***
Набережная Сены была залита солнцем. Прекрасный погожий денёк, самое время выйти на семейную либо романтическую прогулку. Художники рисуют пейзажи и портреты. Гребцы возят своих дам по реке величаво и неспешно. - Так, ну вы там долго или нет? - несколько раздражённо спросил Букер ДеВитт, оторвавшись от меланхоличного созерцания плавающих по Сене лодочек с парочками и обратив свой взгляд на художника и позировавшую ему дочь. - Месье, искусство требует времени! - невозмутимо отозвался художник с изящными усами. Он вообще никак не переменился в лице, не выказывал возмущения поведением Букера. А вот Анна слегка закатила глаза. Папа есть папа. - Ты как маленький, - не удержалась она, издав лёгкий смешок. Недовольное лицо отца только сильнее её рассмешило, так что пришлось прикрыть рот ладошкой. - Мадемуазель, могу я попросить вас не двигаться?.. - совершенно спокойно, как и в обращении с Букером, попросил художник. По его тону и поведению вообще невозможно было понять, какие эмоции он испытывает. Просто само спокойствие в чистом виде. Несмотря на этот совершенно спокойный тон, не содержащий в себе упрёка, Анна поспешно вернулась в прежнюю позу, извинившись. Прошло ещё минут десять, художник отстранился от своей работы и снял холст с мольберта. - Пожалуйте, мадемуазель, - протянул он ей рисунок. Стараясь держать себя в руках - впервые в жизни с неё писали портрет! - Анна взяла рисунок в руки и присмотрелась к нему. - О боже, это... папа! Папа, посмотри! - со счастливым смехом Анна направилась к отцу и присела на скамейку рядом с ним. - Смотри! - она сунула портрет ему в руки. Букер, со своим излюбленным скептическим выражением лица, взялся за бумагу и несколько секунд молча её изучал с непроницаемым лицом. Но потом, закончив осмотр, вернул портрет дочери и подозрительно хрипловатым голосом сказал: - Это прекрасно, милая. Он не любил показывать эмоции, но он любил свою дочь. Он бы пожал руку художнику, так искусно передавшему красоту его ненаглядной дочурки на холст, но это было бы излишним проявлением эмоций для него. Зато Анна не была стеснена в плане чувств, поэтому, подбежав к художнику, чмокнула его в щёку и поблагодарила, не успел он опомниться. После чего взяла отца под руку, и они направились по набережной. Глядя им вслед, художник довольно улыбнулся, тронув пальцами след от поцелуя нежной девушки на своей щеке. - Анна, значит... - тихо сказал он. - Мне кажется, это какое-то слишком простое имя для такой девушки. Куда лучше подошло бы... Элизабет, например. - О, хочешь сахарную вату? - Анна потянула своего отца к продавцу. - Главное, хочешь ли ты? - позволив себе скупую улыбку, спросил Букер. - Конечно, хочу! - ответила Анна. - Я ела её в Америке, а теперь надо поесть во Франции! Иначе зачем мы сюда приплыли? - Ну да, это верно, - вздохнул Букер, доставая деньги. Что не сделаешь для любимой дочери. Посетить Париж было её детской мечтой, в её комнате висела большущая картина с видом на Эйфелеву башню. Но исполнение детской мечты, по причинам материального положения, затянулось. И вот перед ним уже взрослая девушка, которой пора бы уже выйти замуж, но которая продолжает быть ветреной и в чём-то ребяческой. - Ну давай, отщипни хоть кусочек! - Анна настойчиво совала ему вату. Вздохнув, Букер отщипнул и сунул невесомый кусочек в рот, который там и растаял. - Я не очень люблю сладости... - признался он, - ...но это довольно вкусно. Опля! - ловким движением Букер отнял у дочки вату. Анна рассмеялась. - Я помню, как ты так делал, когда я была маленькой! - Да, ты надрала папе уши, помнится, - в улыбке Букера промелькнула подступившая скупая нежность от приятных воспоминаний. - Да-а-а, мы устроили весёлую битву за вату! Не будь здесь столько народу, я бы её повторила... поэтому отдавай без боя! - Хо-хо, а дочка-то у меня боевая, - уже не скрывая широкой улыбки, сказал Букер. - Вся в папу! - смеясь, ответила Анна. - Да-а-а, - возвращая вату дочери, ответил Букер. - Да грозная такая, не могу не сдаться. А ну-ка, давай на лодке покатаемся. Гулять так гулять! Арендовав лодочку, Букер размеренно и не особо напрягаясь грёб, иногда морщась, если отражавшееся от Сены солнце светило в глаза. А Анна окидывала всё вокруг своим лёгким мечтательным взглядом, который так нравился её отцу и покорял всех окружающих. Букер всегда выкрадывал момент, чтобы посмотреть на своё прекрасное чадо, пока оно этого не видит. Он был очень рад, что Анна росла непохожей на него. Он не рассказывал ей об ужасах, которые совершал в своей жизни, и за которые до сих пор терзался болезненным чувством вины. Много, много лет назад он вырвал свою руку из хватки проповедника, крича о том, что не будет креститься, не будет позволять какому-то купанию так просто смыть с него ответственность за тяжкие грехи. А если бы он тогда покорился господу и принял крещение, что тогда? Тогда было бы легче? Букер не знал. Он добровольно решил идти по пути раскаяния. Если бы он просто "родился заново" и оставил весь кошмар своих деяний позади, это было бы слишком просто. А человек должен иметь мужество платить по счетам. И он платил. Платил кровавыми картинами, которые являлись ему во снах, а иногда и посреди дня, перед внутренним взором. Платил тем, что переживал это внутри себя, не пытаясь разделить боль с кем-то ещё, включая собственную дочь. Каждый несёт свой крест, Иисус нёс свой крест. И крест Букера был в том, чтобы отказаться от перерождения и мучиться виной до конца дней своих. Это было меньшее наказание, которое он заслуживал после всего, что сделал. Белый индеец Вундед-Ни... Почётное прозвище от боевых товарищей, которое Букер считал своим наивысшим позором. Но вот перед ним сидит она, милая и невинная, добрая и мечтательная. Его родная кровь, которая непохожа на него настолько, насколько это возможно. Может быть, за исключением своей решимости и воинственного нрава. Анна всегда отстоит свои убеждения и не побоится вступить в жаркий спор с кем угодно. Иногда Букеру казалось, что в ней больше решимости, чем в нём самом. В нём всегда жило смутное беспокойство, причин которому Букер не ведал. Просто где-то в груди поселилось что-то. На войне такое бывает, когда предчувствуешь засаду или скорую смерть товарища. Словом, когда ощущаешь присутствие беды, незримо тянущей к тебе свои чёрные кривые пальцы. Однажды Букер испытал это острое беспокойство, и его отголоски продолжали звучать где-то внутри. До сих пор звучат, если прислушаться. Именно благодаря своему беспричинному беспокойству Букер завязал с выпивкой и азартными играми ещё тогда, много лет назад, когда Анна ещё спала в колыбельной. И стал уделять ей гораздо больше времени, бросив все силы на то, чтобы воспитать из неё... человека, как можно меньше похожего на него самого. А она всегда им гордилась. Он для неё был примером твёрдости, несгибаемости, силы. Защитником и опекуном, который оберегал её по жизни и был рядом с ней и для того, чтобы поддержать, и для того, чтобы просто провести время и подарить своё внимание. Делай, сколько хочешь, холодное лицо, Букер ДеВитт, и сколько хочешь отпускай свои саркастичные комментарии. Но ты любишь её больше жизни. Ты никогда не объяснишь ей, почему тобой не стоит гордиться, чтобы не травмировать и не очерствлять её ранимую душу. Ты унесёшь с собой в могилу свои грехи, а для неё всегда будешь героем, готовым подставить плечо и носить её на руках. Ты несчастлив и счастлив одновременно. Ты наказан скорбью и виной, и одарён великой любовью. Любой столь сильно хотел бы оказаться на твоём месте, сколь сильно боялся бы пройти по твоему пути. Ты у меня есть, Анна. Моё сокровище. Моя милая девочка. Я живу лишь ради тебя. Будь счастлива, любимое дитя. Красивая женщина, сидевшая за одним из столиков летнего кафе и прикрывшаяся "Эпохой невинности" Эдит Уортон, выглянула из-за книги, провожая взглядом парочку - отца и дочь, которым было так хорошо и беззаботно вместе, которые просто веселились и наслаждались обществом друг друга. Радость оттого, что в миллионах миров она счастлива со своим отцом, смешивалась с горечью оттого, что в миллионах миров она пережила многолетнее заточение и множество последующих испытаний, лёгших на неё тяжким грузом. Но она здесь не затем, чтобы тосковать. Она пришла испытать радость за одну из самих себя, пришла почувствовать умиротворение и какое-то подобие счастья перед тем, что ей предстоит. Смахнув невольную слезу, Элизабет встала из-за стола и ушла своей роковой величественной походкой, оставив открытую книгу на столике. Лёгкий ветерок пытался поднять страницы, но ему не хватало сил.***
- Des yeux qui font baisser les miens... Un rire qui se perd sur sa bouche... Voilà le portrait sans retouches... De l'homme auquel j'appartiens... Утешительно напевая песенку, маленькая сестричка озабоченно и обеспокоенно вглядывалась в лицо женщины, отдавшей за неё свою жизнь, и тёрлась щекой о её пальцы. Во взгляде женщины, наконец, появилась осмысленность. Улыбнувшись и посмотрев на девочку полным нежности взглядом, женщина провела рукой по её щеке и замерла навсегда. Только где-то в затухающем сознании, устремлявшемся вдаль, звучали слова песни: Quand il me prend dans ses bras Il me parle tout bas Je vois la vie en rose Il me dit des mots d'amour Des mots de tous les jours Et ça me fait quelque chose Il est entré dans mon cœur Une part de bonheur Dont je connais la cause C'est lui pour moi, moi pour lui, dans la vie Il me l'a dit, l'a juré, pour la vie Et dès que je l'aperçois Alors je sens en moi, Mon cœur qui bat.