Вне аддикций

      Душно было до безобразия. То ли дело лето в Петербурге — дожди лили, будто сейчас не первые июльские дни, а самый настоящий апрель, идущий на потепление после заморозков. В крайнем случае глубокая-глубокая осень, когда для снега еще слишком тепло, а для мерзких ливней самое то. Москва их встретила не простым теплом, а летом, жарким и раскаленным. Паше, в целом, было глубоко плевать на погоду вокруг, ему просто хотелось вытащить свою жопу хоть куда-нибудь за пределами осточертевшей студии. Плевать было и на то, что кости чуть не расплавились, из штанов грозясь растечься, как тягучее варево, пока они до чека в душном автобусе добирались. А сейчас было не лучше. Солнце аккурат полчаса назад село, оставив после себя послезакатное марево с воздухом, пронизанным влажным песком. Высовывай язык и глотай жадно, авось что-то в глотку и польется. У Паши волосы мокрые насквозь были, и он начал остывать во влажности этой. Футболка к спине липла и утягивала. Хотя бы штаны успел переодеть, на этом Юре можно спасибо сказать, не выпнул его сразу после выступления. А он мог. И Паша, без сомнения, прямо с разорванной жопой поскакал на зов чужой. Видел, что сейчас надо сделать именно так. У Юры это буквально было написано на лице. На улице было не просто некомфортно — было удушающе-мерзко. Личадеев аж футболку поправляет и морщится, когда чувствует, как по шее вниз капелька солёная катится. Они будто в ёбаном парнике застряли, а не в адреналиновой ломке после неожиданного концерта. Паше даже понравилось. Это было хоть каким-то разнообразием в серых и унылых днях, по самые гланды засадивших. Сил уже никаких не осталось, и это хоть и странное, но всё-таки выступление было, как глоток воздуха. Иронично, конечно, говорить это в духоте вечерних сумерек, но другого не предлагали. Только утирать испарину со лба и купаться в эйфории остаточной. Но ей гайки Юра быстро закрутил, когда попросил Пашку на парочку слов. Они уже уезжать должны были — и инструменты загрузили, и сами в микроавтобус загрузились, ноги протянув устало. Но Музыченко захотелось почесать языком. И не при всех, а строго наедине. Паше это изначально дурной затеей показалось, но пасовать было как-то странно и не по-мужски. Конечно, можно было упереться рогом и нахуй того послать. Но беспокойство у Юры второй кожей по телу расползлось. Личадееву ничего не оставалось, кроме как вытащить себя на душную улицу со страдальческим стоном. Паше однозначно казалось, что что-то происходит. Точнее, раньше казалось. А сейчас он был в этом уверен если не на сто процентов, то на приближенные девяноста девять. И без Юры, вызвавшего его на разговор с такой серьезностью, будто там дело чьих-то жизней, а не наболевшее-нанывшее. Это стало понятно еще к концу марта. Юра тоже так считал, видимо. Сам всё и начал. Сначала просто делал вид, что он к этому ни одним боком не причастен, прощупывал почву и на Пашку аккуратно наседал, за реакцией наблюдая и не понимая, что произошло. Увидел результат — решил полезть, разобраться, в папочку поиграть, когда чаша терпения переполнилась и полилась за края гранёные. Терпел долго. Вон, три месяца почти котом вокруг ходил и присматривался. Личадеев не был дураком, заметил всё давно еще, как только они в апреле на студии засели плотно. И опостылевшим это стало в рекордные сроки. — Не понимаю, — честно бормочет Паша, когда молчание на парковке близ микроавтобуса затягивается. Безопасность соблюдена — они на партизанском расстоянии, слышимость нулевая. Юра обещал начать первым, позвав перетереть делишки, а в итоге набрал в рот воды и симулирует бурную деятельность, рассматривая потертость на кедах концертных. — М-м… — Не понимаю, чего ты спохватываешься так поздно. — Так не поздно, — отвечает Музыченко смурно, и этим Пашу только сильнее злит, заставляя брови изломить не то раздраженно, не то устало. — Нормально же общались, — это звучит, как какое-то оправдание, но оправдываться Личадееву не за что. Не зря говорят, что лучший способ бездарно проебать отношения — начать их выяснять. Юра же уже, судя по всему, давным-давно изнывал, мечтая то ли сломать всё, то ли хотя бы попытаться, — чего сейчас началось, игры эти во взрослого дядьку… Всё хорошо же… Не понимаю, Юр, чего тебе надо… Ответить Юре нечего. Тот усы разглаживает и медлит, даже не курит особо. В духоте у Паши нет сил стоять и смолить бесцельно — он наблюдает за дымком белёсым и вымученно ждет. Духота потихоньку под кожу пробиралась, ножичком мелким в мягкие ткани пробиваясь остервенело. Пахло ночью. Пахло влажностью. — Поехали тогда? Чего стоим и молчим-то? — спрашивает Паша, когда молчание на пару с духотой вновь становится невыносимыми. Откровенно ругаться ему с Юрой не хочется, поэтому он и цепляется за любую возможность проскользнуть хитро и ловко, как рыбёшка, оставив после себя минимум брызг от резного плавника, — там нас ждут уже, — они договорились, вроде, на пару минут на «чисто перетереть рабочие моменты с глазу на глаз». В коллективе все были в курсе, что вопросы между ними решаются почти что президентской важности, поэтому не торопили. В том-то и дело, что знали все — Анечка Юрина и виду не подала, что кто-то куда-то собирается, но её внимательный взгляд, устремленный Паше меж лопаток, тот почувствовал на невербальном уровне. И далеко не в первый раз. — Паш, я не знаю, что тебе сказать. Это просто пиздец, — Юра раскаивается. Почти что искренне. На вид уж точно. А Паша почти что верит. — Я знаю, — тот только кивает и не видит удивления в глазах напротив. Они в этом болоте застряли вдвоем, — это пиздец. — И дальше чего делать? — Это я у тебя спросить должен, — весь Музыченко — такой, как он есть. Как только не стыдно спрашивать, как говно перемешать, которое сам после себя оставил. И Паша решает надавить первым. В духоте полуночной стоять мерзко. А с таким размазанным Юрой и подавно, — наверное, это всё, — Личадееву вновь не за что оправдываться, но ему кажется, что именно это он сейчас и делает, надеясь, что Юра уловит его безысходный сарказм. — Что — всё? — Ну совсем всё, не знаю… — Тебя из крайности в крайность бросает. То хорошо всё, то совсем всё, — подмечает Юра недобро, а Паша скалится, не выдерживая уже. — Кто бы, блять, говорил про крайности. Юра рот сначала приоткрывает, видимо, думая колкость сказать едкую, но потом молчит, слова, наружу лезущие, обратно заталкивает влажным фильтром. Он утирает испарину со лба и на Пашу смотрит выжидающе, а тому уже дурно. Ебучая влажность. Ебучая духота. В ночном воздухе ни капли свежести — только тяжесть и зной на Лужниковской парковке. — Я не знаю, чего ты хочешь от меня, — выделяет Паша последнее слово, — как ты можешь что-то от меня требовать, когда ты с самим собой разобраться не можешь? — лицо у Юры кирпично-непробивное, не приебаться, — реши уже, будь добр, чего ты хочешь. А потом ко мне притирайся. — То есть, вот так… — Да, вот так, — кивает Личадеев уверенно, не понимая даже, кто это сейчас с Музыченко разговаривает. И Юра, кажется, о том же думает — Паша по глазам видит, как тому больно на физическом уровне. И изо всех сил старается не смотреть, но тёмно-каряя радужка к себе прибивает, как гвозди в гроб забиваются. Плотно и насовсем, — Юр, ты… — Я тебя не узнаю, — тот ему осторожно в глаза заглядывает. Знает, сука, что для Паши это, как пощечина крепкая. Уж точно заставит на себя внимание обратить. — Я себя тоже не узнаю, — отвечает Паша честно, — просто время прошло, Юр. Вот и всё. Музыченко молчит и продолжает смотреть так, что у Паши рёбра стягивать начинает болезненно. Дыхание в зобу спирает и кожу наматывает, грозясь позвоночник обнажить, как цепочку горных хребтов. Просто время прошло. Он просто вырос. Юра вот, например, ни капельки не изменился, а Паша себя прошлого хотел бы забыть и никогда не вспоминать, закрыть и сжечь, как кипу бумаг заляпанных и бесполезных. Паша слишком повзрослел в своих грёзах о движении дальше. Грёз не осталось. — Снять крестик или надеть трусы — решать только тебе, — выдает Паша встревоженно. Его передернуло от холода, сквозняком по взмокшей спине прошедшему. Им уже надо по-хорошему в автобус загружаться и на заслуженный отдых палатку ставить, чтобы потом по-плохому не было, но Личадеева пригвоздило к разговору их на вид бессмысленному. Зачем это Юра ворошить начал — непонятно. Себе же хуже делает. — Думаешь, что-то из этого поможет? — Поможешь. Поможешь сам себе, — моментально мрачнеет Паша, видя, как Юра на него смотрит. Вся та напускная серьёзность спадает, как ебучий занавес, на него глядит настоящий Музыченко, не прикрывающий жопу грубостью и всезнанием. Этот Музыченко в тридцать два года в своих страхах тонет, страхами спасается и страхами погоняет. И Паша замечает почти что ужас в глазах тёмных. Как будто тот ничего не знал. Как будто ему просто требовалось подтверждение и Пашино «вольно».       Это Личадеева больше всего и бесило. Он же перегорел, как советская лампочка, а Юра все на выключатель тыкал остервенело, грозясь плафон на трещины пустить. Пашенька хороший, Пашенька самый лучший, Пашенька за поглаживание по головке всё сделает, а как что-то серьёзное — сразу прятаться. Два стула полужопия Музыченко явно не натирали, было удобно. Пашку на груди забитой пригреть, а потом к жене ластиться и во всех соцсетях о крепкой любви трубить. И Личадеев бы и бровью не повел на эти любовные треугольники и перипетии, потому что его абсолютно всё устраивает, в том числе и Юрины пируэты рядышком. Вообще никаких проблем. Паша по щелчку дистанцию держать научился. А вот Анечка, к сожалению, не его, заинтересовалась ситуацией. Заметила то ли Личадеевское дезертирство с гомосексуального плота, то ли Юрину настойчивость. Тоже, видимо, разобраться решила, любой контакт пресечь на корню. А тот и нашим, и вашим до упора, до победного конца, всё умудряясь голову сухой из воды достать. И слишком много в этой воде камней придонных. Если бы Паша был коллекционером подобного, то наверняка был бы рекордсменом. Не всё так просто. Хотя, конечно, со стороны или в перспективе проще. Но если бы Паша смотрел на это всё в перспективе, не факт, что сегодняшний лайв-драйв в этой вашей душной и жаркой Москве состоялся бы. И в этом были всё чувства Юры — въедливый припев, незатейливая мелодия, отыгранная с градуса или без него, простецкий и искренний текст, трогающий сердце. Паша, вон, своими руками это всё делал, а его тоже тронуло. Даже слишком. Не просто тронуло, а толкнуло крепко, не заботясь о том, как дальше всё сложится. И Паша не жалел ни о чем — ни о песнях классных, ни о времени, вместе проведенном, ни об оргазмах, пальцы ног заставляющих поджимать. Было заебись. Было кайфово. Было больше, чем попадание души в душу, было больше, чем самый интимный на свете момент. Было больше, чем пьяные ночи, прижавшись друг к другу, больше, чем похмельные утра на спёртой кухне с одним дошираком на двоих. — Это ведь не конец?.. — как-то оробело Юра вперед подается, за Пашину неприступную крепость хватаясь и шпарясь. Испугался. Испугался того, что «это всё». Всё то, что своими руками строил, всё то, что растил не хуже, чем красавицу Лизу. Паше титанических усилий стоит, чтобы не повестись на глаза чужие — громадные и жалостливые, как у ребёнка брошенного. Раньше бы Личадеев обязательно подстелился, как полагается подсосному и вечно второму, но не сейчас. Но Паша знает, как сильно разъебало Музыченко усечение их состава. Повезло, что крыша осталась на месте. Вон, колёса уже сама себе привинтила и была на низком старте в прокатное эротическое. И только из-за этого (естественно, в купе с банальной человечностью) Личадеев немного смягчается. Насколько это возможно. — С чего бы? — спрашивает невозмутимо — так, будто и не было их разговора до этого, — как будто что-то глобальное случилось. Процесс идет, семплы живы-здоровы, мы тоже не хвораем. Всё пишется. Разве ты не этого хотел изначально?       Юра смотрит на него с детской обидой и глубоким отчаянием, брови густые ломая. Паша уверен, что если всю эту тоску выпаривать начать из тёмных-тёмных глаз, эту эссенцию можно пустить по сточным трубам вместо локального водоснабжения. Или крана, кислород подающий. Несколько утопично, конечно, но как есть. Живут себе люди спокойно, у всех краник дома с воздухом. Подышал — сразу зарядился до условной сотки. А Юриной болью можно весь город удушить до пиковой ёмкости несчастных аккумуляторов. Есть одно «но» — Паша ни в чем не виноват. Ни в Юриной боли, ни в удушившимся эссенцией народе. Он просто перерос свою глупую и нелепую аддикцию. Музыченко его на короткую цепочку к ноге посадил и спинку по команде держать научил. Бровью поведет — так хоть рот открывай и член вбирай поглубже. Так и было, в принципе. Паша на любую авантюру согласен был, лишь бы Юрочка-Юрочка-Юрочка его ошейник затянул покрепче, за собой потащив, как щеночка преданного. Хоть гавкать заставляй — и это исполнит, только бы Юрочка руку с горла не убирал. Будто этого всего и не существовало. Всех этих четырех с половиной лет. Даже больше, намного больше. Не было коротких перепихонов в тату-студии, пока не видит никто, на съемных квартирах в музыкальных потугах. Из чувственных — в кроткие и быстрые, рты друг другу зажав. Из акта чувств и любви — в глупую привычку, от которой они оба зависели страшно. Из преданности и кайфа — в усталость и страх. Это какая-то совсем иная жизнь, ненастоящая. Как будто бы живая и незаменимая тогда, а сейчас вспомнишь — самое малое ахуеешь. Воспоминания разноцветные и тёплые Паше будто подкинули. Фальсифицированные картинки искусственного синтетического счастья, запечатленного почти что случайно. На концертах их, пропавших ныне, на телефонах фанатских, на глазах всей остальной группы, которым всегда всё равно. Это ведь не их дело и совсем не их жизнь. И только сейчас Личадеев понимать начал, почему всем так старательно похуй было. Почти всем. Паше кажется, что он наконец-то очнулся и перекрыл краник с той самой эссенцией пахучей. Перекрыл сам, своей же рукой. Теперь он и без неё протянуть может. Не маленький уже, а цепочка с петелькой, державшие до настоящего момента, разболтались и ослабли. Он больше не нуждается в Юрином кислороде, выдаваемом строго и чётко, почти что по расписанию, по билетикам, по талончикам, по пропускам, как парочка чистейших ешек. Юра кажется совсем другим человеком спустя эти подкиданные несколько лет. Паша прозрел или просто очки свои выбросил. Хотя, казалось бы, те самые желтые, что ему Музыченко и подарил, до сих пор с собой таскались. Дело не в них было, видимо, совсем не в них. К Юре раздражение клокочет утробное за всё, что он выкручивает. Им по-прежнему кайфово вместе, но, кажется, по-разному. Если Музыченко сейчас руку протабаченную вперед протянет и волосы взмокшие поправит, за уши убрав любовно, Пашу откинет в сторону, как ошпаренного. А он весь в следах светлых, в шрамах и ожогах. Всё от кипятка осталось Юриного — а тело Пашино, как контурная географическая карта заполненная. Ни миллиметра свободного нет, всё занято, всё исследовано. Паша касаний физических боялся страшнее условного кипятка. Перед физической зависимостью он всё еще может быть слаб. Юра, сучёныш хитрый, изворотливый, он знает, где и как потрогать надо, с какой стороны подойти, чтобы не нарваться на пиздюлину отрезвляющую. По минному полю пройдет мастерски — сам ведь мины закладывал. — Это не конец, — повторяет Паша, как мантру, и Юре в глаза заглядывает. Тот немножечко успокоился и поубавил градус тоски своей. Личадеева это обрадовало — не совсем тот дикий до потребностей своих животных и преданных, хоть что-то в нём мирское осталось. Смог слегка придушить того придурка голодного, жаждущего тепла чужого и привычного. Юра просто тоже привык и слезть не может, уверенный всё в своей правоте и силе. А вот Паша уже всё, слез. Он не уверен даже, что если бы они вернулись на восемь лет назад, то нашли бы точки соприкосновения, помимо нот, звучания инструментов их и рюмке в кабаке, налитой за «фа минор» их тандемный. Как было бы легко и просто, если подобное можно было бы зашазамить, как музыку. Попытался найти — себе забрал сразу, чего не хватало. Паша бы душу продал за подобное. Он бы обязательно попробовал найти эмоциональную и сексуальную независимость года так три назад, когда всё тугим узлом завязалось настолько, что и болгаркой не перережешь, все рикошетом отойдет и по лбу настучит. Перед женой, тогдашней девушкой, рыжей красоткой Анютой, не стыдно. Чего стыдиться-то. Стыдно, что так долго плескался в этом и занимался саморазрушением, на дно шагая семимильными шагами. В омут вязкий из желаний прыгал, не видя дна из последствий. А тогда похуй было — рядом же Юрочка под боком, за ручку держит, не отпускает. С ним можно и в пекло самое, он плечом к плечу прижмется и не оставит в одиночестве душащем. Сейчас, получается, Паша его в этой угольно-чёрной тоске и оставил, расцепил их, не подпуская к себе Юру, с суперклеем маячащим. Всё прошлое нагнать пытается. В музыке уж точно не получится — так хоть член с задницей чужие вернуть хочет. Разгребает золу и ищет чего-то своё, родное, утерянное случайно и внезапно. Будто кусок души вырванной. Паша сгорел до этой самой золы еще к декабрю, наверное, когда в коллективе потихонечку назревал скандал. У Паши тоже всё было не гладко. Вот только совсем в иную сторону. — Всё нормально, — бросает Личадеев почти беспомощно и затыкается, губы поджав. Он уже сам себе не верит. А Юра, глазами прожигающий, и подавно. Смотрит в глаза и насмотреться всё не может, наслаждается моментом. Наслаждается близостью хотя бы такой. Хочет постоять подольше — сейчас это роскошь. С сигаретой зачастил, всё в глаза ему заглядывает преданно и ждет, видимо, что Личадеев скажет «я пошутил, Юрочка, пошутил!», поцелует крепко-крепко, пока не видит никто, и прижмется по родному, пальцы сжав вспотевшие. А Паше только шаг назад хочется сделать, потому что Музыченко на него уже физически напирает, несмотря на разницу в росте и весе. Будто его клетки на молекулярно-генетическом уровне к нему тянутся, желая в единую бесформенную массу слиться, клейкую и всё поглощающую. Нездоровую. Болезненную. С гадким послевкусием. — Значит, работаем? Всё по-старому? — спрашивает Юра с надеждой, а Паша ему ни единого шанса не оставляет. — Я никуда не денусь, — он уходит от ответа красиво. Учился у лучших. Зря, что ли, Музыченко всё эти года рядом был.       Паша на небо мельком глаза поднял, едва оторвавшись от Юриной горести, по стеклянным глазам расплескавшейся. Зарево уже распустилось, небо уснуло, раскрашенное в рыжий, затянулось мрачной поволокой; засияли звездочки где-то там, далеко. А они всё стоят и духотой этой дышат, потеют во влажном воздухе и искренность в себя впитывают. Завтра Юра уже по-другому будет на него смотреть. Не будет заискивать, не будет в душу лезть. А Паша поскромнее будет, попокладистее и попримернее, не будет копытом бить и соглашаться отношения выяснять. Это просто их минутная слабость на двоих. Всё будет, как обычно. Всё будет хорошо. Всё будет, как надо. Как правильно. Как давным-давно пора было. И Паша к этому готов — он в этом уже полгода почти живет как-никак. — Пошли уже, — Личадеев не дожидается ответа. Его передергивает от холода вновь, и он носом шмыгает, руки в карманы нелепо пропихнув. Огибает Юрину фигуру, усталую и ссутулившуюся, до макушки коликой затопившуюся, и к хёндаю серому направляется, сплюнув кислую слюну. Паше кажется, что он в микроавтобусе не дождется кровати в их отеле, на одну ночь снятом. Отрубится прям так, на стекле, уши наушниками с музыкой заткнув, лишь бы в голове не шумело так. Шумело прилично и громко — хоть ругайся противно и мычи несвязно, только бы гомон этот успокоился из раздражения и тоски. Паше было хуево, его мазало и разбирало на детальки. Мягко сказать, что хуево. А Юре, оставшемуся на парковке позади с сгорбленной спиной и закончившийся уже сигаретой, едва ли легче. Ни капли. Личадееву намного было бы проще, если бы они были незнакомцами. Если бы они ничего друг для друга не значили в этой ебучей неправильной жизни. Тогда не скреблось бы так под сердцем разнеженным. Паша не хочет, чтобы Юра для него что-то значил. Паша не хочет беспокоиться. Он не хочет, чтобы ему после было больно. В бесконечном круговороте знакомств, эмоций, музыки, достижений и личностных высот будто у каждого есть свой конечный пункт, острог, привал, кров, любое выражение, которое могло бы стать жирной-жирной точкой во всём мировом беспределе. Пашу же мотало между всеми этими не то лучами, не то отрезками без заданного направления. Кто знает — может, и квантовое самоубийство в многомировой интерпретации имеет место быть. В таком же случае Паше кажется, что в одной из мультивселенных они с Юрой являются просто разнонаправленными векторами с началом в одной точке в обычной прямоугольной системе координат из трех осей. И никогда они не встретятся, даже если очень сильно захотят. Может, в их ситуации это было бы самым правильным решением.