Rät

— Оля, ну прости, что так получилось! — Да пошёл ты нахуй, Володь! И вещи свои поганые забери! Юра закрывает за собой балконную дверь, попутно открывая пластиковое окно. Вечерний осенний воздух неприятно приглашает в свои объятия, а показанные в телефоне минус пять градусов ощущаются как все минус двенадцать. Любимая леопардовая куртка, конечно, греет, но пара толстовок под ней явно бы не помешали, да только к черту их, Юра здесь ненадолго. Доставая из пачки «мальборо саммер фьюжен» одну из шести оставшихся сигарет, он поджигает её и выпускает первую затяжку прямо в окно, наблюдая за тем, как вышеупомянутая Оля скидывает с третьего этажа чужую одежду, чемодан и ноутбук. — Да пошла ты сама нахуй! «Да пошли вы оба нахуй», — думает Юра, да только кричать и ругаться сейчас совершенно не хочется. Хочется только тишины, и чтобы одиночество так сильно не давило. Но у Отабека все ещё тренировка, и раньше десяти вечера он явно не ответит. Вообще-то, фигуристам курить очень сильно не рекомендуется. Вообще-то, Плисецкий клал огромнейший хуй на правила. Дым неприятно обжигает горло и легкие, но это единственное, что помогает сейчас не ебнуться; помогает вообще почувствовать себя живым. Юре Плисецкому девятнадцать лет. У Юры Плисецкого за спиной десятки соревнований, прокатов, тренировок и золотых медалей. Только золотых, на меньшее он не способен, меньшее его бы и не устроило. Вырывать зубами золото с помощью многочасовых ежедневных тренировок пиздецки изнурительно и пиздецки заебывает, да только это единственное на что Юра вообще способен. С детства ему пророчили успешную карьеру и первые места; с детства его не научили тому, что за пределами ледового катка тоже есть жизнь, и «эй, её вообще-то не стоит игнорировать, чтобы не чувствовать себя морально неполноценным и пустым». Плисецкий состоит из коньков, льда, холода, кошачьей шерсти, золота, тяжелого рока и, в общем-то, на этом список заканчивается. Это было бы печально, если бы не было так чертовски невыносимо. Но Юрочка Плисецкий справляется, потому что проигрывать его не учили. И если ему нужно победить блядскую жизнь, только чтобы быть лучшим во всём, то черта с два он позволит этим неприятным и тягучим чувствам утащить его на дно. Юра Плисецкий привык сражаться, по-другому он просто не умеет. Одним неловким движением руки пепел падает мимо чашки прямо на ковер, и вот уже все соседи слышат симфонию, состоящую из «блять» и «да еб твою мать». Аккуратность присуща Юре только на льду, вне его он боится прикасаться к вещам, дабы не сломать их. Не сделать такими же, как он сам. «Пирокинезис» так отлично и атмосферно вписывается в этот вечер, да только даже за громким «не люби меня, сука, я проклят» всё равно не получается проигнорировать настойчивый звон и стук в дверь. Кого нахуй принесло Юра не знает; он лишь уверен в том, что этот придурок не уйдет из его квартиры с целым носом. И открывая дверь, Плисецкий как никогда уверен в своем решении, а потому захлопывает её со всей силы, явно заезжая человеку по какой-то части тела, если верить громким крикам и мату. — Юра, не веди себя как ребенок! Такое чувство, будто все считают, что ему все ещё пятнадцать лет; будто он все ещё тот неконтролируемый подросток с жаждой доказать всем, что он лучше, а самое главное с целью утереть нос Никифорову и на его глазах растоптать несчастного японца в прах. Кстати, о Никифорове. — Ну и че ты тут забыл? Пубертатный период — настоящее чудо. По крайней мере, именно он позволяет Юре сейчас смотреть Виктору прямо в глаза, не задирая голову. Он дорос, а во многих смыслах уже давно перерос и обогнал. Ещё бы пара сантиметров, и утер бы ему нос даже в росте. — Ты новости что ли не читал? Я думал об этом уже из каждого угла орут, и каждая вторая крыса обсуждает. Никифоров, как те самые крысы, быстро и незаметно пробирается в квартиру, оставляет чемодан в прихожей, снимает ботинки и стремительным шагом сразу же идет на кухню, попутно забегая в ванную помыть руки. — Будь добр, поставь чайник. — Засунь себе своё «будь добр» в жопу. И всё же он идёт ставить чайник. Не ради Вити, нет конечно, просто от мысли об ужине тошнит, а организм просит хоть чего-то, чтобы не загнуться. Значит нужен зеленый чай. — Ну и надолго ты здесь собираешься прописаться? — Пока не найду квартиру для съема. Или пока не вернусь в Японию. Смотря, что случится быстрее. О внезапной смене тренера Юри Кацуки и правда орали из всех щелей. «Союз не продержался и пяти лет», «Личные разборки затрагивают карьеру», «Неужели известный фигурист Виктор Никифоров снова холост?». Плисецкому неинтересно, правда, ему глубоко похуй на то, что происходит (или происходило) у этой межнациональной парочки. Но все на катке ежедневно продолжают обсуждать эту тему, даже Яков не удерживается от пары комментариев в стиле «А я говорил ему». — Так вы расстались? — Скорее взяли перерыв. За девятнадцать лет жизни у Юры никогда не было отношений, но даже он знает, что перерыв — это всего лишь последняя попытка оттянуть неизбежное; будто если Витя пару недель не будет ежедневно пялиться на своего Кацудона, то начнет скучать и внезапно все чувства вернутся обратно, если даже не сильнее. «Это такая хуйня», — думает Юра, но не лезет в обсуждение. Нахуй надо. Он прекрасно знает о том, что Витечка Никифоров быстро теряет интерес к людям или занятиям. Фигурное катание держалось дольше всех, да и оно наскучило, когда сильных соперников не было, как и вдохновения придумывать новые программы, чтобы радовать фанатов. И вот тогда на спасение пришёл Юри. Заинтересовал, переманил к себе в тренеры, попросил поставить программу, влюбил в себя и влюбился в ответ, сделал предложение, сыграл свадьбу и завел нового пса. Столько нового опыта, столько всего интересного, Витя едва ли не ссался от счастья, что жизнь снова заиграла новыми красками, что жить снова стало интересно, появился хоть какой-то смысл и мотивация. А потом все эти вещи стали обыденными и, о боже, Витечка Никифоров снова потерял интерес — взял перерыв, вернулся в Россию и оказался в квартире Плисецкого. Кстати, вернемся к Плисецкому. — Почему именно ко мне? Тебя Яков или Мила не могли приютить? — Яков с Лилией живет, к семейной паре навязываться желания нет. К Гоше, собственно, по той же причине и не просился — у него жена и ребенок, куда мне там соваться. А у Милы же парень новый, съехались два месяца назад, ты сам должен знать, я там незваный гость. — То есть выбор пал на меня, потому что у меня нет личной жизни? — Ну типа. Никифоров слегка усмехается, опуская пакетик чая в кружку с каким-то аниме персонажем. Черная повязка на глазах, волосы ёжиком, улыбка, как у маньяка, «ну и странная же все-таки японская анимация». — А отель? — Все равно надо было обсудить ситуацию на катке и в команде, а ты меня как раз в курс дела и введешь. Когда Юра узнал, что Никифоров возвращается в качестве тренера в родную команду, он ебнул одну из кружек об столешницу со всей силы, разбив её к хуям. Кстати, любимую кружку — привезенную Отабеком из Казахстана, когда он приезжал погостить на неделю. Но Бек не обиделся, сказал, что в следующий раз привезет ещё три таких же. «Главное дожить до следующих каникул», — Юра утешает себя этим. — Че ж ты в Японии не остался тренировать кого-нибудь другого? У тебя там и прописка, и знакомые, и популярность. — Ты же знаешь как говорят — где родился, там и пригодился. Плисецкий же считает, что Никифоров пригодился бы только на другом конце света, подальше от Юры. Возможно, где-нибудь в Швейцарии, прямо рядом с его дружком без обязательств. Роясь в чужих шкафах и находя там упаковку недоеденных пряников с мятой, Никифоров продолжает выдавливать из себя улыбку и делать вид, будто всё хорошо, будто он не потратил четыре года жизни на то, от чего его сейчас тошнит. Будто карьера фигуристов не заканчивается где-то в 35-40 лет, будто Никифорову сейчас не тридцать один год, будто он все ещё молод, полон сил и вдохновения, и в любой момент может снова выйти на лед и разъебать всех с довольной улыбкой на лице. Виктор игнорирует реальность и текущее положение вещей, иначе он загнется и закончит как Кобейн с опозданием на пару лет. И возможно, именно поэтому он так отчаянно и тянется к Юре — видит в нём себя, боится, что Плисецкий повторит те же ошибки и успеет вписаться в «клуб 27», даже не опоздав с возрастом. Возможно, Юра Плисецкий — это последняя вещь, которую Никифоров может сделать правильно. Может спасти. — Будет классно! Потренируешься под моим присмотром как в старые добрые времена. Да вот только жизнь не дает вторых шансов, ошибки невозможно исправить, а Плисецкого не надо спасать. «Не надо» или «поздно» сам Юра ещё не определился. Возможно всё сразу. — Потренируюсь чтобы что? — Юра болтает пакетиком зеленого чая в кружке, не смотря на собеседника, фокусируясь лишь на своей усталости и нежелании переходить в режим агрессии. Просто потому что сил больше нет. Да и желания, вообще-то, тоже. — Чтобы ты снова наобещал мне дохуя всего, а потом послал нахуй и свалил к кому-то другому? — Ты снова об этом. Юра Плисецкий больше не пятнадцатилетний подросток, показывающий клыки и считающий, что он один против всего мира, а значит нужно нападать первее, чем атакуют тебя. На него однажды уже напали, больше он такого не позволит. У Плисецкого больше нет юношеского максимализма и вечной агрессии, пусть даже обоснованной. Теперь у Плисецкого есть лишь вечная усталость — он устал бороться один против всего мира, он устал видеть в каждом врага, он просто устал существовать. Он устал винить во всём Никифорова, да и вообще-то он больше так не делает. Юра не злится, но не прощает и не позволяет забыть чужой проеб. Он больше не требует объяснений или извинений, а нахуя они ему нужны? Дадут ли они вообще что-то, кроме разочарования? — Да и к тому же, — настает очередь Юры усмехаться. — Чему ты вообще можешь меня научить? Четвертному акселю? Так его я освоил ещё два года назад, без твоей помощи, попрошу заметить. Дорожкам красивым научишь? Что-то я не заметил, чтобы эти дорожки помогли твоей котлете занять первое место. А кто его занял помнишь? Плисецкий. Все первые места всегда принадлежат Плисецкому и никому больше. Юра уже давно обогнал Виктора, побив всего его рекорды, прыгнув намного выше и поставив десятки программ намного сложнее, чем Виктор когда-либо смог бы. — Ты может и катаешься лучше технически, но твоим прокатам всё ещё не хватает банальной любви к фигурному катанию. — Я не люблю фигурное катание, — Юра наконец-то поднимает глаза, натыкаясь на точно такие же — усталые, понимающие сложившуюся ситуацию, просто не знающие, что делать дальше. — Я живу фигурным катанием. У меня буквально ничего нет, кроме него. Фигурное катание — это моя жизнь. Ты никогда не сравнишься со мной даже в этом. Виктор тяжело вздыхает, откладывая пряники в сторону. Разговор не клеится, и даже природное обаяние и харизма Вити никак не действуют на Юру. Витя знает, что проебался, просто до последнего надеялся, что ему простят это, как всегда прощают всё остальное. — Ты напоминаешь меня в свои двадцать. — О, тот самый возраст, когда ты был красив и раним, когда у тебя были власть и успех? Тот самый возраст, когда Юре было восемь лет, и он, задерживая дыхание, прислонялся к телевизору, неотрывно наблюдая каждый прокат Никифорова — запоминая каждое движение, прыжок и дорожку шагов. Тот самый возраст, когда Юра влюбился в фигурное катание и его главную звезду. Тот возраст, когда он мечтал стать вторым Виктором Никифоровым. В итоге, почти стал его протеже. В итоге, стал намного большим, чем Никифоров когда-либо смог бы. Просто потому что миру не нужен второй Виктор Никифоров, да и Юру бы самого это никогда не устроило. Юра Плисецкий — единственный в своем роде. Таких как он больше нет. Юра Плисецкий — намного больше и пиздатее, чем какой-то там Виктор Никифоров. Юра был влюблен в технику, умения, дорожки, прыжки, костюмы, музыку и улыбку Виктора. Никифоров открыл ему целый мир фигурного катания, заставив забыть обо всем постороннем, заставив посвятить этому всю свою жизнь. Вот только если бы Витя мог быть тем, кем он притворялся. Но Витя сломался. Витя заскучал. Витя не любил фигурное катание настолько, чтобы пробить стеклянный потолок и продолжать прыгать ещё выше и доказывать, что стоит всех медалей, первых мест и любви фанатов. Витя не смог, в отличие от Юры. Он может намного большее, чем видит Никифоров. — Я способен на всё, что ты видел на соревнованиях. Ты не сможешь научить меня ничему, просто потому что ты теперь не на моем уровне. Ты остался где-то позади. Юра думал, что раз Виктор собирает звезды, значит он всё сможет. Но Плисецкому не нужны звезды, если они просто новая земля, которую Никифоров колонизирует, разорит и забросит, вновь потеряв интерес. Плисецкий бы сам уже давно ушел из фигурного катания — сильный старт и одаренность никогда не давались легко и заставляли выгореть слишком быстро. Юра Плисецкий — одна большая метафора выгоревшей звезды. Да только он не повторяет чужие ошибки, не хочет идти по протоптанной дорожке и оказаться там, где сейчас сидит Витя. Витечка Никифоров сам настолько травмированный, что Юре хочется плакать. Юра отведал это чертово яблоко, потому что верил Никифорову, а потом долгое время мучил себя вопросом «Зачем же ты врал?». А потом он понял. Просто Витя настолько же наивен, как и сам Юра. И эту ошибку Плисецкий снова больше не допустит — наивность и инфантильность остались где-то позади, где-то в районе шестнадцати лет. — Перестань делать вид, будто нас ничего не связывает и вообще я для тебя никто. — А кто ты, Витюш? На ум приходят пару слов, да только они вряд ли тебе понравятся. Юра не хочет «есть богатых», ведь тогда ему придется начать со своего кумира. За его учебу было заплачено кровью и потом — тем, чего уже не вернуть. Наверное, Юра заслуживает той же самой участи, что и Витя, если даже не хуже. Никифоров хотя бы пытался делать что-то хорошее для других — Юра же сразу отгораживался, боясь, что повторит чужие ошибки. Юра был один против всего мира, просто потому что больше не мог доверять никому. Один раз попытался, и посмотрите чем это закончилось. Юра намеренно выбирал другие тропы — не пытался избегать ошибок, лишь хотел сделать свои, чтобы его перестали блять сравнивать с бывшим кумиром. Так кто же такой Виктор Никифоров для Юрия Плисецкого? Он тот, кто построил личность Юры от и до, оставив разбираться с последствиями и пытаться найти свой собственный путь; пытаться найти самого себя. И Юра разобрался. Юра взял яйца в кулак и отстроил себе новую личность — потрепанную, сломанную, травмированную из-за предательства и разбитых надежд. И именно поэтому ему ничего нахуй не надо от Витечки Никифорова — ни тренировок, ни персональных программ, ни суперкрасивых дорожек шагов. И когда он это говорит, он может дать голову на отсечение, что не врет. — Можешь занять диван в гостиной, в спальню только мою не лезь. Тренировки у нас начинаются в девять, но каток открыт с семи, если надо — можешь прийти пораньше, как это делают другие тренеры. Плисецкий аккуратно встает со стула, относя уже пустую чашку в раковину. Помоет завтра, сейчас нет сил. Сейчас его все ещё продолжает тошнить, но вряд ли от сигарет или отсутствия ужина — скорее от сложившейся в квартире атмосферы и мыслей, которые он старательно игнорировал последние пару лет. Самое худшее во всей этой ситуации — что Юра правда любил Виктора. Искренне, с восхищением и звездами в глазах. Не в привычном понимании, без романтического подтекста, но в более важном контексте — в том, на который Юра вообще способен. За всю свою недолгую жизнь Плисецкий любил лишь две вещи, и одна из них разбила ему сердце и съебала, оставив после себя вагон загонов, сожалений и мыслей, что Юры всегда будет недостаточно, что он недостаточно хорош или интересен. Юре настолько стыдно за самого себя — он чувствует, будто над ним надругались и попользовались сполна. Юре больше не пятнадцать — в нем больше нет подросткового максимализма и вечной агрессии. Всё, что у него есть сейчас — это усталость и ощущение, будто он просто существует, а не живет. — Я не собираюсь выяснять с тобой отношения или злиться и кидаться обвинениями. Прости, но на это нет сил или даже банального желания. Прежде, чем выйти из кухни, Юра смотрит на Витю, будто в последний раз. Будто наконец-то отпуская. Не прощая и не забывая, но отпуская то, что несколько лет продолжало тянуть на дно и не давало дышать. — Я не делаю вид, что нас ничего не связывает, но, Вить, — Никифоров вопросительно поднимает одну бровь, совершенно забывая про давно остывший чай в кружке. — Ты для меня правда никто. Поэтому будь другом, отъебись по-хорошему, пока я говорю с тобой спокойно. Так кто же такой Виктор Никифоров для Юрия Плисецкого? Он тот, кто построил личность Юры от и до; тот, кто подарил любовь к фигурному катанию и смысл всей жизни. Он тот, кто мотивировал двигаться дальше и метить выше, только чтобы утереть нос и доказать, что Плисецкий — первый и единственный, что нет никого похожего на него и никогда не будет. На протяжении многих лет Юра всего лишь хотел показать Виктору то, что он упустил — не досмотрел, не заметил, не ценил. А сейчас? Сейчас всё это совершенно неважно. Юра обязательно найдет себе новую мотивацию и поставит ещё множество красивых и сложных программ, за которые получит огромное количество золотых медалей — столько, что им придется выделить отдельную комнату. Впервые дышать становится легче. Виктор Никифоров мертв. И Юра наконец-то его отпускает.