Антиутопия

Меня зовут Драко Люциус Абраксас Малфой. Мне двадцать девять лет, я разведен и еще четыре месяца назад был главой одного из подразделений Гринготтса. Я — слабость матери и сожаление отца. Я — управляющая галлеонами машина, окруженная богатством других людей и историей, которая привела меня к изоляции. Золото холодное. Гоблины в Гринготтсе хорошо это знают. У них есть слово для обозначения климата в подвалах — дорранбрек. В широком смысле оно означает «холодный прием». Вот что такое золото. Его можно использовать, но в смутные времена им не пропитаешься, не напьешься, не разожжешь огня. Прижмите его к коже на мгновение, и оно заберет тепло тела, но не согреет. Если никто не восхищается им, не носит, не дарит, не придает ему ценность и смысл, золото — лишь груда красивого металла. Видимо, золото меня и спасет. За меня просят выкуп в десять раз больше моего веса в золоте — смехотворно. Подозреваю, кто-то серьезно просчитался относительно нынешнего состояния Малфоев. Забавно, ведь если мой вес приняли за единицу измерения, можно подумать, что меня здесь будут очень хорошо кормить. Но это не так. Я умираю с голоду, и совсем не в переносном смысле. Я истощен до такой степени, что от простого хождения по тесной камере у меня перехватывает дыхание и кружится голова. Теперь быстро тающая масса тела, помноженная на десять, не даст такого уж несусветного богатства. Меня уже несколько раз выводили из камеры и обливали водой из ведра. В первый раз меня стошнило, я не помнил почти ничего, кроме холода. Зубы стучали настолько сильно, что я до боли прикусил нижнюю губу, и каждый сустав в теле ощущался так, словно его раздирали раскаленные крюки. Похитители думали, что я умру от лихорадки. Какое-то время я тоже так думал. Возможно, вода сделала свое дело. Последний раз мне устраивали импровизированный душ на прошлой неделе, и я находился в таком же ясном сознании, как сейчас. Настолько ясном, что они не заметили, как я схватил со стола свиток пергамента с гусиным пером и спрятал под мокрой рубашкой. Я не знал, что буду делать с ними, пока не нашел свободный камень под маленьким зарешеченным окошком. Здесь можно было что-то спрятать. И тут мне в голову пришла идея. Я буду писать. Что именно, я не знал. Но когда приложил перо к пергаменту, слова посыпались друг за другом, толкаясь в попытке занять свое место. При необходимости я вполне приличный собеседник и сносный оратор, но я не из тех, кто ведет дневник. Я не обсуждаю свои чувства даже в лучшие времена, даже с Гермионой и особенно с самим собой. Но мне ничего не остается делать, и я теряю себя в этих записях. Каждый день ожидаю скорой смерти. Записи выходят несвязными, но это нормально, ведь я-то знаю, о чем пишу. Я излагаю только недавние события, потому что не настолько плох, чтобы вспоминать о чрезвычайно насыщенных событиями школьных днях в Хогвартсе. Давайте не будем настолько углубляться в прошлое, спасибо. Кажется, сейчас около десяти вечера. Наверху есть часы, которые отбивают время. Дошло до того, что я испытываю легкое предвкушение с наступлением каждого нового часа. Я пытаюсь считать перезвон, но иногда пропускаю дин или дон и становлюсь чертовски безутешен, потому что приходится ждать следующие шестьдесят адских минут, чтобы на этот раз не сбиться со счета. Гермиона как-то сказала, что подозревает наличие у меня обсессивно-компульсивного расстройства — так это называют магглы. К счастью, это не слишком сильно мешает мне жить. Гиперактивный. Она называла это «милым». По-видимому, мое расстройство отчасти ее и покорило. В подобное я мог поверить только касательно подруги Рональда Уизли, которого я всегда считал полнейшей бестолочью. В этом месте не стоит ожидать многого. Когда не пишу, я занимаюсь счетом: капли воды из переполненного после дождя желоба; секунды между молнией и громом. Я считаю шаги. Я пересчитываю коллекцию порезов на своем теле. Я считаю, на сколько могу задержать дыхание, прежде чем перед глазами расцветут темные нечеткие формы. Подсчет меня успокаивает, дает самое основное, он дает чувство контроля над состоянием дел — хаосом. Темнота. Единственный свет здесь от фонаря, он разливается под дверью, а еще свет луны, когда на то есть ее настроение. Дверь отпирается. Металл выскальзывает из смазанных болтов. Знакомо и страшно. Я вскакиваю на ноги и спешу спрятать пергамент и перо. Я проклинаю тот факт, что у меня не было времени как следует подготовиться к их возвращению, не было времени закалить себя против боли, которую они причиняют. Я не могу сохранить то, что осталось от моего рассудка. На самом деле это не так. У меня нет ничего, кроме времени, все эти месяцы я заперт в этой маленькой камере. Но время — забавная штука. Счастливые мысли занимают меньше времени, страшные — заставляют время замедляться и останавливаться. Входит самый крупный из трех похитителей. Я знаю, что его зовут Фитц, хотя все трое старательно избегают называть друг друга по именам. Я пробыл здесь долго, и они пару раз допустили такую ошибку. Фитц любит ножи, хотя его кулаки размером с чайники, и он может одним ударом по голове выбить мне мозги. К счастью для меня, сегодня он не захватил коллекцию клинков. — Принес тебе подарок, Малфой, — мрачно усмехается он. Еда. Это еда? Пожалуйста, пусть будет еда. Он бросает к моим ногам что-то длинное, завернутое в плащ. Сверток стонет. Ладно, не еда. — Наслаждайся, — ворчит Фитц. Он грязен и тревожно счастлив. — Пока можешь. Я откидываю плащ, чтобы посмотреть на «подарок», хотя уже знаю — и мое сердце взорвалось, вновь сформировалось, иссохло от горя и снова запульсировало в груди. Я знаю этот плащ, я знаю эти волосы, я отлично знаю ощущение этой неизменно мягкой кожи ее щеки, когда откидываю капюшон. С тех пор как я здесь, стараюсь не думать о Гермионе. Думать о ней — все равно что думать о сочном бифштексе. Больно. Голод в животе похож на большой когтистый вакуум, порой заставляющий корчиться на полу в агонии. Боль в груди не имеет к этому никакого отношения, но это тоже своего рода голод. Да, и глаза могут голодать по виду близких. — Привет, — наконец говорит Гермиона, садясь. Она потирает лоб, на котором я вижу синяк. Выражение ее лица говорит, что долгое объяснение ее появления в моей камере неизбежно, но сейчас она впитывает меня своими глазами. Я не могу даже пробормотать самый глупый вопрос. Я ошеломлен. Может быть, Фитц все-таки ударил меня по голове, повредил мозг — не могу поверить, что смотрю на нее. — Привет, — неуверенно хриплю в ответ, пересохшее горло не привыкло к разговорам. Боюсь, что малейший звук или движение с моей стороны разорвет этот пузырь. Я считаю секунды, думая, что она исчезнет прежде, чем я досчитаю до десяти. Шесть, семь… — У меня в кармане буханка хлеба и немного вяленой ветчины. Они их не отняли. Это не то, что обычно говорят при встрече, но я слишком далеко зашел, чтобы заботиться о логике или реальности. И просто киваю. Она встает, слегка пошатываясь, потому что, очевидно, они ее немного потрепали. Достает маленький, плотно завернутый сверток. Он размером примерно с кулак. Гермиона кладет на ладонь, концентрируется и осторожно дует на него. Сверток из ткани разворачивается и расширяется так, что теперь она двумя руками держит ранее крошечный пакет. Я вижу буханку свежего хлеба и кусок свинины, завернутые в прозрачный пластик. Еда пахнет как рай, обмакнутый в шоколад, обжаренный во фритюре в пивном кляре. Но как бы я ни был голоден, все, что я могу, — смотреть на Гермиону. Она заворачивает еду обратно в ткань. Проявляется влажное пятно. — Прости, что так долго, — говорит она. Я слаб, но мне удается удержаться на ногах, когда она бросается в мои объятия. Она осыпает поцелуями мое лицо, касается каждой части меня, до которой может дотянуться, а затем хватает за плечи, чтобы встряхнуть. Все это время мои руки бездвижно висят вдоль тела. — Ради Мерлина, почему ты не хочешь меня обнять? Я моргаю. В конце концов, месяц назад она взяла с меня обещание. — Я могу снова прикоснуться к тебе? — хриплю я. Она плачет и смеется. — Да, милый, ты можешь снова прикоснуться ко мне. Я веду нас к куче грязных одеял в углу комнаты. Мы обнимаем друг друга, и она всхлипывает мне в шею. Последний раз я плакал во время Битвы при Хогвартсе. Я поклялся себе, что больше никогда этого не сделаю. Впрочем, это не первая клятва, которую я нарушаю. Я прижимаю ее к себе так крепко, что понимаю, как ей больно; слезы капают ей на волосы.

***

Гермиона решила, что с нее хватит слез. И действительно, она и так намочила рваную рубашку Драко. Она пришла сюда по совершенно определенной причине, и рыдать над ним точно не входит в ее планы. Он спал. Она не торопилась, мысленно составляя карту его ран и при этом вынужденно подавляя очередную волну слез. Он был грязный, изможденный, весь в синяках и побоях. Несколько минут она наблюдала, как поднимается и опускается его грудь, — это ее успокаивало. Позже, когда он проснется, она заставит его немного поесть. И будет надеяться, что его не стошнит. Ее любопытство взяло верх. Она начала осматривать каждый дюйм камеры, хотя знала, что Драко сбежал бы, если б нашел брешь или слабость, которую она ищет сейчас. Быстро прижав ухо к двери, она поняла, что стражники далеко. Было уже поздно, и, судя по всему, у тех выдался насыщенный событиями день. Осмотрев камеру, она подошла к окну, из которого открывался дразнящий вид на живописный, залитый ночным светом двор, куда Драко и не надеялся попасть. На фоне темно-серой каменной стены прямо под окном она заметила белую полоску. Опустилась на колени и, осмотрев пятно, с удивлением обнаружила, что белизна была от кончика гусиного пера, спрятанного за отвалившейся каменной глыбой. Гермиона сунула руку внутрь и нашла грязный свиток пергамента. Она развернула его и нахмурилась. Почерк Драко никогда не был таким неровным. Очевидно, это было свидетельством его ухудшающегося физического и психического состояния — он писал так, будто пытался убежать от каждой написанной фразы. А смотрела она на коллекцию воспоминаний и разрозненных наблюдений из их недавнего прошлого. Во всяком случае, она еще какое-то время не сможет заснуть. Гермиона повернула пергамент к окну, под лунный свет, и, чувствуя себя немного виноватой, начала читать.