В унисон

Их в очередной раз спасло умение Серафима стрелять быстро, четко в цель, экономя патроны. Он редко доставал пистолет, еще реже — ружье, но когда приходилось лезть в заветный чемоданчик, то все заканчивалось за пару минут. Он уже не командовал Юре пригнуться, не предупреждал его, просто выхватывал пистолет из наплечной кобуры так, словно служил агентом ЦРУ, не меньше, и в несколько скупых движений укладывал все движущиеся цели. Потом обходил каждого и при необходимости добивал камнем по голове. На этот раз необходимость возникла только в одном случае. Кровь забрызгала ему кожаную куртку, уже рваную и с протертыми рукавами. Привычная тошнота подкатила к горлу, он на мгновение закрыл глаза, а когда снова взглянул на провонявший скверной мир, то увидел, как Юра, присев возле одного трупа, деловито обшаривает карманы. Ищет… ищет… вытаскивает початую пачку сигарет, протирает ее о майку прокаженного и прижимает обтянутую слюдой коробочку к лицу. От нее ж, блядь, гнилью воняет, а ты к роже тянешь… Юра достает сигарету зубами, прикусывает ее, прикуривает, прикрывает глаза в блаженстве. Серафима опять тошнит. Он, в отличие от Юры, не проебал нюх и знает, как тащит от сиг, которые прокаженный таскал в нагрудном кармане несколько дней, а то и месяцев. Пока Юра пирует на поле брани — на этот раз они сражались на заднем дворике заброшенного сада, Серафим проверяет магазин и бережно убирает пистолет в кобуру. Что ж, атаку они отбили. Ночью придется уходить. Раз прокаженные пришли по запаху в этот медвежий угол, значит, не так уж хорошо они с Юрой спрятались; значит, придут другие. Он проверяет каждого прокаженного, собирает с них мало-мальски ценные вещи, снимает со стоптанных в кровь ног сапоги — пригодятся, когда собственные развалятся; рвет на тряпки одежду и убирает в забитый багажник. Кашляет и прочищает нос Юра где-то неподалеку; до сих пор сморкается кровью. Серафим вспоминает, как впервые подобрал его. Еще его любимый “рено” был жив, его машина-зверь, его любимая детка; еще Питер выглядел на удивление прилично — даже с учетом, что многие витрины уже были разбиты, а магазины — разграблены. И все же он ходил по домам и стучал в квартиры прежде, чем выломать замок. Тогда еще было понятие частной собственности. Как же оно быстро стерлось, да, Юр? Юра не слышит и не отвечает. Серафим, захлопнув багажник, кладет на крышу автомобиля скрещенные руки, опускает на них голову. Сейчас. Немного только отдышусь. Ты не представляешь, как я заебался от них убегать и их убивать. Ты не представляешь, как быстро в нас закончилась человечность и началось варварство. Юра подкрадывается незаметно. Шаги его всегда тихие, выдает только запах — то парфюма, то алкоголя; он, не чувствуя больше ни единого оттенка аромата, маниакально пользуется всем, что найдет: женскими духами, мужским одеколоном, даже эфирными маслами — только бы пахнуть. Разумеется, запахи к нему не возвращаются; он страдает так, словно это самая главная трагедия в жизни; Серафим каждый раз отвечает, что зато и вкуса еды Юра толком не разбирает, а вот он, Серафим, дорого бы отдал, чтобы не чувствовать вкус этого дерьма на языке. Юра обнимает его со спины и кладет голову между лопаток. Юре всегда нужны прикосновения. Когда хорошо и когда плохо. В ту зиму, когда все кончилось — когда все началось, — Серафим нашел его в одной из квартир. Искал знакомых. Искал еду. Искал. В результате нашел парня, с которым вроде бы пересекался на студии. Который успел записать пару неплохих альбомов, пока Серафим месил грязь кирзовыми сапогами. Теперь оказалось, что его контрактная служба в армии и Росгвардии были самым правильным решением в жизни. Только благодаря этому он и выживал. Как оказалось, выжить можно и с одним кухонным ножом — его Юра и держал, прижимая к себе дрожащими руками, когда открыл Серафиму дверь. Пришлось отбиваться и кричать, что прокаженные и мародеры не стали бы вежливо нажимать на кнопку звонка. Постепенно до Юры это дошло, и он пригласил войти. Лучше бы он этого не делал: в гостиной стоял сладковатый трупный запах, а на полу лежали изрезанные тела. Это уже были не люди. Юра, не сдерживая подступающие рыдания, рассказывал: вот с этой девочкой я встречался неделю, это наш общий приятель — с ним мы угорали по кислоте… Никого близкого, понял Серафим, но тогда они еще не привыкли к смерти. Он ушел из квартиры с пустыми руками, зато с попутчиком. Юра не умел ничего: ни стрелять, ни готовить еду. Неплохо водил машину, но Серафим уделывал его и в этом. Зато Юра оставался рядом и ему можно было безоговорочно доверять. Иногда он пел. Чаще — вслух тосковал о прошлом. Он, похоже, жестко торчал. Первый месяц его бил озноб, он то спал, то ловил панику, безостановочно сморкался кровью и уверял, что это всего лишь последствия простуды; последствием простуды оказалась потеря обоняния, а вот кровавые сопли и все остальное — подарки постепенно пропавшей зависимости. Он все еще курил, что удивительно. Видимо, легкие не пострадали. То и дело Юры принимался рассуждать: — Это несправедливо. Я помню, как пах цветок. Я помню запах свежей выпечки. Я помню, как пахнет шея девушки, с которой ты провел эту ночь и которую больше никогда не встретишь. А теперь — ничего. Даже эти зомбаки… — Прокаженные. — Прокаженные даже чуют все запахи. Чуют нас. А я — нет. Сигареты стали невкусными. — Так брось. — Тогда совсем не останется ни единой радости. Так они и путешествовали. Бежали. Нигде не удавалось остаться дольше, чем на неделю: прокаженные находили их, блуждали под окнами, стонали и скреблись ногтями в дверь. Серафим стал различать этот звук: тихое шкряб, шкряб… пауза… шкряб… Они так делали три дня, максимум — четыре, а потом шли на абордаж. Ломились внутрь, снося все на своем пути. Договориться не удавалось. Они сначала стояли и будто бы слушали, глядели глазами, красными от лопнувших капилляров; потом кто-нибудь из них сглатывал, и они бросались вперед, раздираемые голодом. — Это когнитивные явления после болезни в тяжелой форме, — говорил Юра. — Я читал, пока не началось. Какой-то центр в мозге отключается… или вроде того… и они хотят человечины. Серафим перестал пытаться договориться с прокаженными разойтись миром. Отныне, если они появлялись в пределах видимости, он старался быстрее загрузиться с Юрой в машину и уехать. Если не получалось — стрелял. За несколько месяцев постоянные переезды превратились в рутину. “Рено” пришлось сменить на шедевр отечественного автопрома, охотно принимавший как бензин, так и соляру; за шедевр просили огромное количество денег, но Юра, отодвинув Серафима, пошел торговаться с хмурым типом, барыжившим машинами и топливом, и вернулся с победным видом: тачка их. — А деньги? — тупо спросил тогда Серафим. — Без денег. Погнали, пока он не передумал. У Юры блестели глаза. — Ты ему отсосал что ли? — Если б можно было так легко отделаться… Они уехали, и лишь спустя три дня Серафим узнал, что Юра отдал пять марок барыге. Серафим охуевал, а Юра, жалея растраченных запасов, трясся от рыданий в туалете заброшенной квартиры. Вскоре, в один из вечеров, Юра, сидя на столе и облизывая горлышко пустой бутылки вина, спросил: — Хочешь ебаться? — С кем? — Серафим демонстративно огляделся вокруг, словно в пустой хате кроме них кто-то был. — Да похуй с кем. Давай? На Юре были рваные джинсы, голые колени в прорехах ткани притягивали взгляд, в голове чуть гудело от выпитого, и они дрочили друг другу на этом же столе. А потом Юра орал всю ночь, потому что сожрал последнюю оставшуюся у него марку, и Серафим закрыл его в ванной; Юра верещал несколько часов подряд, поймав бэд-трип, и наутро совсем осип. Но жажда трахаться у него возросла, и Серафим был только за — в таких условиях он хотел с кем угодно, а Юра… Юре он доверял. С тех пор пролетела весна, опалило лица летнее солнце. Прокаженные начали вонять еще сильнее. * — Ко всему привыкнуть можно, — рассказывает Серафим, крутя руль. — В армейке заебись было. Кормили. Кровать была неплохая. При желании можно было в самоволку смотать и с какой-нибудь девочкой провести ночь. Просто уметь надо. Юра зевает. Сам же спросил, обижается Серафим. Глядя на редкие знаки, он удивляется: они снова в Питере. Безлюдно. Ни единого голоса, ни одного костра. Даже тошнотворного запаха жареного мяса, который сопровождает прокаженных, не доносится. Они решают занять дворец. А хули, могут себе позволить. При них четыре магазина и один обрез. Юра давно уже использовал наточенный нож исключительно как бритву и, когда у него бывало хорошее настроение — летом чаще, чем зимой и весной, — садился на колени к Серафиму и начисто выбривал его тоже. Потом они долго целовались, касаясь гладких лиц. Если позволяли условия, улыбалась удача наткнуться на источник воды — то переходили к следующему этапу, и Серафим брал у Юры в рот. Странным образом заводила дрожь его бедер, и после этой прелюдии собственный оргазм был будто бы ярче; Юра не раздвигал перед ним ноги, но старался ответить симметрично. Этого хватало. Особой страсти не было; и все же без этой разрядки они бы давным-давно перессорились и озлобились. Все так, наверное, теперь делают. Ебутся с теми, кто рядом, а не с теми, с кем хотели бы. Иногда Серафим спрашивает себя: а может так оказаться, что Юра — тот, кого я хочу? С кем я бы стал, не сведи нас апокалипсис? Ответа он ни разу не смог найти. Они заезжают в парк перед дворцом. Медленно проезжают по дорожкам, заросшим травой; в то, старое время, такого бы не допустили. Фонтаны не работают, но воды, позеленевшей, грязной, в бассейнах полно. Прокипятим, радуется Серафим; прокипятим и разольем по банкам, бутылкам, бидонам; у нас будет много чистой питьевой воды. Юра дышит полной грудью, закрыв глаза. Пытается ощутить запахи листвы, запахи буйного сада — и хмурится. Сам Серафим принюхивается и прислушивается — вдруг они здесь не одни? Но нет, дворец тих и заброшен. Еще бы. Людей и так мало оставалось, когда все кончилось — началось, — а теперь, после атак прокаженных, голода и холода, еще меньше. Что радует — прокаженные тоже умирают. Вот еще одну зиму переживем, мечтает Серафим, и эпидемия сама собой пройдет; еще одна зима — и мир начнет восстанавливаться. Это как война, только с непонятным противником, будто бы с пришельцами; но все проходит, и это тоже пройдет. Переговариваясь и таща на себе по паре сумок — оружие, еда, пустые бутылки под воду, котелки, — они поднимаются по мраморным лестницам. Проходят галереей и остаются в зале с колоннами. Сбросив с себя поклажу, Юра кружится, будто в вальсе, вокруг давным-давно рухнувшей люстры. Все усеяно стекляшками, они хрустят под подошвами. Серафим, улыбаясь, дает ему время повеселиться. Не так уж много у них поводов для радости… И вдруг он слышит посторонний звук. Он вскидывает руку — уже держит пистолет, даже сам не заметил, когда его выхватил, — и Юра мгновенно останавливается. В звенящей тишине Серафим выжидает. Инстинкты ему не врут; голова работает четко, не то что у прокаженных. Здесь есть человек. Или несколько. Но поблизости — только один. Выжидает. Если у него огнестрел… Серафим готов упасть на пол, прямо на стекляшки, и расцарапать морду в кровь, только бы не словить пулю. — Выходи, — спокойно произносит он. — Говорить будем. Ждет. Шорох — именно за тем поворотом, куда он смотрит. Значит, в первый раз верно оценил направление. Он медленно направляет пистолет туда, в коридор, ведущий из зала во внутренние комнаты. Еще один шаг — кто-то разгуливает здесь в носках, не в обуви; живет тут? — Я первый занял, — раздается тихий голос, и из-за угла наконец показывается человек. Серафим внимательно смотрит, как тот приближается; парень, ровесник Юры; очень худой — впрочем, они все сейчас недоедают; кутается в какой-то блестящий красный плед, придерживает его одной рукой; во второй — “розочка” из бутылки шампанского. — Взять у меня нечего, — добавляет парень. Он останавливается в арке, ведущей в зал. Смотрит на Серафима. Быстро бросает взгляд на Юру. Нервно убирает с высокого лба волосы, “розочка” сверкает в падающем из окна солнечном свете. — Кто еще с тобой? — спрашивает Серафим, держа его на мушке. Рука не дрожит, но он подпирает ее левой. — Кто-кто… пикачу, блядь, — неожиданно зло отвечает парень. — Располагайтесь! Чувствуйте себя как дома! Год горя не знал, жил один, дрочил где хотел, а теперь — гости… Он бросает “розочку” и, укутавшись в плед, разворачивается и уходит. Серафим переглядывается с Юрой, пожимает плечами. — Постой, — окликает парня Юра. — Как тебя зовут? Закурить есть? Какой же он все-таки добрый, думает Серафим. Проникся симпатией к этой хозяйке медной — а точнее, мраморно-стеклянной — горы. Он наконец опускает пистолет, но спрятать в кобуру его не спешит. Юра же идет в коридор. — Спятил? — шипит Серафим. — Вдруг там целая банда… — Тогда бы ты заметил следы пребывания людей, — беззаботно чешет ему эго Юра. — Этот парень явно спятил от одиночества. К тому же как-то знакомо выглядит, будто я его где-то видел… И мы в Питере! — Он поворачивается к Серафиму и улыбается, словно они вернулись домой. — Что может плохого произойти в культурной столице… Парня в переплетении коридоров и обилии комнат они не находят; но он сам выползает к вечеру на тепло потрескивающего костра. Серафим наблюдает, как парень, кутаясь в плед — кажется, это мантия или что-то вроде того, — держится на расстоянии. В руках у него еще два “пледа”. — Вы развели костер прямо на двухсотлетней плитке? — удивляется парень. — Чего принес? — спрашивает у него Серафим. — Это… это императорские накидки. Теплые, — торопливо добавляет парень. — Если вы не против… Он смотрит на пакеты с макаронами и банки с тушенкой не отрываясь. — Садись, — приглашает Юра. — Мне синюю. Серафиму достается императорская накидка изумрудного цвета. Парень смотрит в огонь и представляется: — Андрей. Серафим и Юра называют свои имена в ответ. — И что ты тут один забыл, Андрей? — спрашивает Серафим. Он все еще настороже. Но, скорее всего, парень не сможет им навредить. Да и вряд ли захочет. По тонким белым рукам, торчащим из-под накидки, бегут татуировки — по одной розы, по другой — скалящиеся улыбки демонов. На нервных пальцах блестят металлические кольца. Андрей зачесывает волосы со лба на затылок. — Друг обещал забрать меня. И не забрал. Воцаряется молчание. — А я вот никому ничего не обещал, — говорит Серафим. — Но пришлось забрать. Он улыбается Юре. — Серафим — добрый человек. И очень опасный, — добавляет Юра. — Хочешь закурить, Андрей? — А есть? — глаза Андрея зажигаются. Они вдвоем курят, и сигарета развязывает язык Андрею похлеще алкоголя. Судорожно затягиваясь, он тараторит: — Я же собрал все. Вещи в сумки, запас дошиков, до пизды всякой еды… А он мне в ночь пишет: прости, Андрей, мы запрыгнули в товарняк до Иркутска, не можем упустить такую возможность. Мы! — горячится он. — Да Федя… он мне тыщу раз говорил, что у них ничего серьезного. Мог бы и сказать, что у них любовь до гроба, я бы тогда не просил его вместе… — он осекается. — Так они даже вместе в Питер переехали, — замечает Юра. — Из какой-то дыры в жопе России. Андрей вскидывает на него взгляд. Серафим тоже заинтересовывается, отправляя макароны в кипящую воду. — Я понял, о ком ты, — говорит Юра. — Мы с ним раньше в онлайн-баттлах участвовали. А с тобой пересекались в баре, помнишь? Ну, неважно… Рад встрече, Андрей. Мне нравилась твоя музыка. Давно. Еще до всего этого. Андрей едва ли не сияет — так широка его улыбка. Глаза искрятся в отблесках огня. Серафим невольно заглядывается на него. Замечает детали: лицо в порезах — такой же щегол как Юра, пытается обуздать бороду (опять же меньше вероятность, что заведутся вши); русые волосы покромсаны ножом; губы потрескались; лицо осунулось, но он, наверное, был красивым. Все они были красивыми, когда были сыты и одеты с иголочки. — Значит, ты тоже музыкант, — вздыхает Серафим. — И много успел? — Два альбома. Слушай, вот сейчас напою: облетая города, разнеси эту песню, выгори дотла и отдай себя весь… — Ты ж петь не умеешь, — перебивает его Серафим. — Просто давно не тренировался… За ужином Серафим напевает свою песню, которую записал, но не успел выпустить, и Андрей уверенно заявляет, что это стопроцентный хит, и отныне он фанат Серафима. — Ты так говоришь только из-за макарон, — смеется Серафим. — Нет, правда! Она классная! Из любого чайника и утюга бы она играла! Как там — а у меня во дворе ходит девочка с каре… Ну классно же! И готовишь ты потрясающе… Андрей хлопает глазами почти влюбленно. Вдруг он, разом став серьезным, говорит: — Спасибо. Правда. Это лучший ужин за вечность. Вы лучшая компания за всю жизнь. Он, кажется, вот-вот расплачется. Серафим неловко похлопывает его по спине и говорит: — Мне придется и его подобрать. — Меня ты не подбирал, я сам решил ехать с тобой, — отзывается Юра. Андрей прячет лицо в руках. Господи, как же долго он сидел здесь один впроголодь? Сидел в огромном дворце, где полно посуды, где таких котелков можно тысячу смастерить… Яблоневый сад, вишня — да одними фруктами можно питаться… И уж точно есть раритетные спички, чтобы развести огонь. Серафим с Юрой только мечтать могли о такой роскоши. Разве что они были вдвоем, а у Андрея кукуха отъезжала в одиночестве. После ужина Андрей, успокоившись, ведет на экскурсию. Показывает чудо-ванную, где все еще идет из крана вода. Демонстрирует свою королевскую кровать. Предлагает на выбор кружевные сорочки. Он наконец оставляет в покое свою замызганную императорскую накидку и оказывается, что под ней он носит рубашку, штаны и панталоны, некогда красовавшиеся на манекенах в реконструкциях залов. Серафим искренне восхищен дворцом. Здесь он мог бы жить вечно. Заканчивая экскурсию, Андрей будто бы невзначай томно говорит Серафиму: — А у тебя классная пушка. Ляжешь спать со мной? А то по ночам так стра-а-шно… Серафим от неожиданности налетает на чей-то бронзовый бюст. Юра, хмыкнув, отвечает: — Хочешь, мы оба с тобой ляжем? У меня тоже кое-какая пушка имеется. Серафим не уверен, что понимает, о чем они ведут диалог; но ему определенно хочется в этом участвовать. Закрывшись в ванной и поливая Юру сверху водой из кастрюли, Серафим спрашивает, что он задумал. Юра, урча от удовольствия, намыливается с ног до головы средством для мытья посуды — откуда оно здесь? неужели Андрей и его с собой прихватил? — и снисходительно отвечает: — Ты что, не понял? Бедняга так благодарен тебе, так благодарен… Хотя я был добрее к нему, — ревниво говорит он. — Грех упускать такой шанс. К тому же втроем. Ты что, не хочешь? Я тогда один справлюсь. Его слова задевают какой-то нерв в груди Серафим. Он выливает воду Юре на голову и поторапливает его — тоже охота намыться, как в былые времена. Пусть даже вместо шампуня — “Фейри” с ароматом яблока. Потом они лежат в кровати, впервые за тысячу лет чистые, в свежей одежде, пусть даже и пахнущей пылью, и гадают, придет ли Андрей или зассыт. — Он напрашивается наши макароны и завтра пожрать, — шепчет Юра. — Придет. — Он не такая шлюха, как ты, — шипит Серафим. — За еду переспать… — Я переспал за машину вообще-то. Ты оскорбил меня в лучших чувствах. — Ты ж говорил, что марки отдал, — обалдевает Серафим. — И отсосал. Пришлось. — Я так и знал! Они замолкают, услышав шаги. В проеме распахнутой двери появляется Андрей. И, не узнав своего голоса, Серафим хрипло говорит: — Иди сюда. У нас тепло. Он вдруг понимает тактильный голод Юры — его прошивает точно такой же. Объяснения ему Серафим не находит. Почему будоражит этот ходячий невроз, отощавший, одичавший в своем замке? Мигом щелкает что-то внутри, как переключатель, и он заводится от одной только мысли о третьем между ними с Юрой. Андрей легко проскальзывает под одеяло, устраивается между ними. Возится, стаскивая что-то с себя — неужели опять императорская накидка? Черт, надо было зажечь свечи — наверняка во дворце они есть… Он не чувствует, скорее, слышит, как Юра начинает гладить Андрея, и лишние мысли улетучиваются. Он наощупь находит губы Андрея своими. Хочу поцеловать. Хочу. Хочу. И в ответ — обвивают руки, Андрей разворачивается к нему всем телом, прижимается, голый, к одежде. Серафим тычет языком между его губ, проникает в рот — какой податливый, позволяет хозяйничать, а если укусить… в ответ — стон. Серафим лапает его, обнаженного, грубовато хватает за тощую задницу, за бедра, за ребра. Сталкивается ладонью с рукой Юры, и тот мимолетно гладит — мол, успокойся, ты чего? Серафим сам не знает. Он вгоняет бедро между ног Андрея. Чувствует нежную кожу и, не удержавшись, лезет рукой к его яйцам, сгребает, массирует пальцами. Выдох, стон — даже жаль затыкать поцелуем, так сладко звучит… — Охуеть, — шепчет Андрей. — Блядь, Серафим… Юр… Он всхлипывает. То дотронется до груди Серафима, прикусит шею — то вывернет голову, чтобы поцеловать Юру. Возится, выскальзывает, выстанывает. Так и хочется пригвоздить, как бабочку… Серафим снова лезет к его заднице, оттягивает ягодицу… Охреневает: Юра засунул в Андрея палец. Тоже дышит тяжело. Кусает Андрея за плечи. Бля. Тоже хочу… — Давай меняться, — выдыхает Серафим. — К Юре повернись. Андрей, кажется, не слышит его. Его язык скользит по шее, по кадыку, крепкий член тычется в живот. Тогда Серафим сам поворачивает его, словно марионетку — так охотно подчиняется Андрей. — Ох… — слышится голос Юры. Он так выдыхает, если взять его за член. И тут же — влажный звук неаккуратных поцелуев. Серафим облизывает пальцы, отводит ягодицу Андрея и тычет в маленькое, узкое. Проводит по волосатому бедру — у Юры растительности куда меньше… Ну же, давай, согни ногу, отведи… Андрей наваливается на Юру грудью, самозабвенно целуясь. Нашли друг друга — обожают лизаться. Серафим, прикусив тонкую кожу на соленой шее Андрея, все же проникает в него пальцами — двумя. Узко. Как узко и горячо… У него стоит так, что он бы прямо сейчас вставил, только жалко рвать эту ласковую шалаву, стонущую между двумя телами. И Серафим медлит. Вставляет до самых костяшек. На пробу чуть поворачивает. Пробует развести пальцы. Чувствует, как дрожит и покрывается потом Андрей. Слышит, как Юра дрочит ему и вылизывает ухо. Ему все же хватает терпения — ангельского, блядь, терпения, — чтобы быть аккуратным. Он плюет себе на ладонь, растягивает Андрея. По щеке шлепает ладонь Юры — очнись уже, чего тебе башню как снесло… Андрей возится, пытаясь сползти вниз, Юра давит Серафиму на плечи, и наконец доходит. Нехотя отодвинувшись, Серафим смотрит, как Андрей перемещается и берет у Юры в рот. Глаза уже привыкли к темноте, различают изгибы тел, но не более; остаются звуки и прикосновения. Серафим целует Юру — охуенные у тебя идеи. Стоит так, что сил нет терпеть. Но хочется навалиться, почувствовать тело под собой, вжать носом в подушку. — Кончи мне в руку, — хрипло просит Серафим Юру. — Слюны нихуя не хватает… Юра давится воздухом. Схватив за загривок Серафима, притягивает его к себе. Рвано выдыхает в губы: — Будешь… будешь должен… — Конечно… Серафим широко проводит языком по его щеке. Андрей старается там, внизу, причмокивает. Оторвавшись от Юры, Серафим хватает Андрея под мышки, легко швыряет тощее тело на подушки. Тот только ахает от неожиданности. Член Юры приятно ложится в ладонь, уже взведенный до максимума, пара движений — и стоны Юры заглушают губы Андрея, подползшего к нему, как кошка. Теплая сперма бьет в ладонь. Смешно. Высыхает мгновенно ведь… И все равно Серафим размашисто проводит рукой между ягодиц Андрея, как будто это чем-то поможет; сплевывает себе в ладонь, размазывает по члену, сплевывает на горячую припухшую дырочку, приставляет к ней головку, нависнув над Андреем. Тот будто бы вжимается в кровать, пытаясь избежать проникновения, но голову туманит — будь здоров. Серафим толкается, охуевая — он уже забыл, что бывает так узко до боли, что бывает так остро, что можно вот так — медленно втискиваться, уткнувшись носом в выступающие позвонки. Рядом глубоко дышит Юра, его ладонь — в волосах Андрея, ласково гладит, и Серафиму почти завидно. Он входит в Андрея по самые яйца, придавливает его всем весом. Шепчет: — Нормально? Кусает мочку уха. — Пойдет, — сдавленно отвечает Андрей. Пытается свести ноги, но Серафим лежит между них и не собирается сдавать позиций. Неудобно, но, сука, как хорошо… Он хватает одну подушку, подпихивает под Андрея, задевает его член — уже не так крепко стоит… Мысленно обещает, что отплатит сполна. Но сейчас… Господи, Юру никогда не хотелось так выебать, а Андрей… Серафим втягивает в себя воздух, чтобы всеми легкими ощутить горечь пота Андрея. Быстро-быстро бьется сердце. Он медленно начинает двигаться. Осторожничает. Выходит — чуть-чуть, понемногу… и снова — внутрь, туда, где так горячо и так тесно. Он подсовывает руку под шею Андрея. Тот сипит. — Все еще хочешь его пушку? — насмешливо шепчет Юра. — Да, — хрипит Андрей. — И твою тоже… И Серафим разрешает себе. Проникает рывками, быстро. Знает, что продержится недолго. А рекордов по длительности никому здесь и не надо. Он и так со звенящими яйцами растягивал, готовил для себя, чтобы первым проникнуть, чтобы дышать носом ему в затылок, чтобы грудью чувствовать, как бьется у него сердце, чтобы, чтобы… Андрей хрипит, будто задыхаясь, его кадык давит на руку Серафима, лежащую под шеей, и резко наступает ясность: я хотел его выебать с первого взгляда, с первой настороженности, разложить и трахнуть эту дикую лань с безумными глазами. Он выходит почти до конца, головка едва не выскальзывает, и загоняет так, что Андрей почти вскрикивает, и все сжимается до угольного ушка, звенит, и он кончает в бесконечное мгновение, изливается весь толчками в чужое обжигающее нутро. * Через треск радиопомех прорывается стук. Серафим узнает морзянку, но понятия не имеет, как из нее сложить слова. Андрей держит на коленях приемник, словно кота, разве что не наглаживает его. Спустя несколько минут остается только белый шум, и Андрей открывает глаза. — Москва все еще наглухо закрыта. — Ты что, реально это понимаешь? — не выдерживает Серафим. Смотрит на Андрея внимательно, будто может поймать его на лжи. Андрей улыбается и снисходительно отвечает: — Они уже полгода примерно одно и то же передают. Можно запомнить. Но вообще-то в технических вопросах я тебе хуй к носу подведу. Серафим хочет схватить его за плечи и засосать. Неделя удивительной тишины тянется вот уже целую вечность. Во дворце ни звуков, ни запахов, только Андрей достает раз в три дня приемник, вставляет в него батарейки и ждет, когда сквозь треск долетит сообщение. Он говорит, что месяц искал нужную волну, верил, что в мире остались такие же гении, как он, чтобы начать вещание, и его усилия оказались вознаграждены. Поначалу он выписывал точки и тире, потом стал расшифровывать. Радиовещание вели любители, такие же, как он сам — некоторые эфиры давали определение морзянке. Будь это военные, говорил Андрей, они бы ничего не поясняли. Юра ничуть не удивился, а Серафим таращился на их нового друга, как на инопланетянина. Возвращается Юра. — Надо в город, — говорит он. — В тачке запасов на пару недель. — Полно же, — поднимает на него взгляд Андрей. — Если придется сбегать, то можем оказаться без еды надолго. Поедешь с нами? Серафим никак не может вклиниться в молчаливый диалог взглядов Андрея и Юры. Лишним он себя не ощущает, но хочет перетянуть внимание на себя. Ему некомфортно, когда Андрей не замечает его. — Поеду, — наконец тихо говорит Андрей и опускает глаза. Он вытаскивает батарейки из радиоприемника, складывает антенну. Он уже рассказывал, что, когда собирался бежать, первым делом схватил именно приемник, потому что понимал: мобильная связь скоро пропадет, о том, что такое интернет, они забудут за пару дней. Мир рушился, и первым делом исчезала возможность поговорить друг с другом и узнать новости. Для психа, просидевшего во дворце в одиночестве несколько месяцев, он оказался подозрительно информированным. Быть может, он действительно был тогда — до того, как все закончилось, — нормальным. Быть может, он всерьез строил планы и заботился о будущем. По пути в город, развалившись на заднем сидении и высунув длинные узкие ступни в окно, Андрей нехотя рассказывает: — Я вообще никого, кроме Феди, не замечал. Придем в бар, он меня знакомит со своими приятелями, а я забываю их имена и лица. Сразу же забываю. Мне глубоко насрать на других было. Даже тебя, Юр, не помню. Извини. В общем, я хотел отсидеться дома, думал, массовая истерия пройдет, а в итоге Федя сказал, что надо бежать. Мир полыхает, и у нас рванет еще сильнее, у нас же особый путь, — он усмехается. — А музыку можешь включить, Серафим? Вместо него отвечает Юра: — Нет. За ней можно не услышать что-то важное. Мотор и так ревет. — А… ну ладно. Я собрал две сумки вещей, на себя кучу одежды надел. Холодно ж было, зима. Приперся на вокзал, жду его, он звонит — извини, Андрей, мы в товарняк заскочили. И все. Буквально все. Тут же отключился. — Пиздец, — говорит Серафим. Понимает, почему Андрей прилип к ним и поехал в город, хотя перспектива его явно пугала. Едва ли он верит им. Он теперь, наверное, никому не верит. Питер пуст. Трупы гниют. Пару раз приходится выходить из машины, чтобы убрать с дороги колючку. Магазины разграблены, но удается найти одинокие пачки макарон, еще не вспучившиеся банки консервов. Андрей долго стоит над холодильником, заполненным пломбирами. Больше ничего, кроме этих пломбиров, в супермаркете найти не удается, и они едут в следующий. Андрей затих. Серафим смотрит на него через зеркало заднего вида. Как бы он не выкинул что-нибудь. Он ведь не видел ни одного города за все это время, не выбирался из своего дворца. Никакие новости по радио не передадут этого запаха гнили, тлетворного разложения, не покажут этой пустоты. Серафим говорит, пытаясь отвлечь Андрея: — Мы думаем, что все закончится зимой. Или около того. Правительство, все эти миллиардеры — они ведь спаслись. — Да, — подхватывает Юра. — Причем, кажется, никто больше не заражается. Все прокаженные — явно старые, у них язвы уже затянулись. Мы ни разу не видели свежего зомбака. Да возьми хоть нас, — он треплет Серафима по плечу, — мы же постоянно сталкивались с ними. И ничего, не заболели. Наверное, остались только те, у кого иммунитет. К зиме перемрут оставшиеся зомбаки, и можно будет возрождать цивилизацию. Будем вспоминать этот год в старости, будем праздновать вместо Дня Победы. Прикинь, какой парад будет. Только вместо ветеранов — мы. Андрей закрывает глаза. — Мы скоро вернемся домой? — глухо говорит он. — Вроде достаточно собрали, нет? — Домой — вряд ли, — задумчиво отвечает Серафим. Поначалу он хотел доехать до родительского дома, но отец сказал — еще работала мобильная связь, — что не стоит. Стоят кордоны. Ты, конечно, прорвешься, но тебя могут ранить. С тех пор донеслись новости, что Нижегородская область забаррикадировалась почти как Москва, повторяя все за Собяниным; что военные окружили Саров, а вместе с ним — и все, что рядом. Серафим не рискнул навестить родных. — Во дворце тоже нельзя сидеть вечно, — продолжает он. — Может, они не чуяли одного тебя, а вот троих — точно рано или поздно найдут. Я боюсь, — признается он. — Мы привыкнем. Нас застанут врасплох. К тому же там можно пропустить весь движ… — Во дворце безопасно, — быстро говорит Андрей. — Ты же видишь — город пустой, здесь никого. Можно переждать до зимы. Серафим качает головой и съезжает на проселочную дорогу. Приходится сбавить скорость. Нагруженная машина трясется на выбоинах. Юра оборачивается к Андрею и говорит: — Двигайся, я к тебе переберусь. Он лезет между передними сидениями. Падает назад, головой на колени Андрея, да так и остается. Лежит, уперев согнутые ноги в дверь, и смотрит на Андрея снизу вверх. Тот поглаживает Юру по скулам. Серафим переводит взгляд вперед. Он едет обратно другой дорогой, надо быть внимательнее и не проебать поворот. Отчасти он заметает следы, избегает дважды ехать одними и теми же тропами, отчасти — проверяет, нет ли здесь людей или тех, кто ими когда-то был. Но даже если окажется, что они одни в целом мире, он все равно отправится в путь через неделю-другую. Неважно, присоединятся к нему Юра с Андреем или нет. У него слишком развит инстинкт самосохранения, чтобы сидеть на одном месте. Надо дожить до зимы, надо обязательно дожить до зимы. Заснуть бы и не просыпаться до декабря... С заднего сиденья доносится шорох ткани, вздох Юры. Серафим поправляет зеркало заднего вида, чтобы в нем отражалась дорога, а не бледное лицо Андрея. И все равно Серафим успевает заметить, как на щеках у него начинает расцветать румянец. Снова шорох ткани, щелчок резинки по коже. Серафим без труда догадывается, что Юра стаскивает с Андрея штаны. По большому счету, Юра остается наркоманом даже теперь, только не солевым, а адреналиновым; самый страстный секс с ним — когда в воздухе еще пахнет порохом. — А вы не хотите немного подождать, блядь? — сквозь зубы говорит Серафим. — Чтобы я тоже мог поучаствовать. — Нет, — лаконично отвечает Юра. — Андрюш, ну неудобно же так, помоги мне… Серафим оборачивается к ним всего на пару секунд. Достаточно, чтобы увидеть: Андрей приспускает нижнее белье, а Юра приподнимается на локте и тянется губами к его члену. Серафим концентрируется на дороге. Теперь ему самому хочется включить музыку, любую музыку, чтобы не слышать, как Юра облизывает член. Серафим слишком хорошо знает, как он выглядит в эти моменты, и без труда представляет: кончик языка скользит от основания к головке, по венам, и губы Юры — почти улыбаются. Он дразнит, глядя вверх, темные глаза его смеются. Какой Андрей в такие моменты — Серафим еще не запомнил. Они трахались только ночью. В темноте. Зато каждый его выдох Серафим узнает и в толпе. Вот как сейчас: у Андрея перехватывает дыхание, он мычит через плотно сжатые губы, значит, Юра взял в рот. — Ты откусишь ему что-нибудь на очередной кочке, — цедит Серафим. Злится. Ему хочется быть там, на заднем сидении. В узком, неудобном пространстве. Там, где впивается в бедро замок ремня безопасности. Где так тесно, что постоянно сталкиваетесь коленями, жопа съезжает с сиденья, а когда приподнимаешься, чтобы снять джинсы, — бьешься башкой о крышу. — Небольшой риск усиливает ощущения, — томно говорит Андрей. — Ммм… это не леденец, Юр… Серафим упрямо смотрит перед собой, проезжая мимо брошенных дачных домов. Прошлой ночью они разложили Андрея на королевской кровати. Оказалось, он взвизгивает, если укусить его за сосок. Он плавится, когда его целуют. Даже губы уже опухли, потрескались, а он все равно тянется сначала к Серафиму — чтобы тот мучил, кусая, а потом — к Юре, чтобы тот зализал. Андрей начинает постанывать одновременно с тем, как Юра плотно берется за его член. У Серафима в ушах звенит от причмокивающих звуков. Умом понимает, что Андрей стонет специально для него, издеваясь, и все равно ведется. Не выдержав, он двигает зеркало заднего вида. Ловит в отражении шальной взгляд Андрея. На лбу у него испарина, скулы розовеют. Он проводит пятерней по волосам, пропуская пряди между пальцами. А второй, судя по напряженному плечу, давит на затылок Юры. — Кто тебе больше нравится? — отрывисто спрашивает Серафим, переводя взгляд на дорогу. Выезжает наконец на асфальтированное покрытие. — Кто лучше сосет? — Глупый вопрос, — мурлычет Андрей. — Вам обоим надо больше тренироваться... — Кто бы говорил. Мастер горлового минета. Андрей дотягивается до него и кончиками пальцев касается макушки. — Не отвлекай. — Хочешь, переберусь потом вперед и тоже… тебе? Серафим включает пятую передачу — дорога прямая, пустая. Протягивает руку назад, и Андрей с готовностью берет в рот его пальцы. Вскоре ему становится неудобно — откидывается на спинку сидения и отдается весь Юре. Серафиму завидно. Он хочет участвовать. Хочет слышать, как пиздит Андрей, как пытается вовлечь его хотя бы вербально. Вместо этого только подсматривает в зеркало заднего вида, как Андрей отлетает, тянет воздух через приоткрытые губы и выдыхает его со стоном. Юра помогает себе рукой — устал. — Андрей, — коротко зовет Серафим. Дожидается, пока до затуманенного разума Андрея долетят его слова. — Хочешь, вдвоем тебя выебем? Глаза Андрея широко распахиваются. — Растянем и вставим вдвоем. — Я… ахх, — выдыхает он и дергается, грудная клетка его ходит как бешеная. — Потом залижем, чтобы не болело. Серафим удовлетворенно улыбается. Андрей взвизгивает, кончая Юре в рот. Как просто его ускорить — подкинь только картинку поярче… Серафим заруливает в ворота сада, проезжает мимо фонтанов. Останавливается и глушит мотор. Юра с причмокиванием выпускает член Андрея, быстро тянется к Серафиму, хватает его за загривок. Даже не целует — просто прижимается к сомкнутым губам и приоткрывает рот. Течет теплое, вяжущее по губам и подбородку. — Сука, — шепчет Серафим, а Юра, выплюнув всю сперму Андрея ему на лицо, довольно лыбится. * Это их последний день, последняя ночь во дворце. Вещи собраны, лежат в машине, и только Андрей пытается вместить в две сумки кучу хлама. Юра курит на балконе, напоследок наслаждаясь видом. Серафим следит, чтобы Андрей не протащил ничего лишнего в и так загруженную машину. Наконец он садится рядом с Андреем на пол и говорит: — Показывай, чего набрал. Решим, что здесь оставить. Андрей поднимает на него взгляд, и Серафима снова клинит от его беззащитных глаз, как у лани. Он прекрасно понимает, что Андрей играет перед ним, дразнит, но не может справиться, тонет в его глазах, хочет заключить в кольцо рук и защитить от всего мира. Узкие ладони Андрея скользят в раздувшуюся спортивную сумку и выкладывают одну за другой вещи. В основном — одежду. Не практичную, удобную, непромокаемую, а совершенно им теперь не нужную: красивая футболка с розами и вырезами в странных местах, непонятная ветровка, которая уж точно не защитит от ветра, короткие носочки. Андрей выуживает императорскую накидку, атласные панталоны и рубашку с кружевами на манжетах. — Вот это если будешь каждый день носить — то берем, — говорит Серафим, трогая шелковистую ткань панталончиков. Андрей фыркает. Выкладывает оставшиеся вещи и в очередной раз спрашивает: — Почему мы не можем остаться? Ведь никого рядом нет. Мы одни в целом мире. Это хорошее место. Серафим объяснял ему тысячу раз, почему им опасно надолго задерживаться. Поэтому молчит и смотрит, как Андрей выуживает вещички. — Зарядник, ха… даже забыл, что брал его с собой… Смотри, она у меня на кровати висела, — говорит он и передает Серафиму петлю из грубого джута. Серафим берет ее, смотрит на Андрея. Подносит петлю к нему — и Андрей охотно подставляет голову. Серафим словно надевает на него ожерелье. Петля висит на его белой тонкой шее как галстук. Скрывает темные следы засосов, которые Серафим оставляет на нем, будто сумасшедший. Может, думает Серафим, я уже стал прокаженным, и лишь вопрос времени, когда я прокушу кожу Андрея насквозь? Его корежит каждый раз, когда он слышит стоны Андрея, когда касается его, и с ним хочется неистово, до боли. С Юрой такого не было даже в самом начале. Юра с Андреем не такой — он берет его нежно, медленно, и Андрей не царапается, не нарывается на грубость, не просит о ней. Только покачивается в плавном темпе на члене Юры и кончает почти одновременно с ним. — Ты чего завис, Серафим? — тихо спрашивает Андрей и выкладывает из сумки книжку по теории струн. — Ты гей? — спрашивает Серафим. — В смысле, до того, как все началось. Ты был геем? Андрей избегает смотреть ему в глаза, хотя Серафим упорно ловит его взгляд. — Не думаю, — тихо говорит Андрей. Глядит в сторону. — Года полтора назад расстался с девушкой. Первой и последней. И был, как последний кретин, влюблен в парня. Серафим тянет его за конец петли к себе. Посмотри на меня. Ну посмотри же и поцелуй. Андрей, все так же глядя в сторону, шепчет смущенно: — Когда ты меня выеб, это первый раз был. Я даже сам себя пальцами ни разу. У Серафима перехватывает дыхание. Люблю тебя, хочет сказать он, и плевать, что они знакомы месяц от силы. Вместо этого он берет лицо Андрея в свои ладони и целует его. Андрей обнимает его за плечи, и Серафим прижимается к нему ближе, валит на спину, на выброшенные из сумки шмотки. Ложится между согнутых колен Андрея. Лезет языком к нему в рот, жадно дышит — как кайфово он пахнет, чем-то сладким, как женские духи, и совсем чуть-чуть сигаретами тянет от волос. Кажется, он за всю жизнь так много не ебался, как за этот месяц. Втроем, вдвоем. Просто наблюдая. И хочется еще, остановиться невозможно. Он лезет под свитер Андрея — во дворце холодно, несмотря на лето. Сжимает его твердый сосок, и Андрей постанывает в поцелуй. Обнимает так крепко. Серафим тычется губами ему в щеки, шепчет в ухо: — Прости. — За что? — выдыхает Андрей и ведет бедрами, прижимаясь к паху. — За то, что грубо было для первого раза, — шепчет Серафим. Приподнимается на локтях и смотрит Андрею в глаза. — Было как нужно, — едва слышно говорит Андрей, приходится почти читать по губам. Его ледяные пальцы ложатся на шею в попытке согреться. Серафим слышит шаги Юры. Вдруг становится не по себе, будто его застукали на месте преступления, хотя Юра уже с десяток раз смотрел, как Серафим развлекается с Андреем, не дождавшись его, и увиденное ему неизменно доставляло удовольствие. — Это будет наш секрет, — улыбается Андрей. Серафим ему парадоксально благодарен. Будто это он открыл свою тайну. Шаги Юры — уже здесь, в комнате. Вместе с ним входит терпкий сигаретный запах. — Не отвлекайтесь на меня, — певуче говорит Юра. — О, это что за штучка?.. Он, не дав Серафиму ни секунды, чтобы обернуться, ловко седлает его сверху. Под весом его тела Серафим еще ближе прижимается к члену Андрея. Тот уже не мягкий. Юра дотрагивается до петли на шее Андрея, цокает языком. — Это он из дома захватил, — говорит Серафим, глядя на Андрея. — Предмет первой необходимости. — И ни разу не показал мне? — бархатисто произносит Юра. — Тебе нравится, когда тебя душат, Андрюш? Подержи его за голову… Или ты сам любишь перекрыть кислород? Серафим кладет ладонь на лоб Андрея, прижимает затылком к полу. Фиксирует. А Юра, наклонившись так, что почти касается грудью спины Серафима, скручивает петлю, придерживает ее двумя руками. Андрей приоткрывает рот, блаженно закатывает глаза. Ответ на вопрос Юры и так ясен, но Андрей все же через силу говорит: — Люблю, когда меня… Юра наваливается на Серафима всем весом. Андрея спасает только то, что Серафим все еще опирается на локоть. Он чувствует член Юры. Тот потирается о Серафима, покачивая бедрами, и вполголоса продолжает: — А что еще ты любишь? Что ты еще припрятала в своей сумочке, малышка? Меньше всего высокий Андрей похож на малышку, но он стонет, довольно жмурится и тянет ладонь к Юре. Вторую так и греет на загривке Серафима. Его сердце трепещет в клетке ребер. — Может быть, игрушки? — все так же вкрадчиво говорит Юра. — Чтобы тебе не было одиноко… и пусто… одному на такой большой кровати, ммм?.. Он вжимается в Серафима, вытягивает шею и проводит кончиком языка по щеке Андрея. Давит на плечо Серафиму, и локоть приходится выпрямить. Серафим всем весом на Андрее. Тот едва дышит. Зато Юра получает больше доступа, склонив голову, и прихватывает нижнюю губу Андрея своими. Серафим лезет в их поцелуй. Сталкивается с языком Юры. Андрей открывает рот буквой “о”, впуская их обоих. Краем глаз Серафим замечает, как Юра снимает руку Андрея с себя и, обхватив запястье, пригвождает к полу; и Серафим делает то же самое с другой рукой Андрея, точно так же, как бабочку, прижимает его ладонь к высокому ворсу ковра. Член Андрея упирается в пах Серафиму. Юра мерно трахает языком рот Андрея, и Серафим кайфует от двойственности ощущений: прикосновение к кромке зубов Андрея и упругое скольжение от движений Юры. Андрей стонет, пытается отстраниться. Юра первый разрешает ему вырваться. Серафим напоследок кусает за губу. Юра выпрямляется и грациозно соскальзывает на пол. Садится, скрестив ноги. Штаны у него топорщатся в районе ширинки, и Серафим, тоже выпрямившись, сев на пятки, сжимает его член через одежду. У него гудит в ушах. Андрей, раскрасневшийся, жадно дышит. Руки его так и лежат на полу, словно пришпиленные. — У меня нет игрушек, Юр, — сипло говорит Андрей, пытаясь восстановить дыхание. — Только смазка. Серафим вскидывает брови. — И ты не сказал! — возмущается он. — Терпел по слюне, с кремом этим идиотским… — Берег для особого случая, — у Андрея хватает сил на дерзкую ухмылку. — Для нас, — выдыхает Юра. У него голос словно на тон ниже становится. — Двоих. Сейчас. Серафим берет Андрея за бедра, подтаскивает к себе и закидывает его ноги себе на плечи. Гладит через одежду. Ему до чертиков хочется, он мечтает об этом. Но все же спрашивает: — Уверен? Взгляд его соскальзывает на черную дорожку волос, бегущую от живота вниз. Свитер Андрея задрался чуть ли не до шеи, пока Серафим возился на нем. Он готов отступить. Пусть Андрей только слово скажет. — Будет больно. Даже со смазкой, — медленно произносит Юра. Ему, наверное, хочется еще больше. Ему чем хардкорней — тем лучше. И все же они жалеют Андрея. Пытаются предупредить. — Абсолютно уверен, — беззаботно говорит Андрей, переводя взгляд с одного на другого. — В сумке. Возьмите сами. И я хочу, чтобы вы очень постарались, — ретиво добавляет он. Юра тянется к сумке, а Серафим начинает медленно снимать с Андрея штаны. Ведет ладонями по бедрам, гладит. Прижимается к голым икрам щекой. Смотрит поверх головы Андрея: Юра вертит в руках смазку и улыбается, как змей-искуситель. Андрей лежит между ними в серых трусах и голубом свитере — полностью в их распоряжении. На кровать Серафим переносит его на руках. Юра деловито вытряхивает Андрея из свитера. Предупреждает: — Можешь кончить. Мы тебя снова поднимем. — Я ебнусь, если не кончу вместе с ним, — признается Серафим. Юра обжигает его взглядом. Становится стыдно. Серафим целует Андрея под коленом в нежную впадинку и щекочет языком. Андрей хихикает. Юра нагибается к нему и шепчет: — Кому хочешь первому дать в рот? Чтобы ты расслабился… Взгляд Серафима прикован к очертаниям члена Андрея под нижним бельем. Дай мне, хочет попросить он. Но Андрей томно произносит, опережая его: — Пососите вместе. Вдвоем у вас все отлично получается… Юра коротко целует его. Снимает через голову футболку. Серафим тоже торопится раздеться. Потом будет не до одежды. Они почти одновременно тянутся к трусам Андрея. Переглядываются. — Давай к краю, — решает Юра. — Будет удобнее. Серафим понимает его, и вскоре уже стоит на коленях перед кроватью, а Юра — рядом, подкладывая под поясницу Андрея подушку. Тот раскрыт перед ними, ноги разведены, член лежит, подрагивая, прижимается головкой к животу. Темная дырочка еще такая узкая, что даже один не пролезет, не то что два… Щелкает крышечка смазки — обычный голубой “дюрекс” — и Юра проскальзывает двумя пальцами в Андрея. Первым все равно берет в рот Серафим — обхватывает губами лиловую головку, пускает ее за щеку. Юра проводит языком рядом, почти там же, где проникает пальцами. Но вскоре Серафим перестает замечать, что он делает. Увлекается Андреем, его музыкальными постанываниями, его ладонью, запутавшейся в кудряшках Серафима… Чувствует, как отталкивает его Юра, и нехотя отпускает член. Юра насаживается на него ртом в то же мгновение. Его пальцы — уже четыре — легко ходят в Андрее, натянувшиеся края ануса блестят от смазки. Юра втягивает щеки, берет член красиво, будто позируя на камеру. Серафим прикусывает Андрея за бедро. Облизывает указательный палец и тоже тянется к дырочке, лезет вместе со скользкими пальцами Юры. И — проникает. Опять выходит, как с поцелуем: он неподвижен, чувствует только горячие гладкие стенки и скольжение Юры. Яйца звенят от напряжения. Юра такой умный, отстраненно думает Серафим. Они быстро, очень быстро кончат, когда наконец вломятся в тело Андрея вдвоем. Ему так будет легче. И все же до дрожи хочется дотронуться до ноющего члена, так крепко вставшего. Или вовсе можно кончить без рук… Серафим добавляет палец, уже даже сам двигает, не попадая в Юрин ритм; тот устает отсасывать и выпускает член Андрея. Серафим тут же берет его сам. Скользкий от слюны Юры, такой длинный, ровный… Серафим не умеет брать глубоко, но старается, помогает себе языком. И вместе с Юрой трахает Андрея пальцами, почти всей пятерней. Сейчас в него так легко въехать членом и выебать, и ему будет по кайфу, и даже получится войти под нужным углом, чтобы он от каждого толчка всхлипывал и молил: сделай-еще-еще-вот-так-да-да-да-а-а-а-а… Андрей из фантазий Серафима сливается с Андреем реальным, реальный стонет: — Давай, пожалуйста, давай, я готов, давай… — Не готов, — отрывисто выдыхает Юра. Он вставляет пальцы лодочкой до костяшек, Серафиму тесно с ним, а челюсть ноет от напряжения. Он выпускает член Андрея, чтобы хоть мгновение полюбоваться им, пока в окно еще проникает предзакатный рыжий свет. Андрей весь в испарине, выгибается, вцепившись кулаками в подушку позади себя. На бедрах уже полукружья синяков — неужели это я успел его в бешеном голоде так покусать, думает Серафим. Юра такой же взмокший, член торчит. — Может, уже готов? — хрипло спрашивает Серафим, сам не узнавая своего голоса. Он смотрит вниз. Колечко мышц растянуто, кажется, до максимума. Они с Юрой запустили ладони до самых костяшек. Серафим понятия не имел, что человек может так много принять в себя. Андрей дрожит. Прикусив губу, Юра осторожно тянет пальцы на себя. Серафим запоздало повторяет за ним. Потом — так же опаздывает вставить обратно, и они соприкасаются фалангами, трут их друг о друга в теплоте тела Андрея. — Может… — Юре тоже изменяет голос. — Андрей. Андрей, ты меня слышишь? — Да… Андрей проводит ладонью по взмокшему лбу. Грудь его часто и высоко вздымается. Член, кажется, только тронь — и он взорвется. Они снова двигают Андрея. Юра перебирается на кровать и за подмышки подтягивает его выше. Садится, прислонившись к изголовью, устраивает Андрея на колени спиной к себе. Тот немного неловко садится, совсем одуревший. На миг теряет равновесие, но Юра его удерживает. Касается губами плеча. — Ну, ну… Сейчас пойдет как по маслу, — тихо говорит он. — Ты же так хотел попрыгать сразу на двух. Одного ведь мало. Тебе вечно мало, да? Как нимфоманке, как вечно голодной шлюшке… Придерживая Андрея за талию одной рукой, он чуть наклоняет его вперед. Кидает смазку Серафиму и уже совсем другим, деловым, почти безразличным тоном говорит: — Смажь получше. И тут же обращается к Андрею ласково, чуть ли не мурлыча: — Теперь садись на него… Мммм… Андрей стонет с ним в унисон. Серафим смотрит во все глаза на Андрея, на Юру, намазывая член. Доходит, какой подарок сделал для него Юра. Да, он первым вошел, но лишь Серафим будет смотреть в лицо Андрею. Он опускает взгляд — видно только основание члена Юры. Выдохнув, Юра отклоняется назад, обхватывает Андрея двумя руками и укладывает к себе на грудь. Серафим сглатывает. На коленях подбирается к ним. Приходится шире расставить ноги, чтобы подлезть. Он прижимается головкой к блестящему красному кольцу, уже впустившему член Юры, и зовет шепотом: — Андрюш… Тот открывает глаза. Взор его затуманен. Придерживая его за бедро, Серафим направляет в него член. Смазки так много, и они с Юрой так старались над ним, но идет туго. Он едва протискивает головку. Андрей моргает, по щеке у него скатывается слезинка. Серафим замирает. — Нормально, — будто через силу говорит Андрей. — Нормально… дальше… Серафим медленно толкается вперед. Ему почти больно. Почти как в тот, первый раз. Он чувствует упругость члена Юры и чудовищное напряжение. Стискивает пальцами бедра Андрея — большие длинные мышцы дрожат почти как в нервном тике. Андрей пытается быть тихим, прикусывает губу, но все равно из груди у него вырывается всхлип. Серафим мечтает, чтобы ему было хорошо. Он опять тормозит. Андрей, зажмурившись, хватает его за лицо, сжимает щеки. — Целуй меня, — срывающимся голосом приказывает он. Серафим приникает к его губам и входит до конца в одно плавное движение. На губах — соль. Андрей сам вырывается и запрокидывает голову, жадно дыша. Серафим беспорядочно целует его шею, плечи, снова шею… натыкается на пальцы Юры, сжавшие горло Андрея, и кончиком языка тычет между ними. Юра чуть подбрасывает бедра — первый толчок. Серафим вторит ему. Двигаться почти невозможно. Боится выскользнуть. Боится, что уже не вставит обратно, не сможет больше мучить Андрея. Тот всхлипывает от каждой фрикции, уже не сдерживаясь. Член у него опадает, и Серафим, сплюнув на ладонь, обхватывает его. Ах да, где-то же есть смазка… Юра, к счастью, умнее. Сам подносит тюбик, сам выдавливает, и Серафим легко скользит кулаком по члену Андрея, пытается снова сделать ему приятно. — Солнце, — шепчет Серафим. — Ты такой… — Он короткими толчками двигается. Юра почти не шевелится, Серафим скользит по его члену. Уже даже не так тесно… — Солнце, — бессвязно он зовет Андрея. Он обхватывает и его, и Юру одной рукой. Ласкает другой. Наваливается грудью на Андрея, тот отклоняется назад еще сильнее, и становится легче двигаться. Серафим теряет себя, теряет рассудок. Что-то в горячке шепчет Андрею. Едва замечает, что Юра не только сжимает горло Андрея, но и двигает пальцами у него во рту, чтобы заполнить со всех сторон. Андрей всхлипывает, и член его, несмотря на все усилия, остается вялым. Только остановиться уже невозможно. Серафим уже вломился в него, все внутри звенит от напряжения, и удовольствие пульсирует, растет… Юра постанывает коротко, с хрипотцой. Он едва заметно дергает бедрами, но трение о его член разматывает Серафима. Он жадно слизывает пот с шеи Андрея, прижимается щекой к пальцам Юры, сжимающим горло. Целуется с Юрой по-звериному, мокро, сталкиваясь зубами. Трахает горячее, тесное, трется о Юру, и почти все вокруг стирается, пропадает, даже рыдания, которые уже не сдерживает Андрей. Сейчас… потерпи, мой хороший, потерпи еще немного… Серафим быстро, неглубоко проникает в него, все мышцы свело от напряжения, пальцы на ногах поджимаются. Он выпускает из пальцев член Андрея, сжимает его талию, натягивает на себя, на них с Юрой, вот так, давай, поглубже… Всхлип Андрея режет ему сердце, и одновременно с этим взрывает изнутри, взрывает так, что он весь бьется, в еще пару резких движений проникает внутрь, толчками выстреливает сперма, он весь выливается, дрожа и уткнувшись лбом в плечо Андрея, и замирает, опустошенный. И тогда Юра перехватывает инициативу. Обхватывает Андрея поперек груди обеими руками, хрипит, как обезумевший: — Еще чуть-чуть, давай, детка, помоги мне, тебе же самому надо… Андрей, каким-то чудом поняв его, приподнимается на дрожащих коленях — и Юра тянет его обратно. Член Серафима, обмякнув, выскальзывает из болезненно припухшего отверстия. Он смотрит на Андрея, заплаканного, растрепанного, даже грудь покраснела от напряжения, краснота расплывается по шее и плечам. Андрей, отчаянно послушный, подпрыгивает на члене Юры. Юра жмурится и плачет вместе с ним, и кончает в него, почти рыдая. Первые пару минут никто не может двигаться. Андрей сполз спиной на постель и лежит, безучастный ко всем, только дышит, и то — едва-едва. Серафим, оглушенный, пытается собрать себя. Юра очухивается первым. Он бросает взгляд на Серафима через тело Андрея и, видимо, понимает, насколько он сейчас бесполезен. Юра перебирается ниже. Вклинивается головой между ног Андрея. Тот инстинктивно отдергивается, но стоит Юре тихонько подуть, как замирает. Серафим приподнимается, чтобы увидеть. Юра касается припухших мышц кончиком языка, и Андрея будто подбрасывает над кроватью — так сильна дрожь. Юра зализывает, где болит, — совсем как обещал. Широко проводит языком снаружи и проникает внутрь. Андрей, всхлипнув, закрывает лицо руками. Серафим, как завороженный, не может оторвать взгляд от того, что делает Юра. Как он вновь кружит кончиком языка снаружи, и Андрея всего передергивает, как он медленно двигает языком внутри. Уже не различить, плачет или стонет Андрей. Серафим наклоняется к нему, мягко отнимает ладони от лица. Смотрит в зареванные глаза, такие кристально чистые, такие красивые. Андрей, дрожа всем телом от прикосновений Юры, одними губами просит — поцелуй меня. И Серафим целует. Нежно. Никогда еще так нежно его не целовал, как сейчас. Сцеловывает слезы с щек, с ресниц. Андрей кончает как-то незаметно, тихо, только тело его расслабляется, словно лишившись костей, и пытается перевернуться на бок. Юра подтягивается к ним. Андрей лежит между ними, и они целуют его в плечи, спину, шею, касаются самыми кончиками пальцев, пока он не засыпает, убаюканный их теплом. И даже тогда не могут перестать трогать его горькую кожу, его взмокшие волосы, его изгибы и углы. Серафим не сомневается, что в Юре полыхает такая же бешеная нежность, как и в нем самом; такая же любовь. Потом они укрываются одним одеялом на троих. Андрей во сне прижимается лицом к груди Юры, а Серафим обнимает его сзади. На талии Андрея их руки с Юрой соприкасаются. Юра бормочет: — Ты такой дурак влюбленный… — И тебе сладких снов, — зевает Серафим. Дышат, кажется, тоже в унисон. * Осень холодная выдается. Возятся под одеялами, стучат зубами в холодной машине — едва прогревают ее, чтобы не тратить топливо. Странно, но теперь вокруг больше людей, чем прокаженных; и чаще люди робко спрашивают — а ты слышал, что Москву открыли?.. Наверное, можно возвращаться по домам. Спрашивают так, словно они вышли погулять и попали под комендантский час. Проводят одну из зимних ночей в выстуженной сталинке с высоченными потолками. Андрея бьет крупная дрожь. — Надо раздеться, — убеждает его Серафим. — Раздеться, прижаться друг к другу и замотаться в одеяло и пуховики. Андрея, стуча зубами, сопротивляется, но Серафим все равно засовывает холодную руку ему под свитер. Взвизгивает, взбрыкивает. Юра греет ладони на заднице Андрея. Жамкает, наверное. Андрей хоть и сопротивляется, и не дает снять с него хоть один элемент одежды, все равно возбуждается. Через три слоя штанов — два на Андрее — Серафим чувствует его член. Завтра — вернемся в Питер, думает он. Андрей прижимается к его щеке холодным носом. Обвивает руками — ледяные ладони на пояснице. Еще утром он услышал по радио, что в городах-миллионниках раздают талоны на еду. За какие заслуги — неизвестно. Юра трахает Андрея, немного приспустив штаны, и от каждого движения Андрей прижимается к Серафиму ближе. Тот обхватывает его за талию, притягивает к себе и целует. Андрей стонет ему в губы — еще бы, Юра никогда не поддается эмоциям так, чтобы забыть о партнере, всегда в первую очередь думает о чужом удовольствии и проживает его как собственное; и сейчас трахает так, как нужно Андрею. Неглубоко, неторопливо, чтобы его от каждого толчка размазывало, чтобы у него звезды перед глазами вспыхивали. Серафим помогает ему рукой совсем чуть-чуть, чтобы он кончил почти одновременно с Юрой. Андрей выдыхает стоны ему в рот. Обнаженные части их тел — лишь руки и лица, все остальное разделено одеждой; и трахает Андрея не он, но все равно Серафима разрывает от близости, от интимности. Андрей зажмуривает глаза, кончая, и прижимается к его колючей щеке губами. Сам Серафим сегодня просто дрочит, целуя согревшегося, расслабившегося Андрея. Дрочит, целуя его, полусонного. …Как оказывается — талоны быстро закончились, да и глупая оказалась идея — писать что-то на бумаге от руки, слишком просто подделать такой документ. Но к весне ситуация выправляется. Серафим привыкает уходить каждое утро на четыре часа, чтобы разгрузить фуры, разъезжающие по всей стране; потом, отдохнув, идет на следующие четыре часа восстанавливать жилье — вставляет окна, приваривает двери. Ему повезло, он рукастый, он нарасхват; он берет побольше смен. Отчасти — чтобы заработать; отчасти — чтобы помочь скорее вернуть нормальную жизнь. Ведь если они все будут работать, чинить их бедный мир, то конец света останется в прошлом. Юра выбирает самую неквалифицированную, но дорогую работу — грузит тела на платформы эвакуаторов, а потом сжигает. В могильщики идут только те, к кому обоняние так и не вернулось. Ему долго идти до станции эвакуаторов и грузовиков из их общей квартиры, и он переезжает. А Серафим надеется, что владельцы хаты не восстанут из мертвых, ведь он столько сил в нее вложил, чтобы вновь стало тепло, светло, чтобы было безопасно. Лучше всего устраивается Андрей — его светлый ум пригождается, чтобы восстанавливать коммуникации. Сначала он хвастает, что в теории они уже все продумали, а потом жалуется, что впервые за тысячу лет взял в руки паяльник, чтобы начать чинить перегоревшие платы генераторов. Он остается с Серафимом. А потом уезжает. Как только начинают запускать поезда — уезжает, первым получив квоту на проезд, как специалист, занимающийся социально-значимым трудом. Он обещает, что через месяц, как только получит следующую квоту, вернется. Он обязан приехать к родным. Проверить их. Серафим понимает. Ему легче — в крошечной Выксе ухитрились восстановить телефонную связь, и пару раз он дозванивался отцу. Андрей покидает его, а он остается и работает до кровавых мозолей. Все еще мечтает писать музыку, но у него даже диктофона нет, не то что ноутбука с фруктами. Сложно считать дни, когда стерлось понятие рабочей недели, будней и выходных, да и сам смысл календаря пропал. Серафим лишь понимает, что становится теплее, воздух уже почти летний, вчера его застал дождь по дороге домой, и при этом ярко светило солнце; он понимает, что Андрей уехал вечность назад. Вечером к нему заходит Юра. От него воняет трупами и гарью, и даже после душа остается отзвук сомнительных ароматов. Юра уселся, скрестив ноги, на диване в одежде Серафима, и наигрывает на гитаре песню. Вполголоса спрашивает: — Есть новости? — Передал, что скоро приедет. Позавчера должен был. Серафим тянет руку к гитаре. Пальцы помнят шесть аккордов, но потеряли ловкость. Придется учиться заново расставлять их по грифу. Он не может рассказать, как чудовищно скучает по Андрею. Как боится, что тот не вернется никогда. Попросту не найдется слов, чтобы описать это кошмарное чувство. Юра засыпает на диване, укрывшись пледом. Глядя на него, Серафим завидует. Давно стемнело, он устал, но проклятый сон не идет. Вот уже много дней он не может спать. По большому счету, в новом мире они не завели новых друзей, а старых пока не отыскали. Но впереди уже забрезжил свет. Еды стало больше, появились фрукты и овощи, иногда выдают свежее мясо. На работе ввели бесплатные обеды. Детей собирают в небольшие группы в школах — пока не для учебы, пока с психологами. Мне бы самому психолога, думает Серафим. А может, даже психиатра. Он уже час сидит, глядя, как Юра спит. Ему мерещится, что кто-то скребется в дверь, и бросает в холодный пот — неужели опять прокаженные нашли их? Сначала они скребут ногтями, потом дергают за ручку двери, пока она не отваливается, а дальше вламываются, снося все на своем пути… Резко дребезжит звонок. Юра возится, сбрасывает на пол плед. Серафим идет открывать, боясь даже радоваться. Он не смотрит в глазок. Просто открывает — и будь что будет. На лестничной площадке стоит Андрей с сумкой наперевес, за ним — еще один баул. Он не успевает ничего сказать, а Серафим уже обнимает его. Прячет лицо в изгибе его шеи и стискивает так сильно, что может ребра сломать. Андрей обнимает в ответ. От него пахнет горьким потом, сигаретами, дешевым растворимым кофе. — Три пересадки, — шепчет он. Целует Серафима в ухо. Сжимает в кулак волосы. — И подарки от мамы еле дотаранил, даже бросить хотел. Но пожалел, там банка с огурцами солеными… Какие огурцы, хочет спросить Серафим. Какие банки. О чем ты вообще. Но горло стискивает петлей, он не может и слова выдавить от сияющей радости, от облегчения. Андрей возится, ухитряется его целовать в щеки, шею, тюкает губами в макушку, а Серафим стоит и держит его в объятиях. Наконец, сглотнув, он выдавливает, глядя на Андрея в слабом свете, падающем из открытой двери квартиры: — Никогда больше не отпущу тебя. — Люблю тебя, — отвечает Андрей. Серафим — самый счастливый человек в этом покалеченном мире.