эффект бумеранга

– Если заболеешь ханахаки, что сделаешь? Им по двенадцать, когда Тайджу считает нужным задать ему этот вопрос. – Я не заболею, – уверенно отбривает Сенку. Они сидели дома у Юдзурихи и сортировали причудливый набор минералов, которые их общей подруге незадолго до этого вручил отец, который вот только вчера вернулся из какой-то там командировки, и бла-бла-бла. Просто после этих слов взгляд и разум Сенку намертво приковался к одинаковым на первый взгляд камням, а Тайджу чихнул так, что заложило в ушах, и поэтому никто из них названия далёкой страны не услышал. – А если допустить? Просто возможность. – Операция, – отвечает он не задумываясь. – Но она же буквально лишает тебя человечности! – слишком громко возражает Тайджу. Сенку смотрит на него чуть раздраженно, и он добавляет уже тише: – Почти всех эмоций и чувств. Разве оно того стоит? – А разве подыхать из-за такой глупости, как невзаимная любовь, разумно? – спрашивает он возможно чересчур язвительно. Тайджу тогда не отреагировал, но Ишигами внимания не заострил. Мелочи. * – Нужно закинуть антенну повыше. Сенку лез на дерево, с явным усилием цепляясь за ветки. Ветер хлестал слишком порывисто и усталые ноги еле держали, но бояться было нечего: внизу караулил Оки. Сенку вообще-то на него не полагался, но вверх лез стремительно и без опасений. Сенку на Тайджу не полагается, но ловить его Тайджу бежит со всех ног. Им по тринадцать. Проблески желтого в чужих глазах Ишигами списывает на закатное солнце. * – Страшный подъезд – это когда ты заходишь, и там сразу запах ссанья, анаши, кто-то блюет цветами и торчки колются. Ты дверью задеваешь какого-то бомжа, он проливает ложку и начинает на тебя орать, – слышат они в четырнадцать от одного ободранного мальчишки из неблагополучного района. Коридоры средней школы дышат юностью. Между звонком с урока и звонком на урок – целая пропасть событий. – Что за «анаши»? – решает уточнить Тайджу, распахивая глаза так удивленно и широко, что Ишигами фыркает в ладонь, сквозь смех бормоча «придурок». Мальчишка с нездорово синими глазами явно теряется, не ожидая такого вопроса, и неуверенно лепечет: «ну, трава». Почему когда кто-то колется или блюет цветами – это страшно, Оки понимает без проблем. Но вот факт того, что людей может пугать обычная трава (пусть и со странным названием) тут же вызывает в нём искреннее недоумение. Он его и высказывает. Щуплое лицо их новоиспеченного одноклассника вытягивается от растерянности. Сенку считает это забавным. * – Этому должно быть научное объяснение. Через полгода их одноклассник уходит в туалет посреди урока и не возвращается. Тело с забитыми синими аконитами дыхательными путями находят в одной из кабинок заурядной до легкого озноба уборной. Сенку изучает всё вдоль и поперек. Почему появляются цветы, что служит фундаментом, связано ли это с самовнушением. Когда именно болезнь из легкой формы перетекает в тяжелую, как быстро прогрессирует. Почему операция обходится людям так дорого (и вовсе не в материальном плане)? Ответов нет, но он продолжает. Сенку вообще-то гениальный ученый. И плевать, что сотни людей до сих пор гадают над тайной ханахаки, он не остановится. Оки смотрит на друга восхищенными глазами. Оттенок желтого в них почти незаметен. Когда труп выносят из туалета, Ишигами ловит себя на мысли, что был бы не против его изучить. * – Твой уровень эмпатии ужасен, – как-то раз заявляет Ген. В голосе нет осуждения, но есть непрошибаемая уверенность в том, что это сможет его задеть. Сенку мысленно соглашается, но посмотреть на Асагири как на имбецила ему это нисколечки не мешает. Смешно. Это же такие детали. * Им уже не по тринадцать, но везение и физическая подготовка у Ишигами по-прежнему на одном уровне – где-то под земной корой. – Зато всё стабильно, – мрачно усмехается он в чужое ухо, когда Тайджу практически взваливает его на свою спину. Не то чтобы на школьной крыше не было громоотвода, но он был старым, ненадежным, и Сенку надо было что-то проверить (работу другого заземлителя и скопление каких-то зарядов с зубодробительным названием), поэтому они приперлись туда ставит новый. А потом дождь начался так неожиданно, они уже честно собрались уходить, но скользкий парапет и Сенку со своим гребанным везением равно вывернутая лодыжка, и теперь Оки перехватывает его под коленями и горбится чуть сильнее, чем следует. Ишигами это не беспокоит. С чего бы, он же не пушинка. – Осторожнее на лестнице, – тем не менее просит он. Но в этом нет нужды, потому что Тайджу и без того несет Сенку так, словно тот целиком и полностью состоит из фарфора. Даже если Сенку не пушинка. Даже если воздуха не хватает. * – Облик природы, к которому не раз обращался поэт... Сенку никогда не привлекал язык цветов, но им рассказывают это даже на уроке литературы. Точнее, только на уроке литературы. И только из-за слишком сентиментальных писателей. – Кхм, извините. Т-так, на чём мы... Сенку никогда не привлекал язык цветов, но когда он слышит, что синий аконит – «мизантропия», невольно проводит параллель с тем щуплым мальчишкой из средней школы. Под рукой теплится занятный – намного занятнее этого урока – трактат по нейробиологии. Сенку переводит скучающий взгляд на Тайджу и ловит ответный. Мысль о том, что нездоровая желтизна почти вытеснила родной карий не успевает сформироваться, ведь. Сенку никогда не привлекал язык цветов. Но когда Оми-сенсей – женщина слегка за тридцать, души не чающая в японской поэзии – хватается за горло, в памяти всплывают только ее последние слова. Белые фиалки – цветы скромности – в луже крови на учительском столе кажутся случайно пролитым молоком. * Сенку не то чтобы собирается прорубить только одно окно, но тотальное отсутствие прогресса по исследованию этого цветочного вируса заставляет уйти в его изучение с головой. Сенку вообще-то гениальный, мать его, ученый. Ему семнадцать, когда в токийском университете его диссертацию о стадиях развития ханахаки признают научно пригодной. Это, конечно, мелочь по его мнению. Никакого открытия он не совершает, просто дополняет то, что уже есть. И уясняет кое-что для себя. * – Думать – это не твоя стихия, – буднично резюмирует Сенку и забирает из чужой ладони треснувшую бутылку. – Пакеты придумали для даунов. Так и непочатая поллитровка яблочного сока летит в урну. Ишигами хватает этого сверхразума за локоть и топает к дому Огавы в два раза активнее. Они уже на полпути, когда Тайджу шутит что-то про то, что они несли гостинец, а в итоге лишь унесут пару пропитанных перекисью бинтов. Ишигами не видит тут ничего смешного. Улица мелькает мимо них, вот дом, аккуратный подъезд, вот они стоят у дверей подруги и жмут на кнопку звонка. Ишигами думает о срочной дезинфекции и заражении крови. – Не переживай, – Тайджу за спиной почему-то хрипит и улыбается совсем не к месту. С изрезанных пальцев капает кровь. Действительно. – Рукой не шевели, придурок, – чуть запоздало выдыхает Сенку и слегка улыбается в ответ. – Никто и не пережива.. Он не договаривает. Весь словарный запас перебивается сухим до натужного скрипа кашлем. Оки выдергивает локоть и зажимает рот двумя руками, но даже так желтые лепестки покрывают всю поверхность пола буквально за секунды. Он отшатывается от Ишигами на пару шагов, морщится и с трудом отхаркивает мешающий дышать стебель с цветущим бутоном, и всё это выглядит, как очень детально прописанный сон с очень плохим финалом. Сенку стоит вполоборота. Собственная рука, застывшая в воздухе, кажется лживой и нереальной. А желтые тюльпаны – «безнадежная любовь» – всё вылетают и вылетают из чужих легких, и он впервые боится пошевелиться. Застывшая в дверях Юдзуриха давится словами приветствия. * – Я скорее подохну от любви к тебе, чем перестану быть человеком. Ишигами помнит эту фразу слишком отчётливо. Помнит влажные глаза Огавы, перемешанные с кашлем гневные протесты Тайджу, собственный глухой от злости голос, и тяжелый разговор на повышенных тонах. Всё как на нестареющей плёнке – вот они едут на скорой, вот уже сидят в приемной, вот Оки заявляет, что… Оки задыхается. Смотрит, смотрит, и в глазах – сплошная теплота солнечных тюльпанов. Сенку старается не смотреть в ответ. Выбор просто отсутствует. Он же сам изучал этапы. Всё было обратимо ровно до того момента, пока первый цветок не вырывался из легких. Юдзуриху пошатывало. – Без операции не обойтись, – исчерпывающе заключает доктор, и Огава сбоку шмыгает носом, будто мало было Сенку собственных неживых ног. Неестественно бледная семейная пара приезжает через три минуты после того, как Тайджу отключается от боли и кровопотери. Желтый с красным режут взор. Режут его глотку, режут их жизни своим слишком кричащим значением. Какая тупая символика. Режут Сенку. Договор на хирургическое вмешательство с согласия родителей подписывается уже без Тайджу. Когда бессознательное тело заносят в операционную, в носу начинает совсем уж не по-взрослому щипать. Что-то омерзительно теплой пеленой застилает глаза, но Ишигами не списывает слезы на усталость. Он вообще-то… далеко не идиот. * Сенку никогда не ощущал себя настолько выжигающе дефектным. Просто Тайджу больше не Тайджу. Он не генерирует энергию из воздуха в воздух, не орет и не нарушает целостность мира одним своим существованием. Они говорят об этом всего раз. – Ты мог сказать раньше. Мы бы приняли меры. – Раньше я бы не захотел. С языка, слава богу, не срывается пресловутое «мне жаль». Они же не в глупой мелодраме. Оки смотрит на него долго, но без укора. И без восхищения. Он просто смотрит и будто пытается что-то найти, но искать там уже нечего. Сенку от этих мыслей разъедает так, словно он стекло, а мысли – плавиковая кислота. Он проводит параллели с химией, как с самой последней нерушимой константой. Юдзуриха прячет глаза и больше не давится словами приветствия. Близится декабрь. Они сидят на лестнице – той самой, что ведет на крышу. Сенку не хочет вспоминать, но фантомная боль щекочет лодыжку прошлым. Ишигами ненавидит думать о прошлом, ведь оно не изменится и не вернется, сколько не вспоминай. Вместе с солнцем из чужих глаз уходит и его тепло. Он ненавидит думать о прошлом, но, натыкаясь на пустой карий взгляд, допускает мысль о том, что был бы не против его вернуть. Ишигами почти не удивляется, наблюдая за тем, как яркий рубиновый пигмент в собственном отражении постепенно теряет цвет. * Когда его сгибает пополам и выворачивает наизнанку прямо по дороге домой, Оки улыбается, но Сенку не видит, как. – Только не умирай, хорошо? – бесцветно просит Оки, перекидывая его руку через шею. Они доползают до ближайшей скамьи, но лучше бы остались сидеть на снегу. В чужом голосе не слышится ни грамма волнения. «Это будет несправедливо». Руки Тайджу не трясутся, ни когда окровавленные цветки акации пачкают белую землю, ни когда подъезжает скорая. Руки Тайджу не трясутся. Если бы не кровь, снежные лепестки на снежном покрывале никто бы не заметил. В больнице тише чем на кладбище. Не чета прошлому разу. Сенку вообще-то гениальный ученый, но роспись на согласии выводит будто чужой рукой. В носу теперь щиплет перманентно. Зато глаза, что вернули рубиновый цвет, не смогут слезиться уже никогда.