Humanity

Чуе шестнадцать. Он смотрит в зеркало и не удерживается от необъяснимой тяги коснуться лица. С виду он совсем настоящий. В отражении он ловит немигающий взгляд Дазая и, рвано вздохнув, оборачивается через плечо и хрипло бормочет: — Я ведь не, — голос надламывается, — Я ведь не человек. Не по-настоящему. Улыбка Дазая изломанная, но впервые кажется искренней. Он делает шаг, другой — и накрывает его ладонь своей. Чуя замирает, совершенно потрясённый и обездвиженный этим странным жестом поддержки: прежде все их прикосновения ограничивались тренировками и миссиями — ну, и драками. Дазай ловит его взгляд и произносит с непоколебимой уверенностью: — Человек или нет — это не имеет значения. Чуя не знает, почему, но глаза щиплет от подступивших слёз. Кажется, плакать могут только люди? Чуе семнадцать. Минуту назад он впервые поцеловался — а после во второй раз, в третий, в четвёртый, в пя... — честно говоря, он уже сбился со счёта, если и собирался считать. Не похоже, что Дазай намного опытнее, но вот воодушевления им обоим не занимать даже после того, как пару раз неаккуратно стукнулись зубами и, кажется, Чуя прикусил ему губу — у поцелуев металлический привкус крови, но это не заставляет остановиться. Осаму вжимает его в стену дока, запустив одну руку ему под рубашку, а вторую — в волосы. В любой другой ситуации Чуя сломал бы ему и ту, и другую, но сейчас вцепляется в ворот плаща и тянет Дазая на себя — впрочем, судя по тому, как пальцы того скользят всё ниже и ниже по его талии, он вовсе не горит желанием остановиться. Ладонь Дазая опускается ему на задницу, и он рычаще стонет Чуе в губы, притираясь бедром к его паху, и, ладно, Чуя не был готов к тому удивлённому и высокому звуку удовольствия, вырвавшемуся у него, но это потрясающе. Сердце бьётся так, будто вот-вот проломит рёбра, всё его тело горит — от возбуждения, от жара чужого тела напротив, каждое прикосновение тонких пальцев прошивает насквозь наслаждением, от поцелуев, всё более влажных, страстных, неторопливых и умелых, начинают слабеть и подгибаться ноги. Чуя стонет, выгибаясь навстречу его руке, когда Дазай оставляет в покое его растрёпанные волосы, и слышится щелчок пряжки ремня. Он никогда прежде не чувствовал себя таким живым. Чуе восемнадцать. Он лежит головой у напарника на коленях и думает, что впервые так измучен. Всё его тело болит: каждая кость, каждая мышца, каждый кровеносный сосуд словно отказали служить, и если он пошевелит хоть одним пальцем, то умрёт. Но он встанет на ноги, станет прежним — а вот всё вокруг него превратилось в пыль, стёрто с лица Земли зверем, ужасным чудовищем... — Ты всё сделал правильно, Чуя, — шепчет Дазай, качая головой. Чуя сипит, пытаясь ответить, но он прижимает пальцы к его растрескавшимся, окровавленным губам, а после, приподняв его безвольную руку, с необъяснимой нежностью целует каждую разбитую костяшку. Наверное, Чуя на грани обморока, и поэтому взгляд Дазая чудится таким ласковым и тоскливым. — И ты гораздо больше человек, чем я, — с кривой усмешкой бормочет он. Чуе по-прежнему восемнадцать. Он почти не спит — пожалуй, как и всякий в Мафии сейчас, едва доползает до кровати — но поиски Демонического, мать его, вундеркинда, тщетны. Они перевернули вверх дном весь город, и Чуя готов сделать это снова, достать Дазая хоть из-под земли, но он просто человек. Человек, живой, настоящий — эти слова, прошёптанные ему десятки и сотни раз, слышатся ему даже в прерывистом, чутком сне, где он все ещё не позабытая, брошенная половина дуэта, где Дазай все ещё рядом, с ним, засыпает и просыпается в одной постели, валяет дурака, донимает его и бездарно шутит — а ночью в полусне даже мурлычет на ухо то, что никогда не говорил наяву. Чуя хочет забыть, но, к его злости, Дазай, как и всегда, был прав, а люди не могут так просто выкинуть из головы того, кого любят старое. Чуе девятнадцать. Поиски затихли — похоже, навсегда: даже Мори смирился с тем, что Дазай либо мёртв, либо так глубоко залёг на дно, что его не выудить оттуда никакими силами, но место одного из Исполнителей так и остаётся пустым — так же, как и кабинет, проходя мимо которого, Чуя ускоряет шаг и упрямо твердит, что ему, в общем-то, всё равно. Чуе двадцать. И он никогда не думал, что доказательство его человечности будет так болезненно. Он мог бы списать непрестанную ноющую боль в груди на тоску по напарнику и другу, ведь стал так хорош в отрицании, но Чуя узнаёт выражение своих глаз в глазах Коё. Ане-сан связана любовью с тем, кого потеряла. Он так глупо влюбился и не знает, на кого зол больше: на самого себя за то, что из всех людей привязался к тому, кому совершенно безразличен, или на Дазая. Ему было бы куда легче смириться, услышь он отказ, если бы его отвергли, засмеяли — да что угодно, только бы легче было убедить себя в ненависти. Чуе двадцать один. Все в Портовой мафии знают, что он никогда не выбирает себе напарника для миссий. Чуе двадцать два. И у него будто вышибает землю из-под ног. Его переполняет мрачная радость, когда он слышит о пойманном Дазае: теперь-то он отыграется на нём сполна, отомстит за всё — за насмешки, за предательство, за игры с чувствами — но все планы вылетают из головы, стоит его увидеть. Если бы Дазай хоть сколько-нибудь изменился. Он всё такой же высокий и тощий, улыбчивый, шутящий без умолку и дурачащийся, даже когда Чуя угрожает спустить с него шкуру. Это злит почти так же сильно, как и то, что ярость не может заглушить тепла, растекающегося под его рёбрами при одном лишь взгляде на Дазая. Чуя твердит про себя, что ненавидит его — и только, пытаясь сам поверить в свои слова. Это странно — снова работать вместе спустя четыре года. Чуя не был готов к тому, что вернуться будет так просто, но его переполняет удовлетворение от того непередаваемого чувства единения, когда они оба действуют слаженно, как тонкий механизм, понимая друг друга без слов, с полувзгляда. Он упрямо подавляет настойчивый скулёж, звучащий на грани сознания, и вертящийся на кончике языка вопрос Дазаю: «Ну же, разве есть кто-то, кто способен меня заменить?». Ревность — очень человеческое чувство. Как и злость, смешанная с разочарованием, когда он приходит в себя на голой земле, снова брошенный, ёжится, насквозь промокший от росы, и в слабо брезжащих рассветных лучах находит свою аккуратно сложенную одежду и шляпу, оставленную рядом с заботой, кажущейся издёвкой. Чуя рычит сквозь зубы ругательства и обещания в следующую встречу действительно сломать Дазаю парочку костей. Чуе двадцать три. И он даже не разочарован тем, что не сдержал обещание. Наверное, злость сошла на нет за всё то время, когда их встречи ограничивались напряжённым временем совместных заданий, или он просто слишком устал, чтобы сейчас, когда пришли тихие дни, устраивать новую стычку из-за неожиданного столкновения в баре. Дазай кривит рот в подобии улыбки, салютуя ему стаканом виски, и впервые за пять лет они снова просто вместе пьют и разговаривают, не чувствуя ни неловкости, ни натянутости, с привычными беззлобными подколками и грызнёй. Чуя не упускает шанса бросать на него будто бы случайные взгляды, замечая перемены: черты лица Дазая ещё сильнее заострились, он стал чуть шире в плечах, отросшие пряди падают ему на глаза — и ладони чуть покалывает от фантомного ощущения прикосновения. Он до сих пор помнит, какие мягкие у Осаму волосы. Дазай негромко смеётся — и у Чуи перехватывает дыхание от того, какой же он, всё-таки, красивый. Чуе двадцать три, и он отказывается признавать свою вину за то, что их встреча оканчивается не парой-другой сломанных костей, как он клялся самому себе, а жадными, сладкими и такими, чёрт возьми, долгожданными поцелуями — сначала в баре, после — на заднем сидении такси, в лифте и в его квартире, пока они торопливо срывают друг с друга одежду, прижимаясь телом к телу, цепляясь, не позволяя отстраниться, нетерпеливые и разгорячённые. Целовать Дазая так же хорошо, как в семнадцать и восемнадцать, пусть и ещё неудобнее из-за увеличившейся разницы в росте — впрочем, она становится совершенно неважной, когда прижимаешь его к барной стойке или наконец валишь на кровать. Чуя сдирает с него бинты, запыхавшийся и восторженный тем, как быстро они вспоминают друг друга — касаниями, поцелуями, ласками — и совсем не боится того, что это может оказаться ошибкой. «Это не ошибка.», — с ошеломляющим облегчением осознаёт он, просыпаясь, окружённый теплом тела Дазая, видя его безмятежную улыбку. Их руки и ноги переплетены, их лбы соприкоснулись — Дазай не уходит. И больше никогда не оставляет его. Чуе двадцать четыре. Он не может — да и не хочет — скрывать триумфа от того, что хоть в чём-то опередил Осаму. Глаза Дазая широко распахнуты, неверящие, удивлённые, потрясённые, переполненные радостью. Его губы едва заметно подрагивают, когда он улыбается. — Да, Чуя. Чуе двадцать пять. И, пожалуй, за десять лет, прошедших с их первой встречи, изменилось слишком многое, чтобы он сумел перечислить всё, но первое, что Чуя назовёт без раздумий — ставший привычным своеобразный ритуал перед Порчей. Он вручает плащ и шляпу Дазаю — тот усмехается, как и всегда, и только Чуя знает его достаточно хорошо, чтобы различить у него во взгляде тревогу — и стаскивает с ладоней перчатки. На его левой руке мелькает проблеск, и Чуя осторожно снимает с безымянного пальца тонкое кольцо и вкладывает его в ладонь своего партнёра — и на поле боя, и в мире. Дазай сжимает его в кулаке так, что белеют костяшки, и кивает: Чуя знает, он не выпустит кольцо из мёртвой хватки, пока не утихнет разрушительное безумие Порчи, пока напарник не уснёт, обессиленный, у него на коленях — и тогда вновь наденет кольцо на его палец. Чуя знает, что не очнётся в одиночестве: он проснётся в тепле рук Дазая, усталый, но умиротворённый, встреченный мягким поцелуем, прижатым к уголку его губ, и тихим бормотанием: — Доброе утро, Спящая красавица. И даже если Чуя не уверен в том, настоящий ли он, его сердце забьётся чуть быстрее при звучании этих слов, прямо как у Человека.