.
28 февраля 2021 г. в 22:19
Уголек была норовистой кобылой с перебитыми коленками, а не породистым иноходцем с овечьей шеей, которого можно быстро запрячь в двуколку, но крепкая шея ее была охвачена торжествующим солнцем, и в чистом маслянистом свете круп лоснился, как витражное стекло в зимнем саду, раскрашенное его заклинательницей румяными ликами неведомых зверей.
Александр погладил лошадь по гриве, вдохнул сухой теплый запах лошадиной кожи и расстилающихся за конюшнями земель в его владении.
Столько солнца, меда и целебных ароматов источала усадьба, она жила и дышала любовью к ней лучезарной девчонки, и чрево ее было полно смеха и слов, которыми жена его заговаривала ягодные пироги и горячие варенья с земляникой и розовым перцем и которые нашептывала подсолнухам и примулам, и этому существу, что росло внутри нее.
Как ждала она его и до чего уже полюбила. «Скоро, – обещала она ему нежно и страстно. – Скоро ты увидишь звезды, что сверкают, рассыпавшись по Млечному пути. И тоненькие, словно паутинки, нити полога твоей колыбели. И Жар-птицу, и Русалье, и волшебного оленя, белого, точно вершины Локтей, что будут приглядывать за тобой, даже если легок будет твой путь».
Алина говорила ему, Александру: «Сыграй ту пьесу, твою любимую, пусть он послушает». Глупышка. Словно это диковинное создание могло слышать.
Но пришло время, и сама усадьба затворила ставни, самолично внимая воле своего солнца. Она снова слушала слова и питалась ими, и обрастала ими, как усадебные витражи и колонны с булавочными осколками разбитых мозаик обрастали диким виноградом. Даже воженая обычно кобыла смолкла.
Не звонили воскресные колокола в соседствующей деревне, не скрипели телеги на опустошенной копытами дороге. Только на новорожденном первомайском ветру колыхались бурьян и ромашки и разметались полы его выпущенной из брюк домотканой рубахи.
Тот же южный ветер издали донес запахи нагретой глины и щекочущую пыль соломы и зерна. Александр вспомнил полусонную сиротливую деревеньку, которая была им с матерью домом, когда он родился. Там жили гончары, и все кругом было красно и розово, как клюквенная пена, как закат на петразойских равнинах, и даже мазанки пастухов были глиняные, как узорчатые горшки и корчаги, из которых пили они загустевший квас и мед.
Гончары говорили, из такой глины был вылеплен человек. В ту пору Александру от роду было года четыре, но он запомнил это, как запомнил и то, что благословенное солнце их было яичным желтком, выскользнувшим из разбитой гончаркой-неумехой скорлупки прямо на небо, и то, что без тени не может быть света, а без света – тени.
Так и хранил он в памяти эти причудливые знания, как иные в сундуках хранят приданое и посеребренные пылью лет старинные вещицы.
Он называл себя глиняным мальчиком, когда мать велела ему забыть гончаров и гончаров дом, и имя, каким сама же нарекла его. Она звала его Иосифом и Аркадием. Южане звали его Кириллом. Северяне – Эриком.
Когда он засыпал, он вспоминал жаркие пряные земли гончарской деревни, все красные, как киноварь, как глиняные фигурки, какими торговали на Ви вместе с ломтиками сладкого слоеного пирога, посыпанными изюмом.
Он вспоминал земли, красные от крови.
В деревне рядом с их теперешней усадьбой тоже жили гончары, Алина покупала у них несуразные крынки и латки с ободками из выжженных черных солнц и племенных знаков и выведывала рецепты риса, жирного от масла и нафаршированного сухофруктами. Возвратившись, она говорила ему: «Ты должен хоть раз сходить туда со мной, клянусь солнцем, тебе понравится» или «Они чудаки, в самом деле мы с тобой».
Она пересказывала ему истории, которыми делились с ней владельцы лавок и случайные путники, – о древних волхвованиях, о варварах с дороги Ви, о шуханской династии. Истории, которые он знал, свидетелем которым был. «Есть хоть что-то, чего вы не застали на своем долгом веку, о старче?» – лукаво спрашивала она и целовала его. Она всегда это делала.
– Кочевники в Пряной деревне верят, что всякий человек вылеплен из глины, – делилась она.
– Не знал, – отвечал он.
– Все ты знаешь. Но он не будет знать. Так уж и быть, возьму на себя царя и Жар-птицу, а вот тебе, Саша, будет велено обучить его Малой науке.
Александр понял, когда все переменилось. Когда вздохнула усадьба, расплескала жар и тягость мук. Отворила окна, позволила пролиться в дом полуденному свету. Тогда же все другое замолчало, и до самой гончарской деревни слышался один только чистый младенческий крик нового человеческого существа, созданного по их подобию.
Александр видел, как дети приходили в этот мир, знал, что зачинались они в любви или похоти и несли с собой радость или горечь страданий. Но одно ему было неведомо – как затем дитя это называли своим потомком, сыном или дочерью.
Две деревенские женщины, сновавшие по усадьбе, как муравьи по возделывающемуся муравейнику, не ждали, что так скоро явится он узреть младенца, понял Александр.
Он был очередным князем, жена которого разродилась раньше положенного срока. Но крестьяне, верящие в предрассудки, еще помнящие войну, гадали, мог ли он быть кем-то другим. Но сомнения отгоняли они от себя, как муху от горки напеченных на заре блинов.
Они все любили Алину и верили, что, даже будь князь давеча грешником, покаялся пред лицом святых и стал их любимице праведным мужем. Мягкосердечный, простодушный народ.
Но молодые женщины все равно опустили свои глаза и с его глаз сгинули, упорхнули, как пичужки, точно Александр собирался слопать их на обед, будто злой тролль из керчийских сказок. Одна только старая повитуха смотрела на него сверху вниз, как смотрел, наверное, дворянин на девочку со спичками. Александр не стал ее гнать. Вместо этого взглянул на младенца, притихшего у груди матери.
– Скажи мне, кто это дитя, мой свет, – попросил он и коснулся лица жены, еще хранящего следы родильных мук, но бывшего от того по-новому прекрасным. То было лицо вдохновенной матери, встретившей свое долгожданное чадо.
– Мальчик. Твой сын, Саша, – ответила ему Алина и поцеловала его ладонь, прижимающуюся к ее щеке.
– Хорошо, – в конце концов, сказал он просто. – Хорошо, свет мой.