Komm mit mir, komm auf mein Schloss Da wartet Spaß im Tiefgeschoss Leise, leise wollen wir sein Den Augenblick von Zeit befreien Rammstein — Wiener Blut
Первое, что он почувствовал, когда пришёл в себя, это холод, сочившийся отовсюду: из скользкого каменного пола, из щербатых каменных же стен и даже из самого воздуха. Дышать было тяжело — большая влажность и характерный запах сырости, производимый плесенью и прочими обитателями подземелий, давали о себе знать. Хастур нехотя открыл глаза. Место оказалось чуть менее мерзким, чем ему рисовало воображение и подсказывал печальный жизненный опыт. Божество почти даже облегчённо вздохнуло. В слабом свете факелов виднелись разбросанные то тут, то там белёсые осколки с неровными крошащимися краями. Своей формой они припоминали то, что некогда было костями. Хастур фыркнул: банальнее картины не придумаешь. Затем он со скучающим видом повернул голову в сторону стискивающих запястья наручников. Как он и подозревал, те были сделаны довольно добротно, металла на них явно не пожалели. Он повидал на своём веку довольно много темниц, так что эта его явно не напугала. Страх вызвало кое-что (а точнее, кое-кто), внезапно выплывшее из темноты. — Мои поздравления, поиски Кадата увенчались успехом, — съязвила сущность, подходя ближе к Хастуру и глядя тому прямо в глаза. В ответ тот тяжело вздохнул. Искал он явно не этого. — Что, неужели трагедия от расставания с живым существом толкает тебя, божественную сущность, на такие отчаянные меры? — с некими нотками сожаления (возможно, даже не наигранного) продолжил вошедший. — Даже если так, то разве это не является моим личным делом, отношения к которому ты не имеешь? — процедил в ответ Король, чувствуя, как гнев появился резкой вспышкой в груди. — Возможно и действительно никакого, — холодно ответил мрачный собеседник. — Жаль лишь тебя убивать за такое глупое нарушение. Хастур вздрогнул. В интонации собеседника явно читались какие-то намерения, однако какие — понять было трудно. — Пойми одну вещь: привязанность к живым существам не сделает тебя похожим на них. Никто из них тебя не примет: чужаков они чувствуют на подсознательном уровне, — создание подошло к пленнику вплотную и присело будто рядом на колени. Взгляд Хастура казался несколько растерянными и его пленитель прекрасно это заметил. Глубоко в душе Король понимал, что тот был прав. — Так может, речь тут идёт не о признании тебя живым? — хитро произнёс собеседник, словно прочитав мысли пленённого, и скользнув тонкой рукой по непокрытой одеждой части грудной клетки. — Забавы с рабами тебе уже, смотрю, надоели, Ньярлатотеп? — усмехнулся Хастур, не разрывая зрительного контакта. — Упиваться чужой ничтожностью мне вряд ли когда-либо надоест. Но доля разнообразия никогда не помешает, — хитро оскалил зубы тот, прошипев эти слова почти прямо перед лицом своего пленника. После этого запала непроглядная тьма: то ли факелы резко погасли, то ли кто-то заволок глаза чёрной, непроницаемой для света, плёнкой. Окружающая среда стала заметно холоднее: очевидно, одежды на нём уже не было. Затем божество ощутило чужие холодные и склизкие губы (он надеялся, что это были они) на своих, оставляющие после себя слизистую субстанцию, стекающую вяло, как мазут. Тот поморщился и резко мотнул головой. Такие действия явно не понравились другому божеству, отчего тот сдавил когтями горло Хастура. — Сопротивляться вздумал? — прошипел над самым ухом тот. Короля такое обращение решительно не устраивало, из-за чего он, хоть и понимая, что лучше поддаться, начал наугад, преодолевая сковывающую панику, пытаться отпихнуть Ньярлатотепа ногами и щупальцами. Реакция последовала незамедлительно: его тело покрыла мелкая сетка, сотканная будто из сотен венообразных отростков. Кожу жгло так, словно по ней медленно стекала концентрированная серная кислота. Тот хотел было вскрикнуть, однако щупальце, образовавшееся явно из той же вязкой субстанции, обвило жёстким кольцом шею и плотно примкнуло к губам. Он понимал, что стоит ему хотя бы приоткрыть рот, как оставляющее химические ожоги вещество попадёт внутрь, чего решительно не хотелось. Так что он лишь рвано выдохнул ноздрями и выгнул спину. Затем сотни тонких когтистых рук принялись сбивчиво оглаживать его живот, мягко, но напористо вдавливая корпус в каменный пол. Боль от новых ожогов волнами расходилась по нервной системе, мешаясь с удовольствием от прикосновений. Ощущение на коже всё тех же смазанных мазутистых поцелуев вызывало крайнее отвращение, однако тело охотно отзывалось на столь странный контакт, заставляя сердце биться чаще. Разум раскололо два противоположных желания: хотелось, чтобы Ньярлатотеп перестал. Хотелось, чтобы он продолжил. И второе начало перевешивать, ломая и окончательно подчиняя себе всё его естество. Так что тот уже не противился, когда его пленитель умелыми и отточенными движениями принялся ласкать его щупальца, периодически покусывая их и проводя тонким языком между рядами присосок. Физические ощущения окончательно заполнили собой всё сознание в тот момент, когда Хастур почувствовал россыпи следов от чужих клыков и протягивающиеся нити ран на животе. Повреждения бережно оглаживались, а выступавшие каплицы тёмной крови слизывались. Тот инстинктивно выгибался, подставляясь под ласки. Ньярлатотеп, воспользовавшись этим, холодным клубящимся туманом скользнул по спине пленника, разжимая щупальце, что он держал на его горле, и обволакивая его сотнями других. Щупальца, имевшие полужидкую консистенцию, стекали будто по животу, зализывая раны, и уже приобретали более жёсткую форму в районе бёдер. Хастур, повинуясь уже исключительно своим желаниям, распластал ноги, давая второму божеству стискивать щупальцами узкие бёдра, то обвиваться вокруг нижних конечностей, то сочиться по ним; то переплетаться тугими жгутами с его собственными щупальцами. Параллельно он, тяжело дыша, отчаянно поворачивал голову на бок, чувствуя лёгкие, быстро ускользающие, прикосновения холодных подушечек пальцев к лицу. Ньярлатотеп, заметив это, мягко положил ладонь тому на щёку, поворачивая голову другого божества к себе и вновь касаясь его губ своими. На сей раз Хастур не сопротивлялся, а жадно упивался поцелуем. Отстранившись, глашатай Азатота начал гладить Хастура по голове, бережно прижимая к себе. Затем он медленно открыл наручники, зная, что его пленник ничего не сделает. И он оказался прав: Хастур, почувствовав бóльшую свободу движения, лишь с трудом перевернулся на бок, всем телом доверчиво прижимаясь к Ньярлатотепу, принявшему более антропоморфную форму. В ответ тот начал оглаживать худые плечи Хастура, другими парами рук приобнимая его. Ощущение так близко бьющегося чужого сердца и неровного поверхностного дыхания оказались для посланника хаоса весьма смущающими и непривычными. Вскоре, когда Хастур поуспокоился и его пульс с дыханием начали замедляться, холод вновь напомнил о себе, пронизывая всё тело и заставляя дрожать. Ньярлатотеп, не привыкший заботиться о других существах, не знал толком что делать (ситуация пошла явно не по его плану). Ну право, не оставлять же его у себя? Посему, ещё немного подумав, он решил вернуть неудавшегося пленника в родное измерение. Он продолжил как ни в чём ни бывало успокаивающе гладить его, позволяя тому заснуть в своих объятиях, параллельно произнося слова на непонятном языке, больше припоминающие то ли мантру, то ли напев. Перед тем, как окончательно провалиться в сон, Хастур почувствовал, будто что-то его обволакивает и словно утягивает за собой, однако не придал этому значения.***
Светящие прямо в глаза лучи солнца заставили его довольно быстро проснуться. Однако сознание тем не менее не спешило возвращаться, выдавая обрывки последних запечатлённых памятью событий. Хастур, вздохнув, с трудом приподнялся и осмотрел себя (к его удивлению, он всё ещё был материален): следов от недавнего его прибывания на Кадате не было. «Лучше бы это был просто сон» — вновь откинув голову на подушку, горько подумал тот. Жгучий стыд вперемешку с сожалением и бессильным гневом в первую очередь на себя иглами впивались в нервные окончания и подкатывали к горлу, перекрывая дыхание. Радовало лишь одно — он был дома (двойные светила и знакомые кривые узкие улочки с рядами белёсых низких домов, видневшиеся из широкого окна, сомнений не оставляли). И что о его слабости никто не узнает. По крайней мере, он на это надеялся.