Реквием моей душе

Повеяло холодом. Дрожащие черные ресницы распахнулись, дезориентированный взгляд заметался по темноте, пытаясь за что-либо зацепиться. Отвыкшие от дневного света зрачки сузились от предчувствия опасности – животный, инстинктивный страх. Сальери приподнялся на локте и огляделся, пытаясь успокоить колотящееся сердце и вернуться в реальность. Он не знал, сколько часов провел в тревожном небытие на ледяном камне – во всяком случае, кости, привыкшие к шелковым простыням вместо булыжника, нещадно ломило. Дискомфорт помогал отвлечься от ноющего в груди чувства стыда, ведь поступок Антонио ни в коей мере не соответствовал придворному капельмейстеру. Разумеется, трезвым он на это никогда бы не пошел; но в половине двенадцатого ночи композитор, в очередной раз изнывая от убийственных симфоний своего соперника, взялся за бутылку наикрепчайшего вина, хмель которого сподвигнул музыканта добрести до дома Моцарта. Уже обеспечивший себе стабильный доход, музыкант снимал апартаменты на втором этаже возвышающегося над узкими улочками престижного дома. Сальери не потребовалось вспоминать адрес Амадея – ноги сами принесли его к порогу, слушаясь сердечного зова хозяина. Антонио без сил опустился на прохладную мостовую. Спутанные скорее от недосыпа, чем от опьянения мысли сводились к одной цели – быть ближе к нему, припасть к его ногам и отравить его бесстыдный талант ядом своей ненависти и восхищения. Он хотел отдать кому-то хотя бы малую долю своей боли, так как копить ее в себе становилось невыносимо. И вот, пьяный от вина и ненавистной эйфории Антонио привалился к стене особняка под окнами юного маэстро. Заметить его здесь не составило бы труда, но Сальери этот факт приносил лишь извращенное удовольствие. К тому же, окрыленный музой Амадей навряд ли бы стал таращиться на землю под своим окном. Свалившееся со звезд дарование обычно любовалось исключительно звездами – Сальери не раз заставал его за этим занятием. И теперь, готовый к любому исходу этой ночи капельмейстер прикрыл глаза, тайно мечтая услышать доносящуюся из приоткрытых окон дьявольскую мелодию божества. Но вернемся к реальности: Сальери с трудом поднялся, разминая конечности и пытаясь понять, сколько времени он провел в нездоровом полусне под окнами Моцарта. Небо было все еще залито чернилами ночи, но звенящая тишина, столь редкая гостья на центральных улицах Вены, намекала, что час близился к рассвету. Изнеможенный самобичеванием и сонливостью, Сальери хотел было направиться домой, как вдруг услышал за своей спиной удивленный вдох. Резко обернувшись, Антонио столкнулся лицом к лицу с предметом своих страданий. - Герр Сальери, - как будто желая убедиться в происходящем произнес Моцарт. Капельмейстер замер, не в силах вымолвить ни слова и коря себя за то, что не предусмотрел ночные прогулки композитора. - Не сочтите за наглость уточнить, - с ноткой язвительности продолжил Амадей. – Что вы забыли под окнами моего дома в четыре часа утра? Помнится мне, вы живете в совсем другом районе. Моцарт выжидательно скрестил руки на груди, требуя ответа. Однако уставший мозг Сальери отказывался придумывать какие бы то ни было оправдания этой странной ситуации, бросив музыканта на произвол судьбы. В связи с этим, Антонио решил, что не опустится до дешевых отмазок, и, слегка задев юношу плечом, собрался было отправиться домой без лишних слов. Он все еще ставил себя выше зарвавшегося мальчишки и потому никак не ожидал того, что Амадей грубо схватит его за лацканы фрака и с силой прижмет к бетонной стене. Затылок пронзила тупая боль, зубы клацнули друг о друга. Сальери мог бы вырваться – он, как-никак, был сильнее юнца. Он мог оттолкнуть Моцарта, гордо поправить фрак, и, проводив композитора надменным взглядом, удалиться восвояси. Но не стал. Прохлада бетона, успокаивающая воспаленные мысли, крепкая хватка соперника и его лицо всего в паре сантиметров – все это словно пригвоздило Антонио к земле. Он не смел шелохнуться, чувствуя, как напряженный взгляд темно-карих глаз, казавшихся совсем черными во тьме переулка, подчинял его, безмолвно приказывая не двигаться, повиноваться. Сальери задохнулся в этом взгляде и расслабился, отдаваясь крепкой хватке Амадея. Тот, словно почувствовав свою власть, нагнулся ближе. Длинные музыкальные пальцы поползли вверх по черному бархату, перебирая кружева жабо, смыкаясь на горле. Холод прикосновения обжег чувствительную кожу, и Сальери вздрогнул. В ту же секунду Моцарт резко прижал его к стене грубым поцелуем. Вздох, оборвавшийся глухим полу-стоном, пронесся в предрассветной тиши. Мягкие губы с привкусом сладкого вина накрыли губы, искусанные в часы агоний, издающие еле-слышные стоны мольбы о продолжении. С перекрытым доступом к кислороду и сжатым горлом, Сальери был на пике экстаза. Сладкое удушье, контакт разгоряченных тел, ощутимый даже сквозь слои ткани, язык, блуждающий по его губам – все это сводило Антонио с ума. Он чувствовал полный контроль Амадея над его разумом и телом, и ему это нравилось. Он отдавался эйфории, подчинялся ей, готовый пресмыкаться пред ногами своего божества и мучителя – и ему это нравилось. Он положил ладони на руки, душившие его, но не пытаясь прекратить муку, а будто призывая усилить ее. Моцарт разорвал поцелуй и замер, вглядываясь в зрачки Антонио, словно пытаясь прочесть в них возбуждение или ярость. Но увидел он лишь безропотную покорность и болезненно сияющий огонек обожания. Они стояли вдвоем в ночном переулке, глаза в глаза, и каждый из них понимал, что израненное сердце одного находилось под острым и непредсказуемым ножом другого. Сальери жаждал отдать Моцарту частицу своей боли, разделить свою муку и отравить безупречный талант, но в итоге собирал всю агонию в себе, страдая вдвойне. Амадей облизал раскрасневшиеся от поцелуя губы, неопределенно качнул головой и двинулся прочь, освободив Сальери от мертвой хватки. Капельмейстер рухнул на колени, подставляя лицо предрассветному ветерку и глотая холодный воздух. Прикоснулся пальцами к шее, все еще горящей от чужих прикосновений – завтра появятся синяки, на которые он будет часами любоваться в зеркале. Провел языком по влажным губам – те приятно саднили он недавних нежных укусов. Удаляющийся стук подошв вторил сбившемуся ритму сердца Антонио, покрытого свежими ранами. Глядя композитору вслед, Сальери едва слышно прошептал: - Вольфганг Амадей Моцарт… Все твое существование – это похоронный марш моей жизни, и любая твоя симфония – это реквием моей душе.