Старший брат

      В истории о Блудном Сыне самый отрицательный персонаж — старший брат; и, как всегда в таких случаях, его и всех жальче.       Он человек порядочный, надежный, положительный. Не то, что раздолбай и дебилушка младший! Тот ни учиться толком не хочет, ни работать, вечно влипает в какие-то истории: отец его вытаскивает, он просит прощения, а потом опять за свое. Старший никогда себе такого не позволит: да, может иногда в выходной посидеть с приятелями, но в высшей степени прилично, без излишеств. Младший треплет нервы отцу, то у них бурные ссоры, то примирения — он и свою долю наследства потребовал после особенно громкого скандала; а Старший и взгляда не поднимет лишний раз, и голоса не подаст. При отце он сдержан, почтителен и тих, как положено сыну.       Уже сейчас на нем половина всего семейного труда, он отменно разбирается и в хлебопашестве, и в скотоводстве, не хуже отца умеет управлять имением. Он — опора отца, его продолжение. Ему известны все уголки поля, каждая скотина в стойле, каждое плодовое дерево в саду — и греет сердце спокойная уверенность, что когда-нибудь все это будет принадлежать ему.       Когда отец умрет.       Но нет, он, конечно, не ждет смерти отца — это непозволительно для хорошего сына.       Когда этот недоумок разругался с отцом в пух и прах и ушел, у Старшего словно камень с души свалился. В доме стало так спокойно! Никто больше не путается под ногами, не дерзит и не водит сюда сомнительные компании. Можно спокойно заниматься своим делом: телушка к телушке, козленок к козленку, звонкая монета к монете — семейное дело процветает, день ото дня растет имение, которое однажды станет его имением. Слава Богу, что этот придурок свалил — не придется делить с ним наследство и терпеть его закидоны!       Отец — после ухода Младшего он сильно сдал и почти потерял интерес к хозяйству — почти все дела передал Старшему. «Ты молодец, — говорит он ему. — Что бы я без тебя делал!.. Послушай, ты устал, должно быть: отдохни, посиди со мной у огня». От этого Старшему становится неожиданно приятно, но и как-то тревожно и неловко; и он, как положено хорошему сыну, бормочет обычные почтительные слова благодарности и, отговорившись каким-нибудь срочным делом, поскорее уходит туда, где чувствует себя в своей стихии. Может быть, боится, что отец заговорит о Младшем, и придется поддакивать и изображать скорбь. А может, просто не очень понимает, о чем говорить с отцом.       И вдруг…       Он не видел, как это случилось, но слуга рассказал, и так подробно, что все словно встало перед глазами.       Как отворилась калитка, и во двор нерешительно шагнул человек, которого домочадцы не сразу узнали. Этот слуга уже двинулся вперед, подобрав на ходу палку, чтобы выгнать наглого бродягу — и вдруг понял.       Младший был в таких лохмотьях, каких не носят и рабы, обросший, лохматый, исхудалый. Со шрамом через бровь, которого не было раньше. Какой-то очень повзрослевший. Слуга рассказал, как отец — он был в саду — подхватил полы своих длинных одежд и спотыкаясь, выбежал во двор, и на лице у Младшего на миг отразилось изумление: как видно, он тоже не ждал, что отец так постареет. Он сделал движение, чтобы броситься перед отцом на колени — но тот уже распахнул руки ему навстречу, и как-то так вышло, что через миг оба оказались друг у друга в объятиях, и не могли произнести ни слова, и, кажется, плакали.       — А теперь, — заключает, торопясь и глотая слова от радости, слуга, — господин приказал зарезать самого откормленного тельца и всех соседей созвал на пир! Идемте скорее, молодой господин, там только вас и дожидаются! Радость-то какая для всех!       — Да… большая радость, — бесцветным голосом, изо всех сил держа улыбку, отвечает Старший. — Иди вперед, я за тобой.       Оставшись один, он медленно, все медленнее шагает по пыльной дороге — и чувствует, как лицо, словно сухое дерево, беззвучно скрипит и трещит от этого оскала, этой застывшей парадной лыбы хорошего сына и хорошего брата, которую он никак не может согнать. Этой трещины в нем.       Радость для всех, верно? Он тоже обязан радоваться.       Так вот чем все закончилось. Вот ради чего он забывал о еде и сне, ночевал в полях, шел за плугом рука об руку с работниками, в неурожайный год метался по городским знакомым и ссужал денег, чтобы свести концы с концами, не увольняя батраков. Вот для чего со скромной гордостью демонстрировал отцу свои успехи и сиял, услышав от него скупую похвалу…       Все многолетние труды и усилия — для того, чтобы явился этот, и старик бросился ему на шею.       Он идет очень медленно, растягивая время, но наконец подходит к ограде дома. Из-за забора доносится аппетитный запах жаркого, слышны веселые голоса вразнобой. Не дождались, начали без него. Кто бы сомневался.       Сколько лет он из кожи вон лез, угождая старику — ему никогда и козленка не перепало; а этому — пожалуйста, откормленный телец. Ему — скупое «молодец», а этому — объятия и слезы.       Может, он с самого начала выбрал неверный путь? Делал все как положено, верил, что добро вознаграждается — а надо было тоже гулять ночами, шляться по блудницам и свалить куда-нибудь на поиски приключений, а потом вернуться победителем! Что имеем — не храним; послушных и удобных не ценят — ценят тех, кто умеет доставлять проблемы…       Он садится под забором на какое-то суковатое бревно и сидит, потому что не сможет, просто не сможет сейчас туда войти. Не сможет держать лицо и изображать хорошего сына. Столько лет получалось… но не сейчас, это выше его сил.       Он сидит, как-то неудобно скорчившись, и тяжело, хрипло дышит. Перед глазами туман. Было бы легче, возможно, если бы смог заплакать — но он не может.       Сквозь туман видит, как подходит отец и садится с ним рядом; сквозь туман слышит его недоуменный вопрос. Черт с ними, с правилами хорошего сына! Сбивчиво, сам чувствуя, как жалко, по-детски звучат его претензии, выкладывает: мне ты ни разу и козленка для пикника с друзьями не предложил, а ему…       — Сынок, — удивлённо говорит отец, — но ведь ты всегда со мной! И все мое — твое.       Он говорит что-то еще — про брата, опять про него! — но Старший уже не слышит.       Его поражает и придавливает откровение, столь огромное, что пока он даже почти не может его осознать. Не столько понимает, сколько чувствует, ощущает всем своим существом, как переворачивается его мир.       То, чего он так страстно желал, все время было здесь.       Не надо было дожидаться смерти отца, чтобы вступить в наследство. Отец и так был готов отдать ему все, что он пожелает.       Не надо ничего зарабатывать, заслуживать, доказывать. Чтобы получить и козленка, и теленка, достаточно было попросить. Чтобы услышать от отца что-то большее, чем «молодец» — просто присесть у огня с ним рядом. Чтобы и тебя прижали к груди — просто согнать с лица уклончиво-почтительную мину и первым протянуть руки.       Отцу, быть может, и не нужны были все его старания и труды! А нужно только одно: чтобы подошел и сел рядом, чтобы заговорил о чем-нибудь, кроме посевов и прибыли. Чтобы рассказал, чего хочет, о чем мечтает, чем отец может его обрадовать.       Но для него это так же невозможно, как взлететь.       Здесь тайна, простая, как детская колыбельная, и сияющая, как солнце; и отец и брат знают эту тайну.       И в ссорах, от которых дрожали стены, и в бурных примирениях, и расплевавшись вконец, и тоскуя в разлуке — они продолжали разделять эту тайну.       А Старший ее так и не узнал.