От пяти до семи

— Здесь ведь не только мы. — Да. Тут есть дети. Много. Но спасать их нельзя. Даже если спустишься в Глубины и найдёшь кого-то живого, не факт, что получится выбраться. Не всем суждено попасть на свободу. Говорить так плохо, но всё именно так. Не всех можно спасти. И не каждый спасённый того стоит.       Беглец был очень сердечным и храбрым, да. Моно прекрасно это понимал и осознавал настолько явственно и чётко, что даже подвергать самому мельчайшему сомнению этот факт было бы глупо и грубо. Но помимо того, что мальчик с кандалами был очень добрым, он ещё и был внимательным и трезвомыслящим. Моно не хотелось признавать собственные суждения в какой-то степени неверными лишь из-за остатков злости и обиды, но факт оставался фактом.       Доверять мыслям Беглеца разумнее, чем собственным.       Спасать кого-то он, честно говоря, и так не собирался, но хотелось, чтобы его хотя бы уверили, что они не обязаны рисковать собой ради других несчастных. И вот, Беглец словно бежит по его мыслям, опережая каждую, находя нужные слова, чтобы обойти углы конфликтов и недомолвок. Он знал больше, чем говорил, но это было верно.       Моно знал только то, что ему было необходимо знать.       Более того, с последней частью сказанного он был полностью согласен. Разумеется, Беглец не имел в виду личные разногласия или проблемы, а лишь грубую, сухую правду: они могут рискнуть собой, могут спуститься обратно и поискать других детей, но стоит ли оно того? Выдержат ли опасности Чрева эти бедные крохи? Не факт, совсем не факт. И лишь из отсутствия стопроцентной гарантии выносливости этих самых детей и напрашивается вывод, что оно того не стоит. Это факты, грубые, бесчеловечные, но чистые факты. — Думаю, те, у кого есть шансы, справятся и без нас. Я видел девочку здесь. Она точно справится, не пропадёт. И моя помощь ей совсем не нужна. — Угу.       Из покоев Хозяйки им нужно было пройти к выходу, но оный пролегал только через гостевую. Выбраться иными путями было невозможно — даже если дождаться очередной посадки гостей, не факт, что они смогут невредимыми пробраться сквозь толпы карикатурных монстров, жаждущих поглощать даже живые души, не глядя, что у них в руках — еда или ребёнок.       Коридоры к гостевым были пустыми. То есть, пустыми: никого не было, ничего решать больше не надо было. Оставалось только дойти и прошмыгнуть под столами настолько аккуратно, насколько это вообще возможно. Больше никаких рисков. Им уже хватило.       Чем ближе они были к гостевым, тем отчётливее слышалось чавканье и звон тарелок. Моно ещё не видел гостей, как и Беглец, но они оба догадывались, что от здешних обитателей отличаться гости мало чем будут — здесь всё искажено, как время и пространство, и хорошего ждать попросту нет смысла. В этом мире каждый сам за себя. Ну или крепко цепляется за загадочного компаньона и идет до самого конца рука об руку. Как настоящая команда.       Минуя приоткрытую дверь, мальчики наконец-то попали в самое сердце этого Чрева — именно здесь происходил главный кошмар, ради которого здесь собрали в равной степени детей и чудовищ, чтобы всё жило и существовало, дышало и билось, как живой организм. А они чувствовали себя такими крошечными и беззащитными, поднимая головы, чтобы увидеть потерявших всяческое сходство с людьми существ — обрюзгшие, огромные и неуклюжие, существующие ради того, чтобы поглощать, а не давать, гости поглощали мясо, даже не пережевывая.       Отвратительно. Настолько, что к горлу подступает тошнота.       Голова до сих пор гудела, но уже было не так плохо — таблетки им найти удалось, так что температуру получилось сбить хотя бы немного, а это уже замечательно. На насморк и боль в горле можно не обращать внимания, но жар сам собой в этом проклятом месте не пройдет. Сжариться изнутри — самая глупая смерть, какую можно представить себе в мире, где каждый второй или даже первый норовит разорвать тебя в клочья.       Им нужно было пройти до самого конца залов незамеченными — бороться не получится, это не те противники, с которыми можно сражаться. Нужно быть тихими и незаметными, прямо как мышки — и так они поступают, взявшись за руки, чтобы не отставать друг от друга. Быстро пробегают до первого стола, кроясь в тени, и так двигаются до тех пор, пока не понимают, что дошли до конца зала. Дальше — только через окошко, потому что дверей нет.       Чёрт.       Гости были увлечены своим пиром достаточно, чтобы не замечать двух маленьких мышек на крае стола — Моно и Беглец взобрались на него со всей осторожностью, и так же осторожно они переползли через маленькое окно в другой зал. Хвала небесам, вдалеке виднелась дверь — никаких подобных выкрутасов им вытворять больше не придётся.       Теперь было куда проще.       Залы сменяли друг друга, гости в каждом из них были одинаково жадными и отвратительными — это не люди, точно не люди, это даже и не животные. Им ведь даже не нужно питаться, но они готовы были сожрать даже детей, лишь бы утолить свой нездоровый чудовищный голод. Либо чревоугодие — одно из двух.       Залы кончились, когда они вышли в очередной коридор, который, похоже, вёл в малую кухню, откуда удобнее подавать едва приготовленную пищу гостям. Было тихо, что даже удивительно — ни голосов, ни шагов отвратительных поваров, ничего. Все были слишком заняты, и им просто свезло подловить такой момент, когда никто их не трогает и не пытается прикончить.       Моно, наконец, отпустил руку Беглеца, отойдя от него вперед, чтобы рассмотреть коридор — мало ли будут ещё какие ходы, например, через вентиляцию или люки. Но ничего подобного не было. Придётся поискать. — Откуда ты знаешь, что тут есть и другие дети, кроме той девочки? — спрашивает он, в тысячный раз убедившись, что скрываться покамест не от кого. Можно было и босыми ногами шлепать, и разговаривать, и шуметь, и толкать передвижные полки — никто не придёт, чтобы наказать его за это. — Видел, — отвечает ему Беглец, почесав затылок и застыв на месте. — Мы все оказались здесь в клетках, но я не знаю, откуда и каким образом, — и, задумавшись, словно бы вспоминая, дополнил, покачав головой в сторону, — нет. Не помню. Ничегошеньки. — Вот как.       После этого Моно остановился, развернувшись к спутнику. Тот, поняв намёк, поспешил сравняться с ним, подбежав. — А ты? В той комнате… Почему ты был там? — идя рядом с ним, он глядел точно в тёмные глаза, хотя Моно намеренно отвёл взгляд, стоило ему услышать нежеланный вопрос. — Всех детей приносят в Глубины, но ты был не там.       Рассказать ему правду? Он не поймет, а если и поймет, то не простит такую жестокость. Беглец был рационалистом и трезвомыслящим для ребёнка, но его сердечность и эмпатичность были просто безграничными. Он был жалостлив и доверчив, он был заботливым, как старший брат, у которого миллионы младших сестричек и братиков. И это даже учитывая тот факт, что Моно вполне очевидно был старше его. Незначительно, всего-то на год, но старше. И это так, по его прикидкам. Может, они и сверстники, а, может, Беглец и правда старший, просто мелковат.       Ничего не понятно. — Я сам себя там заточил, — всё же ответил он, не вдаваясь в подробности. Пока что знать о Шестой и трагедии, которая развернулась… с её участием, Беглецу не надо. Может, и не придётся рассказывать ему, почему он такой. Почему скрывается, почему вынуждает себя доверять, буквально разрывая самого себя, убеждая, что так нужно. Доверял он ему? Нет, конечно. Но заставлял он себя доверять? Да, абсолютно точно да.       Беглец был хорошим. Он не был предателем, он не умел быть гадким и двуличным. Он любил маленьких номов и крепко обнимался, переживал из-за простуды и ждал его пробуждения. Разве такой человек может быть плохим?       Нет. Не может. Совсем. — Зачем? — звучит другой вопрос.       И отвечать на него не хочется. — Тогда это казалось мне правильным. — А сейчас? — А сейчас у меня есть ты. И правильно это.       Мальчик вздохнул. Такой ответ, по идее, должен был удовлетворить любопытного спутника, но Беглец до сих пор не отвернулся от него. Они завернули за угол коридора, вслушиваясь в тишину, и потом мальчик снова заговорил, никак не отставая. Вот уж захотелось ему поболтать, как только возможность появилась. — Ты хотел сделать что-то нехорошее.       И это было не предположение, нет. Он утверждал это так, словно уже всё знал, будто видел мысли Моно в тот момент, когда он перенёс себя из внутренностей башни в комнату, закрывшись от внешнего мира ради мести. Беглец был чутким и проницательным, настолько, что Моно всё больше и больше казалось, будто он читает мысли или умеет заглядывать в чужие головы.       Он ничего не говорит на это. Ни опровергает, ни подтверждает догадки, а меняет тему, решив сменить роли. Теперь он будет задавать вопросы. — А кто была та девочка? Ты её знаешь? — вспомнив, что Седьмой упоминал какую-то конкретную девочку, он вцепился в эту мысль, желая избавиться от излишнего внимания к собственным проблемам и внутренним конфликтам. Пусть лучше Беглец расскажет, как ему жилось тут до появления Моно и как он вообще оказался в той самой комнате — Моно был уверен, что добраться туда может только он сам. — Знаю, как её зовут и как она называет меня.       Интересно. Значит, они общались либо перекрикивались, помогая друг другу, но друзьями не стали, а со спутничеством ничего не вышло. Одиночка? — Меня она назвала Седьмым, потому что я был после неё. А она — Шестая. Вот так вот.       Шестая. Одиночка. Справится сама.       Конечно, она переживёт всех. И она даже здесь оказалась, словно издеваясь над ним. Он знал, что однажды встретит её, но ожидал это спустя годы, когда придёт время. Когда он вырастет, когда маленький Моно начнёт новый цикл, и когда история снова завернётся во временную петлю, но всё снова пошло не плану. Сначала Беглец, потом ещё и оказывается, что Шестая тоже здесь, в Чреве…       Или это совпадение? Если детей называют так, то, наверное, дело тут не в том, кто как себя прозвал, а сколько их было и когда они появились. Не может же тут быть всего семь детей. И не может быть такого, чтобы первый десяток несчастных оказался жив, даже если частично.       Совпадение. Это просто совпадение! — А как… она выглядит? — спрашивает он нерешительно, чувствуя, как внутри всё словно коркой льда покрылось — настолько он был шокирован услышанным.       А Беглец был совершенно беззаботным, чёрт бы его побрал. — Как? Как девчонка в жёлтом плаще. Обычно.       Это она. Это точно она — других Шестых в жёлтом плаще не может быть. Она одна такая: умная, храбрая и бездушная, которой никто не нужен, чтобы добиться желаемого. Даже притворный союз ей был бы не нужен, если бы она была на месте Моно — она бы не пошла его спасать, а прошла бы мимо, продвигаясь дальше самостоятельно.       Она бы и справилась. Ей бы и страшно не было — её бездушность и жестокость почти равнятся с несправедливостью этого мира, и за счёт этого она в выигрыше. Чем ты добрее и преданнее, тем ты слабее — ты будешь предан кем-то, ты будешь уязвим, ты будешь беззащитен. Но чем ты монстроподобнее и хитрее, тем дольше ты проживешь и тем выше взберешься.       Потому что ты непобедим.       Лицо Моно побледнело, а взгляд снова потух, как в первую их встречу. Горло неприятно свело, а сердце заколотилось, как ненормальное. — Ты её знаешь. И она плохая. Я понял, — наблюдая за переменами в лице друга, заключил Беглец.       Моно не боялся её, никогда. Она была предателем, она растоптала его сердце и разорвала душу, но он не боялся её. Просто почему-то это отозвалось чудовищным ужасом, почти животным страхом, граничащим с тошнотой.       Но почему?       Он ведь её не боится.       Коридор кончился, и впереди была лишь большая дверь, которая вела их в последнюю гостевую залу. И именно за ней находится выход — больше путей наружу не было, а рыскать по всему Чреву в поисках запасного выхода уже не было сил. Потратить ещё несколько дней на поиски или принять жестокое, но верное решение — выбор очевиден.       Им нужно думать, чем пожертвовать: временем или человечностью, которая в нынешней ситуации была на вес золота.       Беглец — или Седьмой — поворачивается к Моно, вопросительно уставившись, как бы спрашивая, готов ли он. И Моно понимал, что он имеет в виду, просто глядя в эти вдруг остекленевшие глаза: сила ведь только у него была, а тихо пробраться у них уже не получится. Сейчас им нужно идти напролом, быть жестокими чудовищами, чтобы увидеть солнечный свет и почувствовать свободу. Истинную, не прикрытую ложью свободу.       Но цена будет слишком велика. Моно придётся забрать чужие жизни ради того, чтобы они спасли свои собственные. Даже если гости уже лишились своих душ, это всё равно казалось чудовищно неправильным.       Почему им нужно думать об этом? Почему дети должны думать о том, кому можно жить, а кем можно пожертвовать? Это так несправедливо. Моно даже не помнит своего детства, не помнит маму и папу, но должен решать за всех взрослых то, о чём детям думать не положено. — Это плохо, — он плотно сжал губы до побеления, не желая ничего решать. — А мы и не хорошие, — успокоил его Беглец. — Не плохие, но и не хорошие. Мы обычные. — Я больше не хочу быть плохим, — признался мальчик. — Ты не будешь. Ты не умеешь. Разучился. — А ты не можешь этого знать, — он отошёл от него в сторону, потупив взгляд в пол. Откуда Беглецу знать, кто хороший, а кто плохой? Он не знает ведь, что Моно хотел сделать очень плохо другому человеку. Что хотел мстить, потому что его предали. Он не знает, что такое предательство, кто такой предатель, и каково это — предавать других. А Моно всё это знает, потому что ежесекундно предает его, не рассказывая правду и утаивая истину. Он всё ещё плохой друг. — Хороший или плохой… Это ты хороший. А я так не умею. И не научусь.       Спутник вздыхает почти расстроенно, а потом поднимает голову, ища хоть какой-то тайный вход, чтобы можно было незаметно прошмыгнуть. Хотя бы по балкам, этажом выше, хоть немного, чтобы успеть добежать и спрятаться…       Но ничего не было. У них нет выбора.       Беглец не помнит, что такое солнце. Не знает, что такое свобода, но понимает, что это что-то хорошее и приятное. Знает, что есть такой мир, где можно не ходить босиком и мерзнуть, где можно чувствовать себя в безопасности и не бояться других людей. Номы ведь добрые и хорошие, значит, есть и другие добрые существа. И есть добрый мир, где нет Чрева, Глубин и монстров. Есть мир, где им с Моно будет место — то самое, которое можно будет назвать своим домом.       Держаться за руки не потому, что так легче не отставать друг от друга, а потому, что так можно. Радоваться мелочам, которые сейчас кажутся роскошью — те же самые таблетки, которые помогли сбить высокую температуру. Лекарства от простуды. Обувь. Теплая одежда. Добрые люди.       Любовь.       Это всё существует. Не может же существовать слов, значений которых никто не знает. Есть чувства и приятные — это дружба, это доверие, это любовь, какой бы чудаковатой она ни была.       Всё это существует. Существует в мире, который граничит с безумием и бесчеловечностью. И они найдут этот самый мир, если сейчас пожертвуют чем-то равноценным. Просто… нужно быть готовым жертвовать. Нужно быть готовым отдать всё, чтобы получить ещё больше.       Нужно. Так нужно. — Дай мне шанс! — не просит, а почти умоляет он, поворачиваясь к Моно. — Просто поверь мне! А взамен я всегда буду верить тебе.       И Моно… почти готов согласиться. Но имеют ли вес эти слова? Сейчас он с ним хороший и послушный, прямо-таки настоящий друг. Но сделает он то, что от него просят, а потом что? Он будет ужасным. Он будет чудовищем, маленьким кошмаром маленького Беглеца. И нужен ли ему будет этот самый кошмарик, когда они увидят хороший, добрый мир?       Нужен ли ему будет хороший плохой друг?       И будет ли он ему верить так же, как и сейчас? — …даже если я буду плохим? — нерешительно тянет он, мельком глянув на высокую темную дверь, за которой находится долгожданная свобода.       Это очень высокая цена. И ему ничего не стоит заплатить именно столько, просто… он не знает, что получит за эту самую цену. Либо свобода, либо он снова останется совершенно один в этом жестоком грустном мире, который отвернулся от него, когда его нужно было притянуть к себе и успокоить.       Шестая тоже была хорошая. И Беглец тоже был хорошим. Но сейчас, как и тогда, он должен сделать кое-что плохое, чтобы всем было хорошо. — Даже если ты будешь плохим, — опустив руки, со всей серьёзностью уверил его Беглец.       Моно вздыхает. Хорошо. Хорошо!       Он старается ни о чем не думать, когда маленькие ладони ложатся на холодную дверь. И он совершенно не думает об их будущем, когда видит ровные ряды столов по обе стороны залы. Он не думает о Беглеце, когда обе его руки поднимаются вверх, электризуя напряжённый воздух и искажая пространство вокруг.       И когда фонари гаснут один за другим, он не думает, что только из-за Беглеца ему кажется этот поступок бесчеловечным.       Он не убивает их, но делает много хуже: как и Худой Человек, он обладает кошмарной силой, способной превращать живое в бездушное. Чревоугодие растворяется, существо Чрева гибнет, сменяясь бледной зацикленностью. Из разу в раз, вечно, никогда не кончаясь, здесь будет править отсутствие душ и внутренняя пустота. Тени будут сгущаться, чтобы прятаться по углам и никогда не выходить на губительный серый свет — потому что он есть всё, он есть каждый луч, фонарь, сигнал, волна.       Моно — это не просто одиночество. И это никак не единство. Это эгоистичное отсутствие выбора, принуждение к верности и молчаливой податливости. Греховность и человечность теряют свою цену, прекращают свое гиблое существование, потому что он везде и всюду. Каждая молекула воздуха в этом коридоре пропитана его волей. Каждый миллиметр этого Чрева принадлежит ему. Каждое существо знает его мысли, волю и силу.       Он есть всё. Он есть единственный — монополист, во власти которого всё, что можно присвоить — он есть единое, к чему всё сводится.       Он может гораздо больше, чем самое страшное чудовище, какое только существовало или будет существовать в этом кошмаре.       И пока он идёт вперед, медленно и шатко, всё вокруг замирает совершенно бездвижно, лишаясь самой своей сущности. А Беглец — нет, уже Седьмой, — идёт рядом с ним так, будто это ничего не значит, будто это не есть кошмар или ад в самом ярком своем проявлении.       Сворованные души, разрушенные жизни, отсутствие всего, что должно существовать где-то там, под мягкой кожной и мясной оболочкой — вот, в чём заключается его сила. Это не просто сигнал в мозг путём наглого вторжения в душу.       Это самое худшее из убийств. Это уничтожение.       Впереди была последняя дверь, но она открывается сама, словно понимая волю своего нового Хозяина. И потом по глазам так ласково, но больно бьёт солнечный свет, что даже дух перехватывает — насколько он давно не видел солнце. Солнце. С О Л Н Ц Е       Такое приятное, тёплое и доброе. Не спрятанное тучами, а чистое, настоящее Солнце. Солнышко. Милое-милое солнышко.       По лестнице они поднимаются молча, наслаждаясь лаской солнца, что так приветливо подзывало их к себе. И с каждым шагом, с каждой ступенькой, они были всё ближе и ближе к этому Солнышку, которое ждало их слишком долго. А с последней ступенькой в нос ударил солёный запах морской воды. И когда они вышли наружу, стоя перед дорожкой на другой корабль, вокруг них было солнце, небо и золотисто-оранжевый океан, отражающий в себе вечер.       Как чудесно.       Моно поворачивается лицом к Седьмому, замечая, как легкий ветер нежно ласкал его меж волос, играючи поднимая грязные пряди. Завивает, треплет, но не отпускает, приветствуя, как заботливая мать.       И Седьмой был счастлив, как маленький ребенок, увидевший свою семью после долгой разлуки. А сам Моно был счастлив просто потому, что видел, каково это — быть счастливым. Он ведь даже не знает, что это за чувство, которое теплится где-то внутри, там, где спрятано его разорванное чужими руками сердце.       Они долго стояли. Просто молча приветствовали Большой Мир, здоровались с ветром и знакомились со свободой. Молча, потому что слова не требовались. Молча, потому что таких слов ещё даже не существует. Молча, потому что так было нужно.       До поры до времени. — Кто такая Шестая? — наконец, задает главный вопрос Седьмой. И Моно понимает, что ответ — не простое определение её биологической принадлежности, пола или расы, цвета глаз и волос. Это что-то большее. Он хочет знать её душу. — Я не знаю, — честно отвечает он, пожав плечами. — Но расскажешь? — Да. Только это будет долгая история.       Очередной порыв ветра нежно касается лица Седьмого. — Расскажи её, как сказку. Я давно не слышал сказок, — просит он, приоткрыв глаза и делая первый шаг вперёд.       От Чрева до корабля — пара минут ходьбы, но шли они слишком долго. Добирались с самых низов, из ада, разрушая кошмар, но добрались. И сейчас, глядя на остановившегося в самом начале моста Седьмого, Моно как никогда ранее осознает всё произошедшее, начиная с предательства и заканчивая чудовищной нежностью, копошащейся в нём и разрывающей все его внутренности в клочья. А протянутая Седьмым рука всё равно что лезвие, которым нужно вскрывать вены. И он принимает это самоубийственное оружие, делая неуверенный шаг вперёд, на мост. — Конечно.       Дерево под их ногами даже не скрипит, когда они идут. Проход на корабль становится всё ближе по мере того, как они приближаются к нему, а солнечный свет — всё теплее и нежнее, словно бы распробовав своих детей окончательно и приняв их. Добро пожаловать в Большой Мир. Это ваш дом. И вы скоро будете в порядке и счастливы.       Седьмой ведёт, но не спешно, а расслабленно. Так, как положено, когда хочешь показать что-то красивое и невероятное, сокрытое от других глаз — это их маленький секрет, которым они не будут делиться с другими.       Ни с кем и никогда. — О! — неожиданно для них обоих восклицает Седьмой. — Знаешь, что я понял? — Что же? — без вопросительной интонации, но спрашивает. Потому что сейчас Седьмой скажет какую-нибудь глупость, как любой нормальный ребенок в абсолютном счастье. — Если я Седьмой, потому что появился после Шестой… то ты, если появился раньше, Пятый?       Самая дурацкая глупость, но ему нравится. Моно — слишком жестокое и абсолютное имя, а так он будет обычным ребёнком, как Шестая или Седьмой. Просто ребёнок, каких бессчетное множество в этом жестоком мире властных взрослых. — Глупо давать имена цифрами, — он пытается быть серьёзным, даже если и не скрывает улыбки. Весело ведь. Чего прятаться? — Пятый или Шестой-С-Половинкой? — Пятый. Определённо Пятый.       Седьмой смеётся, притом так звонко, что становится не по себе. Это не плохо, а… слишком хорошо, чтобы быть правдой. Слишком хорошо для плохого Пятого. Слишком нормально для хорошего Седьмого.       И чудовищно странно для запоздавшей Шестой.