Страх

Уля бы никогда не призналась, как страшно ей возвращаться домой вечерами. Но было страшно. Угроза чудилась в каждом мужчине, в каждой шумной компании подростков, проплывающей мимо. Казалось, они все смотрят на неё. Казалось, они все идут за ней. Казалось, в их глазах тьма — жадная, отвратительная, грязная. «Познакомиться не хочешь? А чего так?» «Номерок оставишь?» «Залезай в тачку — подвезу». «Поцелуешь?» Улю пугали их красные лица, и тошнило от запаха перегара. Улю пугала их фамильярность и сытая уверенность в своем праве подкатить, потрогать, воспользоваться. Уля ненавидела их всех до дрожи. Ненавидела и себя — за животный ужас, за слабость. Но даже яростная черная ненависть не могла вытеснить страх — холодный, отвратительный и вязкий. Страх полз за ней невидимой змеей, страх врос в неё, заставляя внутренне сжиматься каждый раз, когда очередной сорокалетний алкаш смотрел на неё плотоядно, когда гоповатого вида парни свистели вслед и шли за ней, отпуская похабные шуточки. Уля никогда не носила коротких юбок, облегающих штанов или откровенных платьев. Уля никогда не давала повода подойти, но повод был не нужен. И было страшно. Порой ей казалось, что в этом и проблема. Казалось, что они чувствуют её страх за версту, казалось, что её одежда пропитана этим запахом первобытного ужаса. Это злило, так сильно злило, что хотелось причинить боль. Уля шла так быстро, как могла, и смотрела в землю. Уля всегда отвечала резко, и смотрела с глухой злобой, лишь бы не выдать своего страха. Но они уходили, а легче не становилось — сердце билось загнанно, дрожали спрятанные в карманах руки и сжатые губы, хотелось реветь от бессилия. Почему ей так страшно? Почему они позволяют себе так обращаться с женщинами? Почему, когда ночью возле общежития насиловали её одногруппницу, никто не вышел на её истошные крики? Почему её труп нашли в придорожный кустах утром? Почему по телевизору рассказывают о надругательствах над детьми? Зачем это все? Зачем это все существует? Почему они должны страдать из-за того, что какие-то мудаки не могут удержать члены в штанах? Уля спрашивала себя об этом каждый раз, когда возвращалась вечером домой, каждый раз, когда гуляла одна, каждый раз, когда очередная необходимость выталкивала её на улицу. Будь её воля, она бы никогда не вышла из дома. Но надо было ходить в университет, в магазин и в библиотеку, надо было быть примерной ученицей, достойной дочерью и хорошей сестрой. Надо было делать вид, что все в порядке, хотя это было не так. Тот вечер был ничем не примечателен. Тесная маршрутка. Привычная дорога. Подтаявший снег мешался с рассыпанным по тротуарам песком, отвратительной грязью прилипая к подошвам ботинок. Приходилось держаться подальше от дороги, чтобы не быть окаченной мутной бурой водой из лужи. Уля шла домой, глядя под ноги, и слушала музыку — это немного помогало отвлечься, абстрагироваться от окружающей грязи, от людей и их взглядов, от своих страхов и мрачных мыслей. Уля шла и не замечала, что за ней идет высокий седой мужчина со шрамом на лице. Идет целенаправленно за ней, пока не сокращая дистанцию, но и не увеличивая её, никуда не сворачивая. Когда заметила, внутри все похолодело, и страх привычно обвился змеей вокруг шеи, душа. Но ведь ей каждый раз было страшно и каждый раз все обходилось, верно? Он не за ней идет, конечно же, нет. Он сейчас свернет, вот прямо сейчас, им просто по пути, он, наверное, живет поблизости — это ведь не преступление, перестань видеть в каждом мужчине маньяка-насильника. Дыши, Уля, дыши. Она ускорила шаг, насколько могла, но мужик не отставал, и ледяной ужас уже нельзя было списать на паранойю. Уля побежала, проклиная все на свете, молясь Богу, в которого не верила, мечтая, чтобы хоть кто-то вышел навстречу и спас. Но никто не вышел. И Бог не откликнулся. В конце концов, чем она лучше детей, трупы которых находят в парках? Чем она лучше своей одногруппницы? Её звали Маргарита, хотя никто не обращался к ней так — все сокращали до «Риты». Она была светловолосая, кудрявая и голубоглазая. Она все смеялась, смеялась над всякими глупостями и без конца заводила романы. Просила Улю делиться конспектами и звала в кино. Обещала найти ей парня, несмотря на то, что Уля ей раз пятнадцать сказала, чтобы она не смела делать этого. «Рита, блин, сколько можно». «Рита, меня не интересуют отношения». «Совсем не интересуют, Рита». «Не хочу в кино. И гулять не хочу. Ладно, черт бы тебя побрал, пойдем, но только ненадолго». Маргарита-Рита-Марго смеялась легкомысленно, так часто смеялась, что иногда это казалось странным, но Улю это, почему-то, совсем не раздражало. Потом Риту трахнули ночью возле общежития, и никто не пришел на помощь, когда она кричала. Её прирезали, как собаку, которая слишком громко лает, а насильника так и не нашли. Уля тогда совсем перестала верить в Бога, правосудие и справедливость. Но сейчас, убегая от высокого седоватого мужика со шрамом на пол-лица, она пыталась. Ей так хотелось верить, что он не догонит её, что она успеет забежать в подъезд и закрыть дверь, что все закончится хорошо. Где все прохожие, когда они так нужны? Почему отец отказывается забирать её из университета? Почему худший из её страхов вот-вот воплотится в жизнь, а она ничего не может сделать? Почему она не может найти ключи? В груди жгло нещадно, ноги дрожали, сердце колотилось бешено, а проклятые ключи не хотели находиться, словно карманы вдруг стали бесконечно глубокими. Когда они все же нашлись, радость Ули была такой сильной, что она почти перестала бояться. Но, когда открыла-таки тяжелую дверь, в спину толкнули, и Уля упала, больно ударившись коленями, выронив ключи и разодрав инстинктивно выставленные вперед ладони. Преследователь резко поднял Улю с пола за шкирку и выдохнул на ухо, прижав к горлу что-то холодное и острое: — Закричишь — на лоскуты порежу. Поняла? А она и не могла кричать — ужас украл её голос, парализовал тело. Уле было так страшно, что она почти перестала чувствовать хоть что-то, почти перестала понимать, что происходит. Седой толкнул её к стене, не дождавшись ответа, и грубо сорвал с неё джинсы. Спустил свои штаны и резко вошел в неё. Было так больно, что у Ули прорезался голос, но её хриплый крик был заглушен его большой ладонью. Он втрахивал её в сырую стену короткими резкими толчками, и между ног саднило и жгло, и было влажно от крови. По щекам текли слезы, было нечем дышать и тошнило. Казалось, что она захлебывается, давится затхлой мертвой водой. Казалось, что её вот-вот разорвет на части. Он рычал ей на ухо и залез рукой под куртку, облапав за грудь. Он не стал вытаскивать, кончив внутрь, и это было самое отвратительное ощущение в её жизни. Никогда еще ей не было так унизительно и больно, так страшно, так все равно. Когда он отпустил её, она упала на колени, как поломанная кукла, и не двигалась до тех пор, пока дверь за ним с грохотом не закрылась. Она пыталась встать, но ноги дрожали и не слушались. Кое-как натянув джинсы, Уля стала ползать по грязному подъезду в поисках ключей. Перед глазами все плыло от горячих непрекращающихся слез, но в темноте не было разницы, видишь ты или нет — никто не удосуживался поменять перегоревшую лампочку уже не один год. Какая разница, правда? Зачем менять лампочку? Зачем вообще что-то менять? Уля не могла найти ключи, не могла встать на ноги, не могла терпеть жгучую боль, которая, как и темнота, была повсюду. Она могла только завыть, как подстреленная собака. И она завыла. «Рита, прекрати фотографировать». «Ну, что ты смеешься, а? Вот отчислят нас из-за тебя — будет не до смеха». «Что значит не имеет значения? Образование — это важно, Рита». «Важнее твоих мальчиков дурацких». «Ну и наплевать, что не провожает никто — сама дойду прекрасно». «Ты со мной — разве этого недостаточно?»