Whataya Want from Me?

      И беж накидки пачкается кармином.       Карминовая река катится по плечу, её не останавливает кожаный ремешок, она закатывается под перчатку чуть ниже сгиба локтя — не сказать, чтобы ему было больно. Своя кровь только подкрепляет жажду чужой — мастер же может добавить к своему творению несколько штрихов?       Женщина напротив умела, но в ней нет изящества. Несмотря на благородный хекстек винтовки, её владелица совершенно топорна. Даже профессионализм, мастерство не вызывают восхищения. Истинный мастер своего дела всегда признаёт мастерство в другом — и этой женщине уже не стать неподдельным мастером.       Она целится сквозь оптический прицел — ему, пусть и издалека, прекрасно это видно. Холеная тонкая бровь изгибается в притязательном прищуре — её заботит только чистота её работы. Никакого творческого подхода. Дилетантка.       Он разворачивается на мыске, отступая так, чтобы очередной выстрел прошел в паре сантиметров от плеча.       «Нет, моя дорогая, одного раза достаточно».       Ухмылки не видно за маской — некому и незачем её видеть, главное — подпись его шедевров, сам почерк, который уже стал притчей во языцех.       Шёпот послушен в его руках, как и всегда. Его выстрел попадает в цель, и противница ныряет вбок, уносится из поля зрения, наверняка, чтобы воспользоваться запасёнными лекарствами. Ему такая предосторожность ни к чему. Его предназначение служит ему и болеутоляющим, и кроветворящим, и регенерирующим; никакие бинты и повязки не нужны тому, кто орудует ружьем, как кистью.       Она появляется, и верно, выпрямившись, наступает решительно, и её стрельба становится хаотичной. Ловушка срабатывает справа от него, слышен сухой щелчок запирающего механизма, шелестят шестерни — это сродни музыке для него. В ответ летит тихий злобный шепоток, распадается заклинанием в шаге от него, земля источает из себя скверну и словно дымится. Он слишком ловок, магия не задевает его, словно он в самом деле защищен своей устрашающей целью и решимостью.       И тогда закрывается уже иная ловушка, и хищник превращается в жертву, а творец — в подопытного.       Мальчишка возникает за спиной буквально из ниоткуда, и отступать теперь некуда. Другое дело, что Джин и не привык отступать: пусть это представление будет последним, но красочным, фееричным. Запоминающимся.       Коса взрезает испачканную накидку, и лишь чудом — только её, не добравшись до живой плоти. Но концентрацию это нарушает, под ноги ложится новое потрескивающее заклинание, а в бедро раскаленным штырём вонзается пуля. Его вынудили приблизиться на то опасное расстояние, с которого творчество становится безыскусным.       С губ срывается тихий рык — он раздражён больше, чем увечен. Магия выворачивает из суставов кости, заставляет плоть гореть невидимым огнем, новый выстрел дробит коленную чашечку, несмотря на вычурный наголенник, а коса мальчишки вдоволь напивается крови, врезаясь в беззащитное тело, распарывая наискось живот и дотягиваясь до груди. Кровь идёт горлом, и её бы сплюнуть, да мешает проклятая маска…       Щит ложится, отражая мерцающими гранями удивительно точный выстрел женщины с винтовкой, отводит новое заклинание. С неба, не иначе, падает божественное благословение, избавляя от магических повреждений. Джин зажимает здоровой рукой рану на животе, перехватывает Шепот стальной и оборачивается, только чтобы встретиться с чистыми, пронзительно-синими глазами.       Держаться позволяет только чужая, на удивление не агрессивная магия — Джин, совершенно чуждый этому явлению, даже не хочется отмыться после соприкосновения с ней, не хочет расторгать эту животворящую связь.       Ноги подкашиваются, и он всё же опускается на здоровое колено в испачканную кровью траву. Тянет, неимоверно тянет снять маску: сплюнуть медную кровь с горькой желчью, напиться прекрасным чистым воздухом, пока чужая магия исцеляет фатальные, на самом деле, повреждения.       Парнишке здорово достается. Шестопёр новоявленного участника представления крошит уже его кости, ломает древко косы, вскинутое в защитном жесте. Пришелец не похож на магов в привычном смысле этого слова — Джин бы даже назвал его прекрасным. И, тем не менее, его магия питает Джина — так же, как вытекает из раны на плече, скатываясь за ремешок, так же, как льется по животу, заползая багровыми реками под пояс.       На лице чужака странное выражение — ему словно жаль убивать этих несчастных. Мальчишке со сломанными рёбрами точно уж недолго осталось, ведь кровь на растянутых в ухмылке губах пузырится и тает так, словно разбитые кости проткнули лёгкое.       Джин замечает это краем глаза. Со всем доступным в подобном положении изяществом он вскидывает руку, сжимая пусковой крючок, почти не целится, но всё же попадает — винтовка из рук женщины выпадает бесполезной рухлядью, глаза безжизненно закатываются, а с виска к уголку губ стекает багровая струйка. Выстрел в лоб — это для дилетантов, лобовая кость слишком толстая, чтобы входное отверстие вышло аккуратным и ровным. Другое дело висок, мягкая, ничем почти не защищенная плоть — так картинка не портится, и лицо остается прекрасным. Почти живым.       Кто бы что ни говорил, а убийство — это искусство. И даже на последнем вздохе маэстро должен уметь завершить свой труд безупречно.       Жажда — нет, не крови — искусства — поднимает его, позволяет сделать нетвердый шаг вслед за крылатой женщиной, так старательно насылающей на него заклинания. Она смотрит глубже, чем в душу своими лиловыми, как кровь с вином, глазами, и разворачивается, подставляет беззащитную спину и скованные цепями крылья. Она жаждет смерти и удаляется неспешно, словно не всерьез — играется, дает на себя поохотиться.       Он — не охотник, и тем более — не спаситель. Он — творец. И он не даст ей то, чего она жаждет так требовательно, так отчаянно — иначе бы в чем смысл искусства, как не в страдании?       Пришелец качает головой с осуждением и складывает руки на массивной, как добрый демасийский щит, груди. Волосы от этого жеста рассыпаются по плечам, путаются и освещаются сиянием кристаллов его брони — и Джин любуется, словно зачарованный, рассматривает без стеснения, как хорошее полотно, пока не спотыкается о разбитую ногу, не оседает, опираясь на разбитую кладку покосившейся стены, на останки былого величия какого-то там народа. Должно быть, будь он действительно великим — не оставил бы после себя одни развалины, на которых сходятся выяснить отношения заблудшие души всех мастей и оттенков…       Когда это грёбаное ходячее произведение искусства приближается — Джин не чувствует тревоги. Так давно не бывало: он чурался людей, сторонился, даже не скрываясь за маской — отшельник в миру и творец на импровизированной сцене, он даже на расстояние вытянутой руки мало с кем сближался, не говоря уж о прикосновениях. Омерзительных, липких, тревожных прикосновениях.       Но пришелец касается его, и даже дрожь по телу не проходит. Неестественное тепло обволакивает, успокаивает, утоляет обуявшую жажду крови. А он просто приподнимает маску так, чтобы можно было вдохнуть без стеснения, тыльной стороной запястья стирает запёкшуюся на щеке кровь.       — Тебя спасло лишь то, что я должен оберегать жизнь.       Джин фыркает, отворачивается и только удобнее устраивает перебитую ногу, так, чтобы не близко к этому странному человеку, устроившемуся на корточках рядом.       — Служишь жизни, а несешь с собой смерть? Как иронично.       В молчании он позволяет себя осмотреть. Коса была столь хорошо отточена, что оставила чистый и аккуратный разрез, от местечка на два пальца левее пупка почти до правого соска. Без зазрения совести Заступник дорывает оставшиеся от нижней одежды лохмотья, промакивает раны, не то старается оценить ущерб, не то пытается понять, что с этим делать.       — Я тебя о помощи не просил, — срывается злое, едкое, приглушенное — Джин возвращает маску на место, опомнившись, придя в себя, вернув себе привычную настороженность. И старается убедить себя, что дело именно в осторожности, а не в том, что на чужака хочется смотреть.       — Но тем не менее — нуждаешься в ней, — прилетает в ответ спокойное, сосредоточенное.       Выдох срывается с окровавленных губ и Джин затихает. Теперь, когда его не поднимает на ноги, не ведет за собой ни жажда крови, ни охота до искусства — обессиленный, успокоенный, он просто выпадает из этого мира в блаженное забытье, которое не несёт с собой ни боли, ни страданий, ни сновидений.       Стрелок худощав и почти невесом — Тарик забирает обмякшее тело на руки осторожно, выверено, припадая на одно колено. Не потревожить ран слишком сложно, а одной перевязкой тут не обойдёшься — лечить придётся и лекарствами, и магией. Он видел неподалёку заброшенную лесную хижину — это всё вернее, чем тащиться до ближайшей таверны или искать профессионального лекаря. Лишь бы не споткнулось чужое сердце — молится Заступник — невозможно даже магией будет заставить его биться вновь.       Когда огонь уже потрескивает в рассохшемся очаге, а над этим огнем висит котёл с целебным взваром; когда постель застелена плащом, который наверняка придётся выкинуть, даже не пытаясь отстирать окровавленные пятна; когда игла и нить лежат в настоявшемся крепком вине — Тарик подцепляет двумя пальцами маску, снимает бережно. Вроде, и нужно уважать чужую тайну, да только важно следить за выражением лица, за трепетанием тонких ноздрей, убеждаться, что слабое дыхание ещё есть. Взгляд цепляется за V-образный шрам, перечертивший правый глаз, рассёкший бровь, мельком останавливается на морщинках вокруг глаз и над бровями.       Тарик сглатывает судорожно от волнения — вот бы вылечить, а не навредить. Спасти, помочь, защитить. Он отдал свою жизнь красоте и справедливости. Будет ли справедливо спасать Его?       Ладони сами бегло скользят дальше, снимая тканевый капюшон, обнажая благородную седину на висках, открывая подбородок с короткой, ухоженной бородкой. Рука сама зарывается в каштановые с серебром пряди, приглаживает, собирает испарину со лба — а раненный вздыхает тяжело, почти всхлипывает в беспамятстве, мучимый болью, а может — и лаской его касаний.       Тарик запоздало ловит себя на том, что слишком медлит, слишком долго любуется — не чужим истощением, но болезненным изяществом, немой гордостью точёного профиля. С сожалением он распарывает ножом остатки одежд на стрелке, ножом же раскрывает створчатые наголенники на поврежденной ноге, оставляя на своём протеже только бельё. Из стыда, не иначе, ведь оно тоже запачкано кровью, стёкшей со впалого, резко очерченного живота.       Шитьё отнимает много сил, но Тарик уверен, что серьёзного шрама не останется — он сделал всё, как подобает, со всем тщанием на которое был способен. Такая нежная бледная кожа в его глазах не должна была быть испорчена ещё одним уродливым, бугристым шрамом. Он накладывает сверху компресс из трав, который воспрепятствует воспалению — эта рана заживет быстро и почти безболезненно.       С ногой дела обстоят куда хуже. Рана от выстрела - плёвое дело. Но вот восстановить сустав и вернуть ему былую подвижность… Тарик сомневался, что сможет. Но концентрация и практика, а самое важное — желание исцелить — приносили свои плоды. Для верности следовало бы наложить пару шин, чтобы не мешать восстановлению столь хрупкого места — и он отрывается, выходит их хижины, с удивлением разглядывая небо, цвета черничного киселя. Он попросту не заметил, как сумерки опустились на землю, хотя они добрались сюда, когда ещё не минул полдень.       Силы подводят, истощённый Заступник опирается лопатками на хлипкую дверь, сползает по ней, закрывая лицо ладонями и садясь на корточки, даёт себе краткое мгновение отдыха. Зарывается в волосы, но чувствует под пальцами чужие пряди — чуть жестче, чуть своенравнее.       Новый вдох даётся с трудом.       Тарик отпаивает своего подопечного сон-травой и жжет в курильнице рядом маковую соломку — держит в беспамятстве, не позволяя до конца просыпаться, уводит от боли и дискомфорта заживления серьёзных ран. Три дня он врачует чужое тело, не в силах заглянуть в душу, три ночи он не смеет лечь рядом на единственную в хижине лежанку, и не потому что места мало или боится потревожить раны. Три ночи он проводит стражем чужого сна, три дня вглядывается в резкий излом ключиц, поправляя куцее одеяло, гадая, а сможет ли коснуться их иначе. Так, чтобы это помнил не только он.       На четвёртый день Тарик всё же позволяет вынырнуть из продолжительного наркотического сна. Пока бульон из свежего кролика остывает на колченогом столе, он наблюдает за тем, как металлические пальцы сгребают в горсти одеяло, почти до треска несчастной ткани, как дёргается острый кадык в судорожном сухом глотке.       Он присаживается рядом на постель, поддерживая одной рукой деревянную кружку и поднося к чужим губам, другой — подхватывая и поддерживая чуть выше загривка, помогая напиться. Удовлетворяя своё желание ещё раз зарыться в короткие, пахнущие благовониями волосы.       Джин заходится в судорожном, сжимающем кашле, словно стремится выплюнуть внутренности, но застоявшейся крови в горле нет, это просто спазм. Вода расплескивается на подушку из трав, на край одеяла, на оголившиеся плечи — он вздрагивает и шипит от нудной, тянущей боли в районе живота. И только затем акцентирует внимание на том, что кроме одеяла чувствуется лишь ткань на чреслах.       — Ты!.. — успевает прошипеть Джин в перерывах между приступами кашля и вскидывает руку к лицу.       Жест выходит патетичным, как у истинного маэстро, но Тарик видит в нем беззащитность, гнев и стеснение. Джин живой, изящной ладонью с тонкими и длинными пальцами пианиста прикрывает как раз своё увечье. Стыдясь его и ненавидя.       Джин рассматривает, наконец, своего спасителя во всех подробностях, так и не отняв руки от лица, подобравшись на постели, замерев в неудобной и неловкой позе: и колени к груди не подтянешь, потому что больно, но и ноги не вытянешь — непременно коснёшься устроившегося на кровати человека.       Без кристаллов брони, добавляющих ореол неземного света лицу и развороту плеч, незнакомец выглядел вполне дружелюбно, как-то приземлённее, человечнее. Только проблема в том, что располагающих к себе и дружелюбных людей Джин не то что бы любил. И даже сострадательная складочка между бровей и кружка в руках его мнения не изменили.       — Ну, я, — пожимает плечами Тарик с тяжелым вздохом. Чего он не учёл — так это подобного поведения, им овладела неловкость. — Ты лишился сознания…       — В Бездну! — ругается вполголоса стрелок, осматривая внутренности лачуги и прислушиваясь к своим ощущениям — нога вроде даже слушается, значит, можно идти. — В Бездну тебя и твои объяснения. Я сказал — не нужна мне никакая помощь. Ненавижу быть обязанным.       — Так ведь я ни к чему тебя и не обязываю, — Тарик удивленно вскидывает брови на такую отповедь, усмехается уголком губ. — Любая жизнь священна. Мой долг был в том, чтобы спасти твою.       «Бред», — Джин складывает руки на груди, стараясь скрыть дрожь, не то от бессилия, не то от того, что пересиливает себя, беззащитно открываясь, пронзает собеседника недружелюбным, враждебным взглядом, сплёвывает на пол, выказывая полное свое пренебрежение.       — Благодарю покорно, — произносит он без малейшей иронии в голосе, только холодно, отрезая нить возможного дальнейшего разговора. — Дальше я справлюсь сам.       Что-то в голосе, помимо резкости, заставляет Тарика подняться, создать необходимую дистанцию, так же отгородиться сложенными на груди руками. Противоречиво что-то внутри доказывает, что нужно уговорить остаться, ведь раны затянулись не до конца, ведь сил на долгий переход не достаточно — но он сам себя осаживает. Такое упрямство, настоянное на опыте и убеждениях не сломить. Попытка заставить — претила им обоим в самой своей сути.       Джин спускает ноги с постели, пробует опереться на больную и жестко, невесело усмехается. Он благодарен за спасение своей жизни — это означает, что он сможет творить и дальше, но честь воет внутри о том, что за жизнь платят жизнью.       Тарик завороженно наблюдает, как пальцы — металлические и живые, переплетаясь — снимают повязку с живота, как обводят ровные края рубца, чуть надавливают на покрасневшую кожу, убеждаясь в надёжности плоти. Поэтому не сразу он ловит взгляд — задумчивый, расчётливый, вызывающий беспокойство.       Джин размышляет, взвешивает. Этот человек видел его без маски, знает его лицо — знает, кто виртуоз на самом деле. Он видел его смущающее увечье. Но он спасал и лечил — не оставил одного, не бросил на произвол коварной изменницы судьбы. Проявление провидения — или глупой бескорыстной заботы? Поди разбери, что таится в этих ледяных и прозрачных, как истинный лед, глазах.       Шепот лежит на столе, до него — четыре шага. Казалось бы, так легко встать, привычно обхватить ладонью оружие, направить на загадочного, дружелюбного незнакомца, спустить курок, глядя, как меркнет свет глаз. Но вот это уже будет убийством, а не искусством — слишком просто, слишком мелко, даже не на публику. Джин старался убедить себя, что это единственный повод оставить чужака в живых. Отчаянно старался, упираясь локтями в разведенные колени, закрыв лицо ладонями.       Он поднялся слишком резко, от боли дернув верхней губой в коротком оскале, но не спасовал, дохромал до шкафа, мельком проведя по такому же свежему, розовому шраму от пули на бедре — там наверняка сохранилось что-то из одежды. Он облачался молча, с присущим изяществом, изредка косясь через плечо — за ним следили внимательным, настороженным и каким-то покинутым взглядом.       — Если ты твёрдо решил идти — то советую хотя бы подкрепить силы.       Джин давно не замечал за собой такого волнения, которое вызвал этот негромкий, но глубокий, звучный голос — волосы на руках поднялись дыбом, от загривка до поясницы прокатилась волна мурашек, заставив неестественно выпрямиться, сдерживая движение плеч. Он сглотнул, развернувшись и попытавшись взглядом отыскать маску — натянув прежде личину бесстрастного спокойствия, не соответствующую действительности.       — Разве я просил твоего совета? — с наигранным участием, почти паясничая, поинтересовался он.       — Ты всегда так беспечно относишься к чужим стараниям? — Тарик скептично поморщился, уже не столько надеясь, что стрелка удастся узнать получше, сколько действительно переживая за все приложенные усилия — включая и лечение, и обед.       Спектакли бывают разные. И Джин разыгрывал очередной, убеждая и себя, и невольного собеседника, что он ни в чем не нуждается — ни в помощи, ни в заботе, ни во внимании. Он давно для себя решил что одиночкой как-то проще. Но участие, доверие, внимание… Ему просто никто раньше не готовил еды. Демон побери, простая плошка бульона заставляла его колебаться.       Но эти колебания ни в чем не проявились снаружи, они остались внутри — в изощренном уме, в оттаявшем сердце. Не выказанные и не озвученные.       — Мои наниматели ждут отчёта о проделанной работе — они не могли видеть моих произведений. Когда концентрируешься на результате, знаешь, легко забыть о признании — но мне за это ещё и платят. Я уже поблагодарил тебя и… — Джин усмехается, подбирает слова, чтобы было точно, едко, ядовито. Чтобы было обидно, чтобы отворотило, чтобы этот глупец понял, что такой заботы он просто не заслужил. — …Твоим гостеприимством злоупотреблять я более не намерен.       Пока Тарик обдумывает, как ответить на такое изящное унижение, Джин забирает со стола оружие и маску, сразу скрывая благородное лицо, хватает из угла зачем-то черенок сотлевшей метлы и уходит, оставляя за собой запах благовоний.       Тарик, наконец, понимает, что это за запах.       Так, раскрываясь, пахнут лотосы на чистой речной заводи.       Провожая взглядом стрелка, Тарик кисло улыбнулся. «Ну и хрен с ним» внутри боролось с чем-то жгучим, едким, пронизывающим — с оставшимся ароматом лотоса в хижине, с окровавленными повязками, с курильницей у изголовья кровати. Можно бы было пренебречь всеми порывами, неоднозначно и непонятно тянувшими следом, но Тарик понимал, что нельзя спасти того, кто не хочет быть спасённым.       Навязчивое «ну и хрен с ним» победило только по одной простой причине — Тарик слишком устал. Круги под глазами, может, были незаметны в полутьме, а может, были просто проигнорированы — значения уже не имело. Он просто смёл всё лишнее с постели, утыкаясь лицом в смятую подушку из трав, и забылся крепким сном, стараясь восполнить все затраченные силы.       Джин, уже не скрывая под своей привычной маской своего смятения, уходил всё дальше, и чаща принимала его раскинутым шатром веток, осеняла благостной тенью. Наверное, единственный раз в жизни остаться было так просто, так необходимо. Рядом с этим странным человеком, имени которого он даже не удосужился узнать со всем своим едким сарказмом, душа будто вставала на место, и мысли текли спокойно и упорядоченно.       Такого тоже давно не бывало, но захотелось встать за холст, и запечатлеть не апогей смерти, а спокойный холод чужих глаз. Или эту шелестящую, убаюкивающую листву, сквозь которую проглядывает блестящее полотно близкой реки.       Реки?       Джин чертыхнулся. С каждым шагом всё тяжелее опирался он на черенок метлы, с каждым шагом, хоть и затянувшиеся, но серьёзные раны давали о себе знать всё отчетливее. О переправе не могло быть никакой речи — плыть, да ещё и в незнакомом месте, в таком состоянии равноценно самоубийству. А Джин хоть и признавал себя, как и всякий творец, сумасшедшим — склонности к суициду всё-таки не испытывал.       Если бы кто-то из заказчиков оказался, вдруг, поблизости и признал в этом истощенном оборванце великого виртуоза, то, несомненно бы, удивился — пренебрегая всеми изящными манерами высшего общества, Джин сквернословил, как последний портовый гуляка. Он клял на чём свет стоит и свою беспомощность, и того, кто его сюда затащил, и даже тех, кто его вообще послал на это задание.       Согласно одной примете, в этот момент множество народу должно было чрезвычайно сильно икать, но Джину не было до этого совершенно никакого дела.       Берег вдавался в реку широким живописным плёсом, на котором он и устроился, сунув ноги в воду — течение вымывало боль прохладой, овевало расслабленным спокойствием.       Перед ним уже не стояло дилеммы по поводу дальнейших действий. Ему придётся вернуться — не столько потому что переправу не одолеть, сколько потому что… Незнакомец был прав, и исцеление не завершено. Слабым, непродуктивным, бесполезным — Джин задыхался от кратких приступов ненависти к себе. Бестолковый, идиот. Ведь надо было…       Он вернётся, но чуть позже. Когда это пройдёт, когда он примирится с собой, договорится, остынет настолько, чтобы принимать помощь без яда и подначек.       Тарику не удалось отдохнуть подольше — его разбудил не просто нахальный, а требовательный стук в дверь. И стучали чем-то явно увесистым и тяжелым.       Заступник тяжело вздохнул, не попытавшись, впрочем, спрятать улыбки.       Он отворил дверь осторожно, сразу же перехватив древко метлы — Джин сидел на невысоком, но невероятно удобном для его положения крылечке, словно никуда и не уходил.       — Пожалуй, мой отказ был весьма поспешным, — одним неуловимым, изящным движением он откидывает прядь каштаново-белых волос со лба, фыркает, словно действительно допустил лишь досадное недоразумение, и смотрит в предзакатное небо. — Твоё приглашение…на ужин — ещё в силе?       — Если только после ужина ты не сбежишь — мост чуть выше по течению реки, — Тарик глотает простодушное замечание о том, что можно было бы и догадаться или проверить. Он целиком занят визуально — расслабленной позой уже не пациента, но гостя. — И если ты дашься… Позволишь себя осмотреть. Я беспокоюсь.       Джин поднимает голову, чтобы, наконец, встретить чужой взгляд полностью и прямо. Невольно, но он ожидает чего-то плохого — он привык, что люди относятся к другим людям, как к разменной монете. Но на чужом лице лишь неподдельная тревога, и если он знает, как владеть лицом и сколько выражений оно может сменить, то взгляд — сочувствующий, истинно обеспокоенный — подделать нельзя.       Красота — в глазах смотрящего. В них же истина.       — Позволю, — он кивает, всё ещё смакуя скорее разумом, нежели сердцем два простых слова. — Только знать бы имя своего целителя.       «Ангела-хранителя» — услужливо поправляет нутряное сознание.       — Тарик, Заступник с Таргона, — представиться выходит неожиданно неловко. Со смущенной заминкой — а нуждаются ли в этом? — Тарик подставляет руку, помогая подняться.       Помощь принимают, и представляются в ответ.       Что бы ни сулило это новое знакомство, Джин дал себе карт-бланш на пару дней забыть обо всём, что творится за пределами этого маленького пасторального мира.