Бережно оземь

Я всё ещё был твоим, когда ты в последний раз бережно положил меня оземь. Береженого бог хранит, Я, наверно, сохранней всех: Оземь бережно, о гранит, Меня душит твой глупый смех. Б.А. Василь курил, стоя на балконе. Я стоял рядом и смотрел, как легонький мягкий пепел уносит по ветру в сторону соседней многоэтажки-свечки. Её цвет слегка раздражал: ну кому пришло в голову покрасить дом в тошнотворно-салатовый оттенок зелёного, который спустя время ещё и выцвел. Ты смутно улыбался. Эта глупая улыбка не предвещала ничего хорошего: она появлялась, когда тебе было очень неприятно о чём-то говорить. Тебя это очень раздражает, потому что ты ничего не можешь с этим поделать. Между нами впервые повисла такая осязаемая неловкость. Но нарушить молчание я не решался, поэтому продолжал наблюдать за тем, как слетает в небытие стряхиваемый тобой пепел. Не потому ли он так легко теряется на ветру, что и ветер - серый? Очень хорошо помню тот день, когда мы впервые с тобой встретились. Из сотен и десятков остальных ты выбрал именно меня. Ты был у меня первый, я у тебя – тоже. Мы познавали друг друга шаг за шагом, становились всё ближе и вскоре стали понимать один другого с полуслова, с самого малого жеста. Ты приходил со школы, злой или счастливый, уставший или умиротворённый, но, увидев меня, привычно здоровался: - Здорово, Симон! – говорил и будто сиял ярче. Я забирался к тебе на колени и рассказывал, что сегодня происходило дома: соседи снизу бушевали, скорая во двор приезжала, кто-то в дверь звонил… Внимательно выслушав, ты кивал, удивлялся или хрипло смеялся. - Вот значит как… После всего мы, как обычно, пели. Нам это очень нравилось. Честно, я с нетерпением только этого и ждал: только в такие минуты я чувствовал себя живым, только в такие минуты я и был действительно жив. Только в такие минуты. - Василь?.. – не выдержал я - ты лениво вскинул брови вместо ответа. От сигареты остался огарок, огонёк уже пожирал фильтр, а я испугался: обожжёшься ведь. Нельзя тебе обжигаться, особенно пальцами. Я очень люблю твои пальцы. Они не тонкие, не очень длинные, с шишечками суставов, в заусенцах. Совсем обычные на вид, но я узнавал их из тысяч других, как только ты меня касался. Нежно касался… Мне вдруг очень захотелось крепко прижать их к моим никчёмным губам и горячо расцеловать каждую их мозоль. Я смутился своих мыслей и отвёл глаза, делая вид, будто увлечённо изучаю девушку в окне соседнего дома. - Дождь собирается. Лучше уйти уже, - наконец, ты подал голос. – Сыро, нехорошо. Нельзя тебе мокнуть, Симон, - заключил ты, глядя в хмурящееся небо. Ты тоже нахмурился. Глаза прищурены, их карий медный блеск скрыла чернота колючей проволоки ресниц. Я мотнул головой, мол, и сам знаю. - Как долго… - Что? - Как долго мы с тобой. - С чего такие сантименты? – сдавленно усмехнулся я, и это было больше похоже на подавленный кашель старой собаки. - Потому что всё… Больше не будем. На эту фразу я наигранно рассмеялся. Обычно ты шутишь лучше. Я продолжал сверлить глазами то окно в доме напротив, хотя девушка давно уже ушла. - Он моложе и сильней. Пусть он ещё глуповат, но у нас всё получится, я знаю. Не так, конечно, как у нас с тобой, сразу и надолго… Да, на целых восемь лет. Ты появился, когда я был ещё десятилетним соплежуем. Как с тобой уже ни с кем не будет... Ты медленно перевёл глаза, не поднимая взгляд. Смотрел в мою сторону, но куда-то вниз, то ли на клумбы, то ли на козырёк подъезда. - У тебя глаза слезятся. - Ветром надуло, - кивнул я, тоже не поднимая на тебя глаз. Этот добрый ветер сейчас собственнически трепал тёмную копну редкими порывами. У тебя на голове жила осень, крася волосы в цвет мокрой земли. - Тебе нельзя мокнуть, = повторил ты где-то совсем близко, но я ничего не видел, продолжая исступлённо пялиться в этот тошнотворно-салатовый. Всё вокруг почему-то стало видеться так, будто смотришь сквозь мутное толстое донышко стеклянной бутылки - искажённо, неправильно, глупо. Сухая рука зачем-то вытирает мне щёку. Пальцы нестерпимо пахнут сигаретным дымом. Но ничего, я уже привык. А тот, новый, может, не привыкнет. Шишечки, заусенцы… Они больше не будут моими. Ласковые, страстные, твои горячие объятия будут отданы другому, вкупе с твоим мастерством и опытом, что ты накопил со мной. Я уже ему завидую. Открываю рот пошире, чтобы можно было дышать. Никогда бы не подумал, что можно задыхаться от боли не физической, но душевной. Не физической боли. Не человеческой. Ни на дюйм такой сильной, когда я вдруг ударялся о косяк до звона во всём туловище. Нестерпимой боли, когда меня бережно и крепко обнимают сзади. - Только курить брось... - сказал я, дивясь своей выдержке. Хотя, знаешь, мне-то что? Не придётся больше давиться запахом табака… Боже, как ничтожно. Ничтожно искать сейчас плюсы. - Как скажешь, любимый, - прошептал ты над самым ухом, а пальцы эти, пропахшие так терпко дымом, блуждали в волосах. Сейчас и я весь пропитаюсь этим дымным запахом. Хорошо. Ты не даёшь мне даже повернуться, поэтому я просто откидываю голову на твёрдое плечо. Задыхаюсь. Задыхаюсь, будто я рыба, и глотнул отравленной отходами водицы. Мазут склеивает жабры, и я иду ко дну. - Ты поедешь к новичку. Я знаю его, он неплохой парень. Уверен, вы поладите. Он не будет жаловаться… несильно, по крайней мере. - Ты не жаловался никогда… - Идём, соберёшь вещи. - Бережно отпустил. Отпустил, да? Скрип ржавой пружины, и дверь пару раз хлопает, возвращаясь на место. Я всё пялюсь на эту салатовенькую зелень, от которой мутит, но я смотрю на нее, как на единственную константу здесь, когда все вертится в скручивающем меня вихре перемен. Конечно, я ошибся. Ты всегда шутишь очень хорошо. Так, что окружающим не приходится искусственно сокращать свои лёгкие, выдавая суррогат смеха. О серьёзных и неприятных вещах ты говоришь с идиотской улыбкой. Досадная ухмылка расползлась на моих губах: может, когда-нибудь ты от этого отучишься. Тошнотный салатовый. Пальцы слабо ощущают холодное железо поручня балконной преграды. Какие преграды? Для меня больше нет преград. Тот, с кем я был, уничтожил их все, что могли бы существовать на пути моём. Я ещё молод, весьма молод. Но что ж, не мы распоряжаемся, когда пора рвануться последней струне и навсегда затихнуть весёлому звону. Выцветший зелёный сквозь муть проносится вихрем перед глазами. Разбавленный серым ветром, он не такой приторно-тошнотворный. Хорошо.

~~~

Внизу дома разбиты клумбы, есть сирень. Она даже расцветает весной. На козырьке белеет пара бумажек и пустых пачек от сигарет. Пахнет жареной курицей – кто-то обедает. Василь нервно чертыхается, когда на улице начинается ливень, и бежит на общий балкон: - Ну, чтоб тебя… Сказал же, намокнешь - и всё, хана: гриф поведёт, лак на деке повздувается! Куда сховался?! Он, недоумевая, осмотрел маленькое пространство бетонного балкона, где абсолютно негде было прятаться. Подошёл к краешку, опёрся на поручень. Внизу уже собралась пара мальчишек, окружая разбитую на грязном асфальте в щепки гитару.