Внутри треугольника

Искусство никогда не обращается к толпе, к массе, оно говорит отдельному человеку, в глубоких и скрытых тайниках его души. — Максимилиан Александрович Волошин

Хонджун не спит долгими ночами, не важно летние они или зимние. И далеко не из-за хронической бессонницы. Когда шел шесть лет назад в Академию искусств, знал ведь, что так и будет. Ему же хором говорили, что художник — это каждую секунду жизни посвящать идее, свету, композиции, цветам. Да, особенно цветам. Но Хонджун не относит себя к современной школе живописи, как те, кто в эту же секунду не спит в гостиной при свете обколотой люстры. Эстетики, красоты теперь ни в чем нет, или же это просто он не понимает новое искусство. Да, скорее всего. С самого зарождения его — не понимал. Ведь нельзя геометрией объяснить любовь и вечность, страдания и надежду, вселенную и время. Чувства — они ведь выше фигур и простых форм. Это внезапное движение, порыв, навеки застывший под кистью своего творца. Медленно откладывает кисть. Встает со стула, немного отходит, возвращается к холсту и мажет большим пальцем по еще свежему крупному мазку — вечный,  глубокий синий цвет в плавных переходах, в буйстве оттенков. Это море, по которому парень скучает. О котором мечтает. Которое снится в темных снах, шумит в уставшей тишине ночи. Мазок за мазком, раз за разом, снова и снова, он ведет голубыми бликами по волнам, ультрамариновым — ближе к горизонту, ночной синий — к глубине, кобальт — мелководье… Темный, полуночный морской пейзаж — Хонджун его всей безумной душой чувствует. Вот оно — его искусство. Его спектр — синий. Хонджун не любит делиться. Шум не любит, открытые окна, двери, шкафы, не любит звуки разворачиваемой газеты и щелчки радио на кухне. Не любит, когда не него смотрят, особенно в глаза. Очень не любит, но почему-то позволяет занимать большую комнату гостиной двери молодым людям, и даже прописывает их, чтоб официально и вопросов меньше. Это перестало быть вопросом комфорта. Ким делится всем: кухней, скучными продуктами, красками и жизнью. Все это странно и смешно одновременно. Уже два года как — Сон Минги похож на красный цвет. Глупый ассоциации — первая зрелая любовь, первая слепая ревность, первый алый плевок в раковину — Минги ударил только один раз, в порыве абсолютно праведного гнева. Ударил, принес бинт и водку, сел на колени и извинился. Хороший человек, а Хонджун сам виноват, что ничего не понимал. Он до сих пор мало что понимает правильно. Ким и реальность — миры разные, романтизм и гротеск в величайших своих формах. Минги ударил, потому что романтизм — точно не его искусство. Может быть, он тоже многого не понимает. Моногамность, табуирование, ограниченность форм и оттенков. Холстов. Материалов. Он — другой, он — ярче, он — глубже. Загадка, не человек. Он рисует по телу мягкими кистями, густой масляной краской, иногда акварелью, подбирая цвета под неразглашаемую идею, понятную только ему одному. Завораживает, но только зачем ему это — неизвестно. Только Хонджун знает, что, когда работа закончена, когда кусочек коричневатой глянцевой пленки появляется у него в руках, этот человек меняется в лице и в невероятном порыве, среди серого и холодного мира блочных домов— Минги вспыхивает, загорается мифическим пламенем. Только Сон Минги может так целовать. Самозабвенно, размашисто, страстно — он рисует по телам. Его искусство. Его цвет. Красный. Сильнее жизни и пустоты. Хонджун смотрит, не моргает. Он — величайший собственник эпохи умирающего романтизма. Он, взвешивая свои чувства, понимает иногда, что хотел бы, чтобы в их с Минги фиолетовом, пурпурной, фиалковом цвете длинной бессонной ночи никогда не появлялся этот ужасно яркий, кислотный, режущий не привыкшие к утреннему сиянию глаза, сжигающий душу желтый цвет. Ким не представлял раньше, как такое возможно: гореть, сгорать до тла от своих же безумных, эгоцентрисских идей и теории о колесе сансары. Сансара — чертов Чхве Сан. Чертов абстракционист, пижон и сумашедший — именно он убил в Хонджуне то, за что он держался долгие годы детства, академических лет и зрелости, все убеждения и принципы. Сжег всё безбашенным огнем. — Жизнь — это не круг! Это треугольник! Тре-у-голь-ник! И не существует ничего внутри него! Потому что мы себя не видим, значит мы никогда себя не поймем, не узнаем, в нас ничего нет? Душа невозможна, сама ее суть невозможна с биологической точки зрения! Душа — это мир вокруг, то, что мы создаем, создаем, создаем!.. Мы создаем. У Сана взгляд переходит со стены на стену, как после приличной дозы алкоголя, но он трезв. Нет, пьяный без вина. Он мереет крупными шагами деревянный пол, размахивает руками, улыбается своими формулировкам. Он генеален. Просто мерзко гениален — Хонджун прокручивать эту мысль внутри черепной коробки и признает. Признает разумом Сана, абстракционизм, его теории и их странные, на троих, отношения, о которых лучше никому в мире не знать. Чхве как алкоголь — приносит удивительное удовольствие, но голова после его слов болит нещадно. Сан не похож ни на одно существо на свете — горит, пылает, заманивает своим теплом. Нет — адским жаром. Они как Пилат и Иешуа — их споры никогда не сойдутся на компромиссе, на едином мнении, на одной точке. Они спорят, и это доставляет им неописуемое удовольствие, проблема только, раз дело дошло до сравнений с великими, в том, что Сан не хочет идти на прекрасный лунный, звёздно-белый, холодный, вроде бы близкий ему, но истинно противоположный свет — он нашел дорогу через искусственные, бетонные, крашенные дешевой охрой стены городской галлереи. И Хонджун завидует этому. Самую малость. Как же жаль, что никогда теперь его искусство не будет принято и по достоинству оценено обществом. Он действительно опоздал. — С чего ты взял, что именно треугольник? Почему не квадрат, не параллелепипед? Из всех возможных геометрических фигур — почему треугольник? — Почему я должен объяснять тебе очевидное? Треугольник. Три вершины. Три этапа. Трое нас. Рождение, жизнь и смерть — я, Минги и ты. — Почему именно такое распределение по ролям? Я лично не хочу символизировать смерть. — Никто не хочет, но ты идеал для олицетворения смерти в моем представлении. Ты хоронишь идеи, Хонджун. В частности, мои идеи. Они рождаются во мне, как дети, они начинают жить в моей голове, они хотят познать этот мир, увидеть его, они мечтают оказаться на моем холсте. Я пытаюсь донести их до умов тысяч, дать им счастливую жизнь, но лишь одно твое слово — и они уничтожены. Они летят вместе с бумагой и папиросами в мусорное ведро. Знаешь почему? Ты — палач. Мой личный палач. Ты не принимаешь меня как творца, а в глубине, как там у вас считается, души, за человека даже вряд ли считаешь. Ладно, Я немного драмотизирую, но пойми меня! Ты совершенно другой, и я правда устал бороться с твоим романтизмом. Ким пытается выразить, но останавливает себя — Сан самостоятельно доведет их разговор до исчерпывающего конца. Сан еще слишком эгоистичен и молод, чтобы остановиться на пару мгновений и оценить, взвесить все: жизнь, искусство, чувства, желания. Пока он горит, он берет все, что захочет, и нет в этом ничего плохого. С этом человеком просто нужно терпение, а этому Хонджун уж точно научился. — Минги поддерживает нас обоих, потому что любит и нас, и искусство в равной степени, он верит и в твои пейзажи, и в мои теории круговорота жизни, но ты… Ты совершенно не умеешь любить много вещей одновременно. Допускаю, что тебе легко и приятно любить Минги, ну может изредка и меня тоже, Я не говорю окончательно. Но Я вижу, как ты заперт внутри себя, своей комфортной оболочки старого искусства, живописи, что изживает себя, умирает. Ты любишь мертвые вещи — засушенные цветы, опавшие листья, безжизненные глубины, море, слишком темное, кажется, темнее крови. Ты любишь свою лазурную мечту о том, что когда-нибудь съедешь от нас к той оглушающей тишине, которую ты выводишь на холсте раз за разом. Ты потух, дорогуша, давно потух, в тебе не осталось света. Хонджун, ты похоронил себя сам. Заживо. Пора менять сознание. Время меняется. Время идет. Время истекает. Сан делает жизнь неспокойной. Стены в ванной расписаны квадратными кругами и разномазыми точками, неровные контуры, непонятный глазу цвет, блестит, дразнит — от первоначальной сероватой тусклой штукатурки не осталось и следа — говорит, что во имя искусства. Каждый день, приходя из магазина, несется к своему мольберту, обращенному холостом к стене, чтобы никто, кроме творца не увидел его труды раньше времени. Долго стоит, опершись затылком в стену, смотрит, оценивает, а затем хватает кисть и цвет, и с быстротой фотографической вспышки наносит новые мазки. Безумен и предан — пусть так и будет. Если погаснет этот дьявольский блеск в нефритово-черных глазах — исчезнет Сан. И тогда станет пусто в этой маленькой и душной квартире, где солнце поселилось без прописки, не работает два примуса и вода льется исключительно ледяная. Где каждое слово и движение — незабываемы, и ночи длиннее летних дней. Искусство — это только предлог для череды удивительных часов рядом, все вместе. Хонджун не всегда скептик, не всегда груб, не всегда у себя в углу. Ему нравится такая жизнь — краски, краски повсюду, и солнце, солнце, солнце… Минги брызгает случайно розовой краской на дорогой хрусталь, смотрит пару секунд и возвращается к намеченному делу. Хонджун закрывает глаза и позволяет длинной мягкой кистью блуждать по худому телу, освещенному майскими лучами, в капельках от температуры вокруг, с аристократически бледной, поистине бумажной кожей. Позволяет наносить точные зеленоватые и голубые линии, тогда как щеки и скулы остаются неуловимо красными — все-таки Минги приходится его каждый раз уговаривать, уговаривать губами по коже, обычно минут пять или семь, если в плохом настроении, чтобы сел на низенький диван у столика с краской, поднял голову и повиновался рукам своего главного любовника — у Хонджуна просто не хватит смелости назвать его иначе. Все это щекотно, холодно слегка, кожу стягивает — но во имя искусства. — Сан очень упрямый. Он до пишет свой треугольник, даже если комиссия прикажет прекратить, куда тебе его отговаривать. — Я не отговариваю. Никогда не думал. Я считаю его гениальным, зачем мне убивать главную идею в жизни гения? Я не хочу быть смертью вне его теории. — Говоря о гении. Я знаю места, что ты изображаешь, и это очень далеко отсюда. Ты родился там, так ведь? — Именно. Я хочу хотя бы на день попасть туда не потому, что мне плохо среди бетона и постоянной жары, а потому, что там осталось мое прошлое. Оно зовет меня к себе. Наш старый дом с беседкой, сады винограда и черешни и маленькая пристань, у которой пришвартована рыбацкая лодка. Чайки кричат, пролетая над головой, и ветерок, ах да, бриз с моря… Мучает чувство ностальгии, так это называется. Светлая печаль. Сон понимающе кивает, размазывает краску у Кима под ключицей и отходит на привычных четыре шага. — Прекрасно получилось, почти как настоящий мрамор. Погоди, не вставай, пусть подсохнет! Сейчас, секунду, Я схожу за пленкой. Так выглядит их мир, их святая деятельность, ради которой можно и умереть. Хонджун, все еще не понимает до конца, но он правда пытается. Старается понять. И понимает, когда над обеденным истерзанным столом без скатерти появляется он. Треугольник. На сиреневом фоне расположена коричневая рамка, за которой видна причудливо изогнутая линта глубокого фиолетового цвета. В рамке находится треугольник со сторонами разных цветов — их цветов — красного, желтого и, если приглядеться, самая длинная сторона, синего. Вне фигуры цвета тусклые, ненасыщенные, но внутри — каждый цвет насыщается и становится контрастные, сразу обращает внимание на себя. Лента вьется, струится, переливается глубокими тенями и каждый оттенок виден невооруженным глазом. Хонджун не может отвести взгляд, не верит в реальность, в само существование этой картины, поэтому осторожно касается кончиками пальцев, проводит по холсту и ощущает рельефные, резкие, прерывистые, воодушевленнве мазки — теперь понимает, что это точно работа Сана. Верх гениальности. Вне треугольника жизни нет, потому что треугольник — это не только жизнь. Это также и рождение, и смерть, что неразрывно связаны между собой, что рука об руку идут вместе с человеком. Колесо Сансары — круговорот жизни, но что такое жизнь, в чем ее смысл, если нет ничего до и после нее?.. Вечные вопросы, на которые не найти ответ. Он не хочет думать об этом. Все, что он сейчас хочет- это видеть, чувствовать, понимать то, что Сан создавал долгими месяцами, что он не унес, как это всегда бывало, в галерею, на показ тысячам, которые явно поймут и оценят по достоинству, а оставил здесь, в духоте и солнечных лучах им, своим людям, двум обычным юношам, занятым своим искусством. Но Сан оставил, доверил им свое сокровище. Особенно Хонджуну, чей синий тянулся выше всех и дольше. Благодарность, но за что? Неизвестно, да, по большому счёту, и не надо этого знать. Ведь главное, что ночью они втроем сядут за этот ущербный стол, нальют любимый чай-баланду, найдут в дальних шкафах сыпучее печенье, что они отложили на дни рождения, и будут обсуждать картину, хвалить и целовать по очереди Чхве, который по праву заслужил всего этого. — Как ее назовешь? Пока нет названия — нет и картины. — «Внутри треугольника, или сложи пополам и разрежь посередине» — хочу так. Они будут жить дальше и писать каждый свое, что хочется и что получается, чувствуется лучше всего. Они будут уважать и спорить, сдаваться и решаться, верить и плакать, слушать и отказывать, мириться и любить. Любить. Друг друга и искусство.