Пока свет не разлучит нас

      Бертольд, тяжело дыша, откинулся на промокшую от пота простыню. В небольшое окошечко тускло светил тонкий полумесяц, едва заметно озаряя силуэты подрагивающих тел.       На его левое плечо с шумным выдохом положила голову Анни, и он сразу прижал ее обнаженную фигуру к себе. Ее лицо было почти таким же непроницаемым, как и всегда, и лишь влажный лоб и сведенные судорогой ноги выдавали в ней недавние стоны и полубезумные слезы удовольствия. Бертольд мягко поцеловал ее в макушку, вдохнув запах волос.       Анни всегда до последних минут скупилась на проявление эмоций. Она все делала сухо, технично и вместе с тем совершенно. Водя кончиком языка по ее клитору, Бертольд слышал четкие команды: «Ниже. Сильнее. Еще сильнее». Она потрясающе ощущала свое тело, в точности знала, что доставит ей большее наслаждение, часто перехватывая руку одного из парней и перекладывая туда, где было приятнее всего. Подобно волчице, она ощущала себя желанной и защищенной лишь рядом со своей маленькой «стаей». Внешний мир обернулся грубым и жестоким, жизнь не имела никакой ценности, в том числе и ее собственная, однако в объятиях этих двоих Анни временно об этом забывала. Те кадеты, что видели ее каждый день, никогда бы не распознали за безучастной личиной, с каким вожделением она ждала, когда Бертольд и Райнер зажмут ее своими разгоряченными, вспотевшими телами, закроют ей рот рукой, начнут облизывать и покусывать соски, шею, бедра. Никто даже и представить не мог, как все ее нутро тряслось в ожидании ощущения крепких членов в себе. Совсем скоро ей придется покинуть корпус, перейдя в военную полицию, и видеться так часто они уже не смогут. Поэтому, чем меньше времени оставалось, тем отчаяннее Анни вела себя в постели с этими двумя.       Робкий, податливый Бертольд позволял управлять собой, лепить из себя, как из теста, инструмент для наслаждения. Ему все было интересно, поэтому он не стремился взять верх ни над кем из двух своих партнеров. Как ребенок, он все пробовал на вкус. За те месяцы, что они тайком трахались в одной из незаселенных казарм, он узнал тех, кто был рядом с самого детства, по-новому — по вкусу и запаху. Он знал кисловатый вкус вагины Анни, запах волос на груди и лобке Райнера, помнил привкус рта Анни, в котором до этого побывал член Брауна, и раз за разом он обязательно улавливал какие-то новые оттенки ставших родными ароматов. И когда днем они тренировались, преодолевая полосы препятствий, отрабатывая друг на друге удары в спаррингах, Бертольд, чувствуя запахи знакомого пота, тихо радовался. Он млел от ощущения, что он не одинок на этом проклятом острове. Что у него есть люди, которым он может доверить всего себя, которых с ним объединяет не одна общая тайна. Каждую их совместную ночь они забывали о том, кем должны были быть, и вспоминали себя настоящих — диких, похотливых и жадных до ощущений. Сбрасывая с себя личины образцовых кадетов и вытренированных ради великой цели убийц, они забывались друг в друге, напоминая друг другу о том, что прежде всего они люди. Животные.       Бертольд облизнул губы. Трещинки от укусов слегка пощипывали после того, как Леонхардт посидела на его лице. В такой позе она часто поглядывала на него, как настоящая снежная королева, но ледяной блеск серо-голубых глаз не мог скрыть глубокой привязанности.       Справа, заложив руки за голову, с закрытыми глазами пытался восстановить дыхание Райнер. Он лежал, широко расставив согнутые в коленях ноги. Боковым зрением Бертольд заметил на его шее чернеющий в темноте засос.       В первые разы заниматься сексом с Райнером было тяжело — он брал на себя слишком много инициативы, слишком часто, боясь сбавить темп, менял позы, где-то был чрезмерно грубым и недостаточно нежным. В этом был он весь, сваливавший всю ответственность на себя, будто бы лишь от него зависело удовольствие остальных. Он совершенно не думал о себе, в отличие от Анни — ему важно было все сделать идеально. Из-за этого от всего его тела исходили на подсознательном уровне ощущаемые напряжение и неуверенность. Первые ночи он лишь изредка кончал, помогая себе рукой, и прекратилось это только после того, как Бертольд один раз, навалившись на него всем весом, уложил его на спину и стал осторожно, но настойчиво покрывать его грудь поцелуями, медленно опускаясь все ниже и нежно оглаживая его член теплой рукой. Райнер, стесняясь, не сводил с него глаз — ему казалось, что, отведи он взгляд, он всем покажет свою настоящую слабость. Это не укрылось от всеведущего взора Анни, которая, подтянувшись на локтях к его груди, игриво стала выписывать кончиком языка узоры на его шее, подбираясь к мочкам ушей, а потом — к губам. Внезапно Райнер ощутил, как головка его члена вошла во что-то теплое и уперлась во влажную стенку горла. Бертольд, обильно смачивая слюной небольшой, в сравнении с его собственным, но очень толстый в диаметре член, скользил вверх-вниз: от кончика головки, по стволу, к лобку и обратно. Через минуту Райнер пробовал дернуться, перехватить инициативу, потому что ему казалось, будто он уже достаточно получил удовольствия и большего недостоин, но ладонь Анни твердо вжала его в кровать: «Ты расслабишься или нет?» В темноте никто не увидел, как сильно краска бросилась ему в лицо от стыда. Но когда Бертольд перехватил его член рукой, а сам начал водить языком по мошонке, звонко причмокивая и посасывая каждое из яичек, из глотки обычно брутально пыхтящего Райнера впервые вырвался протяжный стон. «Еще», — попросил он с трудом. Стыд стал постепенно уходить, потому что в тот момент Райнер понял: только что кто-то другой нашел в нем его самую слабую и уязвимую точку, и… ничего плохого не произошло. Никто не воспользовался этим во зло. Он впервые доверился человеку, представ перед ним настолько слабым, и не получил насмешки или отвращения. «Еще», — повторил он несколько раз, раскинув руки по кровати, исступленно комкая простыню. Бертольд продолжал обсасывать его мошонку, все крепче и крепче сжимая член и увеличивая темп, пока Браун, выгнувшись, как одержимый, не кончил, забрызгав его руку густой, вязкой спермой. С того дня что-то в Райнере изменилось. Анни с Бертольдом заметили, что секс перестал быть для него забегом на квалификацию. Из брутального и казавшегося всесильным мачо он превратился в заботливого и эмоционального любовника, который с упоением и благодарностью принимал все ласки, а после с такой же жадной благодарностью возвращал их сполна. Он перестал доказывать и начал чувствовать.       Бертольд положил руку на бедро Райнера. Тот придвинулся вплотную к Хуверу, обнял его горячей мускулистой рукой и уткнулся носом ему в шею. Сбившееся дыхание постепенно возвращалось в нормальный темп. Бертольд лежал, согреваемый теплом любимых тел, и думал о том, что провел бы так целую вечность. Если бы время сейчас застыло, им не пришлось бы выходить на свет, надевая на себя эти мерзкие маски. Но солнце неминуемо скоро осветит окна казармы и разлучит их на несколько дней.       — А может… — сказал он и осекся.       — М? — подала голос Анни.       «Может, мы не вернемся в Марли?» — хотел было спросить Бертольд, но перед глазами тотчас же выросли сотни людей: командиры, подгонявшие их на тренировках; родители, видевшие в них билет в счастливую жизнь; зрители на церемонии назначения «почетных марлийцев». Сердце Хувера больно ёкнуло, он с беспокойством сглотнул. Нет, этого не случится. Они добудут прародителя и вернутся героями в страну, которая возложила на них столько надежд. Они должны.       — Ничего, — лишь ответил он и еще крепче прижал Анни к себе.       Член приятно побаливал. Перед этим Бертольд наслаждался перепадом температур на коже — его ласкали ледяная рука Леонхардт и теплая, как чашка кофе, Брауна. В этот раз ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не заорать во всю глотку, перебудив кого-то из соседних казарм. Вспомнив об этом, Бертольд снова провалился в приятную негу.       Так они пролежали какое-то время молча. Все, что они уже могли друг другу сказать, было сказано языком тела. А сейчас в мире были лишь они трое, защищенные, будто бы в утробе матери.       Пусть им осталось жить меньше десяти лет. Пусть они весь остаток жизни будут грязными отродьями, монстрами — одними против всего мира. Пусть их руки обагрятся кровью десятков, сотен, тысяч людей. Пусть. Прямо сейчас ничто не напоминает о безжалостном внешнем мире и ничто, кроме них самих, не имеет смысла.