышцы не устают. Душа же — ноет, разрывается на мельчайшие кусочки, которые никогда больше не смогут воссоединиться.
От Белова отшатнулся даже тот самый кот, на хвост которого он наступил вчера. Или, быть может, это был какой-то другой кот, не его жертва. В таком случае, они были похожи друг на друга совсем как две капли воды. «Пушистые и несчастные», кто их разберет?
Петру тоже хотелось от себя отшатнуться.
Но вопреки простому желанию горемыка Белов не мог этого сделать. Он вынужден был пройти этот тернистый путь до конца, невзирая на сбитые в кровь конечности и мрачную путаницу в голове.
Страдания обязательно окупятся. Ему хотелось в это верить. И он верил в это — так же искренне, как самый честный padre верит в Господа Бога.
