Как сказал Александр Невский

Чёрный кожаный ботинок шлепнул по зеркальной поверхности лужи, а затем стремительно поднялся вверх, чтобы упасть где-то неподалёку. Мужчина, обладающий таким широким и твёрдым шагом, уверенно шёл по проспекту. Казалось, он был слишком сосредоточен на своей цели, что не замечал особо ничего вокруг, но нет: всю дорогу он думал о предстоящей встрече. Человек, к которому направлялся Владимир, сам ещё не знал о том, что произойдёт буквально через пятнадцать минут. Для него это будет сюрпризом, а вот приятным или нет — сказать сложно. Маяковский, как-то неестественно дернувшись, всем корпусом развернулся и устремился в сторону небольшого кирпичного здания, больше походившего на спичечный коробок, увеличенный в размере. Эта коробка была единственным продуктовый магазином в этом месте, поэтому выбора у мужчины не было от слова совсем. Он дёрнул массивную ручку двери, а затем зашёл внутрь. — Добрый день, — сказал он, подойдя к кассе и машинально опуская руку в карман. — Два килограмма яблок, пачку сигарет, конфет каких-нибудь, на свой вкус. За прилавком стояла грузная женщина сорока лет; она была приятной наружности, пахло от неё чем-то сладким, домашним. Она кивнула, а глаза её отчего-то засияли. Продавщица вскоре скрылась в соседней комнате, обозначенной складом с продуктами. — Сигареты… Какие? — спросила она, когда вернулась с пакетиком яблок и положила его на весы. — Знаете, я в них совсем не разбираюсь, — Маяковский нащупал в кармане купюру и наконец-то достал руку с ней вместе. — Тоже любые, наверное. Бумага упала на стол, следом с противоположной стороны опустились все заказанные продукты. Владимир сложил все аккуратно в сетку, а затем сказал, направляясь к выходу: — Можно без сдачи. Хорошего дня Вам. Дверь за мужчиной хлопнула, а сам он вышел на улицу и снова зашагал по ноябрьской стуже к высокому светлому зданию — психиатрической больнице. Идти оставалось недолго: нужно было просто завернуть через тридцать метров, пройти прямо двадцать и поднять голову, замечая табличку на зеленых воротах с названием улицы и номером дома. Маяковский снова погрузился в размышления. Вернее он составлял в голове приблизительный диалог, который должен был состояться. Мужчина подбирал слова, прикидывая, на что лучше надавить и как усилить эффект от своих слов. В голове его все было построено идеально уже к тому времени, как он подошёл к тем самым воротам. Владимир поспешил внутрь, надеясь, что все пойдёт чётко по плану. В больничных стенах пахло таблетками, болью и пожилыми людьми. В этом месте все словно было заражено чем-то таким, что никогда не вылечить. Здесь было трудно дышать, говорить, находиться. Владимир не любил подобные места, бывал в них редко и очень упирался, если нужно было идти сюда. В этот раз все было иначе, ведь мужчина сам изъявил желание и пришёл. Поэтому отбросив все дурные мысли, он прошёл в отделение, а затем подошёл к посту медсестры. За деревянным столом в кругу шкафов, бумаг и ручек сидела светловолосая девушка лет двадцати пяти. Её тонкие руки крепко держали карандаш, который что-то ритмично зачеркивал. — Здравствуйте, Есенин Сергей Александрович находится в вашем отделении? — голос Владимира разрезал тишину. Видимо, мужчина попал на тихий час, потому что длинные жёлтый коридор пустовал. — Секундочку, — девушка, не поднимая головы на собеседника, переключилась на длинные синий журнал, в котором были записаны имена, диагнозы и палаты. Её палец проскользил по фамилиям и остановился на нужной. — Да, совершенно верно, Есенин Сергей Александрович, шестая палата, диагноз — остро... Подождите, а Вы кто? Она подняла свое молодое личико со следами явного недосыпа на спокойное и серьёзное лицо Владимира и нахмурила брови. — Маяковский я, Владимир Владимирович. Товарищ больного Есенина. Пришёл проведать. Нельзя? — В эту палату месяц уже никто, кроме Бениславской, не ходит… Вот я и спросила… — девушка растерянно развела руками. — Лечащий врач Сергея Александровича сейчас принимает? — Да, конечно. Его кабинет находится в самом конце, Вы поймёте. Геннадий Игоревич сейчас там, — медсестра указала рукой в правую сторону коридора. Маяковский кивнул, а затем развернувшись отправился в том направлении. Проходя мимо шестой палаты, мужчина желал, чтобы дверь оказалась открытой и Есенин смог увидеть его. Но двери были предательски закрыты, поэтому Владимир прошёл мимо, а через пару шагов он остановился возле последней двери. Постучав коротко несколько раз, он вошёл в крохотный кабинет главного врача. Возле окна стоял письменный стол, за которым, держа в руках ручку, сидел бородатый пухлый мужчина лет пятидесяти пяти в белом халате и такой же белой рубашке. — Здравствуйте, Геннадий Игоревич, — Маяковский протянул руку врачу. — Добрый день, товарищ Маяковский, — мужчина встал из-за стола и протянул руку в ответ. После рукопожатия, доктор жестом пригласил Владимира сесть и вернулся на свое место. — Как оказались в этом замечательном месте? — Я к вам по поводу Есенина. Можно узнать, как он попал к вам, что с ним сейчас, как долго он будет здесь? — Знаете, подобного рода информацию разглашать нельзя, тем более в случае товарища Есенина. Одно могу сказать: сейчас он в глубоком депрессивном настроении, мрачен, замкнут и очень вспыльчив. Если хотите заглянуть к нему, то будьте осторожны. Пациент, говоря иными словами, буйный, — врач поправил рукой очки, а затем вновь взглянул на Владимира. — Но ведь к подобным пациентам не пускают и держат их на контроле? — Вы совершенно правы, товарищ Маяковский, но Вы кажется забыли, кто стоит за его спиной. Галина Бениславская не такой уж и простой человек, — Геннадий Игоревич хотел сказать что-то ещё, но вдруг лицо его переменилось с добродушного на твёрдое и серьёзное. — Что-то я разболтался… Вы можете пройти к нему в палату. Больше я ничего Вам не скажу. Маяковский кивнул, отвесил короткое «спасибо» и покинул кабинет. Из этого разговора он полезной информации не вынес, что было достаточно обидным. Он предполагал, что узнает хотя-бы дату выписки Есенина, ведь надеялся, что это будет очень скоро. Насколько все серьёзно спрашивать он не стал — Сергей лежит в психиатрической больнице уже месяц, основываясь только на этот факт можно понять, что все предельно серьёзно. Владимир остановился вокруг белой двери с небольшим номерком с самом верху, который указывал номер палаты. Мужчина надавил на ручку, а затем вошёл. Палата была большой и светлой, противоположно двери были два огромных окна. Кровать была одна, она была расправлена, а простынь на ней скомкана. У одного из окон стоял стол. Он был такой же деревянный, как и все прочие, на нем лежала кипа бумаг и пара книг. За самим столом, спиной к двери, сидел Есенин. Серая больничная рубашка гармонировала с его светлыми кудрями. Он сам гармонировал с палатой. Такой же серый и скучный. — Зачем пожаловали, товарищ Маяковский? — голос Сергея звучал рвано, грубо, едко. Мужчина сделал новую затяжку, рассматривая что-то в окне. — Как ты понял, что это я? — Маяковский закрыл за собой дверь и сел на кровать, не спуская глаз с Есенина. — Видения мне были, — мужчина загнусавил. — Ты и в больничном халате, а ещё... — В окне увидел? — Да, — Есенин кивнул и усмехнулся. — Так что Вы тут забыли? Владимир положил на тумбочку два пакета с яблоками и конфетами. — Есенин, мать твою, вот что ты с собой делаешь? — далеко ходить Маяковский не стал. Решил сразу начать палить в лоб. — Ты допился до психушки, Есенин, и я вижу, что домой тебе не хочется. — Ещё один нашёлся, — Сергей улыбнулся одними губами и сделал последнюю затяжку. — Ну, давайте, удивите меня Владимир Владимирович, прежде чем я набью Вам ебало. — Очень грубо, Серёжа, очень грубо, — Маяковский резко поднялся и подошёл к мужчине, опираясь одной рукой на стул и нависая над ним. — Ты же великий поэт, Серёжа, ты лучший среди своих имажиняк, ты — голос рабочей России, а сидишь тут и ничего менять не собираешься. Не стыдно? — Вообще нет, — Сергей поднял голову на товарища по цеху, — И перестаньте давить на Россию, в гробу я её видел, её, Вас и народ тоже. — Это ведь не ты говоришь, не может Есенин так говорить. Ты посмотри, что ты с собой сделал, если даже Маяковский сам пришёл к тебе. Уголовные дела, жалобы, пьянки, больницы, попытки суицида, отмена вечеров из-за того, что ты просто не в состоянии стоять на ногах. Мне больно смотреть, как загибается один из лучших поэтов современности! — Владимир дёрнул стул Есенина, подскочил к подоконнику, а потом задумался, шумно дыша. — Угости сигаретой, — Сергей затушил свою с жестяную банку из-под тушёнки, которая являлась пепельницей. Маяковский отошёл, достал из сумки пачку сигарет, купленную специально Сергею. Через десять секунд на поверхность стола упала сигарета. Есенин взял её, покрутил между пальцев. Он подошёл к другому окну, открыл его, а сам сел на подоконник. В палату через сукунду прорвался холодный ноябрьский ветер, он поднял в воздухе листья со стола и разметал их в одно мгновение по палате. Больничная пижама Сергея вздулась от холодного ветра, а затем облепила его тело, шурша складками. Есенин закурил. — Ты заболеешь, дурень, — Маяковский посмотрел в сторону мужчины. Он подошёл к нему, а затем нахмурился. — Хотя ты итак болен. — Верно подметил, — Сергей сделал затяжку. — Почему в палате нет решётки на окне? — Владимир оперся рукой о подоконник. — На кой хрен мне решетка? Я прыгать не собираюсь. — Черт тебя знает, — Маяковский посмотрел на Есенина. — Худой, бледный, круги вон под глазами. Серёж, ты когда за голову возьмешься? Ты же сам себя разрушаешь. Есенин сидел отвернувшись, смотрел на улицу, поджав под себя ноги, курил. Там, внизу, совсем близко, кипела Московская жизнь. Там ходили люди, ездили повозки, фырчали лошади и кони. Там дышалось свободнее. Единственное, что осталось от этого мира у Сергея — открытое окно и этот самый Маяковский, от которого даже пахло иначе. Он не был сгустком боли, не вызывал тревоги и паники. Лишь какое-то странное спокойствие, а следом раздражение. — А сам-то? — тихо спросил мужчина, поворачиваясь к Владимиру. В голосе звучала явная издевка, насмешка и презрение. — У меня все в порядке, я не сижу в психушке, словив белочку, — дернулся собеседник. Тема была больной. — Что, товарищ Маяковский, боитесь, что залезу туда, куда даже Вы залезать не хотите? — Сергей засмеялся, хрипло и надрывно. — Вы — клоун и шут. Это просто смешно: припёрся ко мне на беседы о морали. Да ебал я вашу мораль, товарищ Маяковский, нахер идите! А перед этим посмотрите туда, к чему вы пришли! — Заткнись, — весь Владимир словно напрягся, сжался, задрожал от гнева. — Я же ударю. — О! Лиля! Моя любовь! Лилечка! — спародировал Серёжа Владимира. — Я тюфяк, Лиля! Но я люблю тебя! Вытирай об меня ноги дальше! Я люблю унижения и боль! Маяковский сжал кулаки, глаза его затянулись пеленой. — Ты, Володя, жертва. Ты жалкая жертва. Всё, кто тебя окружают, твари продажные. Стелятся под тебя из-за денег и славы, а те, под кого стелешься ты, все равно используют тебя. А ты и рад. Это не я декоративный мужик, это ты, Володя. Хороший такой, добрый, молодец… А у самого у тебя не жизнь, а дерьмо сплошное! Ещё имел наглость ко мне заявиться! Голос Сергея сорвался на новый порыв смеха. Он затянулся и выкинул сигарету. Маяковский шумно выдохнул. — Ещё хоть одно слово, — сказал он, твёрдо чеканя слова. — я тебя на куски порву. — Жалкая трусливая псина! В одно мгновение Есенин был спущен с окна и вбит в стену всего лишь парой ударов. Маяковский наклонился. — Ты ничего не знаешь обо мне и не смеешь так говорить, — его голос прозвучал уже спокойнее, словно после ударов злость его отпустила. — Ты такой же, как я! — кулак Сергея прилетел сначала в солнечное сплетение Владимира, а затем и куда-то в область почек. — Но боишься признать, потому что ты трус! И ты знаешь, что закончишь свою жизнь как я! Владимир, тихо проматерившись сквозь зубы, выпрямился и нахмурил брови. Было конечно жутко больно, ведь Есенин не потерял силу удара, однако и Маяковский был не слабым мужчиной. Чтобы восстановиться ему не потребовалось большого количества времени. — Успокойся. Я не хочу, чтобы наша встреча закончилась мордобоем. — Наша последняя встреча, Володя, — Есенин сплюнул на пол кровь, опустился по стене вниз на голые доски и уткнулся лицом в руки. — Ты действительно клоун. Жалкая жертва своих чувств. Маяковский фыркнул, махнул рукой, а затем подошёл к окну. Почему до сих пор на крики не сбежались медсестры — он не знал абсолютно. Его должны были ещё две минуты назад выпроводить из палаты под предлогом того, что Есенину нужно отдыхать. Значит, то, что он болен, тут никого не касается и, скорее всего, он находится здесь не по болезни. К тому же у него была отдельная палата, на двери который висели железные щеколды, а окна были надёжно закрыты пестрыми занавесками преимущественно жёлтых и красных оттенков. — От кого тебя здесь прячут? — после долгой тишины голос Маяковского звучал очень низко. — Хоть раз подумай головой и сразу поймёшь, — буркнул Сергей, поднимая голову на Владимира. — Видишь, там, за углом, мужик в фуфайке и с козырьком? С утра напротив моих окон стоит, сука. Все смотрит. — Нету там никого, — Владимир присмотрелся. — Нет, Серёж, есть, но этот с повозкой ведь, ждёт клиентов. — Ага, ждёт, как же, — невесело усмехнулся мужчина, выпрямляя ноги, а руки складывая в замок. — Меня он ждёт, Володь, меня. — Тебе завязывать надо с водкой, ты уже во всех врагов видишь, — Владимир закрыл окно одним движением руки. Порывы холодного ветра прекратились сразу же. — Тебе с Лилей завязывать надо, а не меня учить жизни. И с друзьями своими тоже. Никогда они мне не нравились. — Мои друзья и мои женщины — мои дела. — Ну вот придёшь ты домой опять, а там эта твоя со своим кувыркается. Вот тогда и вспомнишь наш разговор, — Сергей пожал плечами. — Ты настолько жалок, что я даже хочу тебе чем-то помочь. — Хватит огрызаться. С тобой бесполезно спорить и тебе бесполезно что-то объяснять. Сергей поднялся и, тяжело дыша (видно, что у него вовсе не было сил для чего-то большего), сел обратно за рабочий стол. — Бесполезно. Но я тебя услышал. Подумай над моими словами, все же, — сказал он, подпирая голову рукой. — Спасибо, что пришёл. В первый раз за весь диалог он говорил искренне и без тени агрессии в голосе. В первый раз не собирался пускать в ход руки, что-то доказывать и материться. — Скоро придут ставить капельницу. Владимир сразу же обернулся и посмотрел на руки Есенина. Те были под плотной тканью больничной пижамы, поэтому он толком ничего не увидел. Единственное, что он смог заметить, — пара бардовых капель на правом рукаве возле сгиба локтя. — Мне прийти ещё раз? — Владимир поправил рукой отросшие волосы, положил руки в карманы. — А ты хочешь? Владимир не ответил. Просто направился к выходу, стараясь выкинуть из головы какие-то странные мысли и честно не понимая, хочет он прийти ещё раз или нет. Хотя каким-то пятым чувством он понимал, что больше не придёт. Будут дела, заботы, Лиля, он закрутится в череде одинаковых дней, погрязнет в бытовой рутине и не сможет выбраться. — Володь, подожди, — Серёжа обернулся через стул, кладя левую руку через спинку. Маяковский обернулся, вытянутой из размышлений, какой-то рассеянный и растерянный. Впервые заглянув в глаза Сергея, он понял окончательно, что больше не придёт. Они ведь пустые, абсолютно пустые и безжизненные, полные боли, тревоги и какого-то липкого ужаса. В спину Есенина светило солнце. Оно было болезненным, больным, колючим; от него тряслись колени и неприятно крутило живот; от этого солнца хотелось скрыться. Последние солнечные лучи этого года слегка ослепили Владимира. — Скажи честно: я ужасный поэт? — Нет, что ты. Но ты зря выбрал имажинизм. — А человек? — И человек ты нормальный. Кто же знает, как правильно? Никто. Стало быть, по-любому правильно, — Маяковский улыбнулся. — Береги себя, Серёж. — Мы больше не увидимся, поэтому прощай, — Сергей улыбнулся. — Уезжаешь куда-то? Насовсем, что-ли? — Владимир нахмурился. Не любил он подобные разговоры, чувствовал, что что-то не так. — Можно сказать и так. Придёшь провожать? — Приду конечно. Куда я денусь. Только рано ещё ж прощаться, — Владимир хмыкнул. — Есенин, ты мне тут не это... Давай без того самого... — Самое время. Иди ты уже, Маяковский. В печенках у меня сидишь, гад московский, — Сергей засмеялся. Лицо Маяковского стало мягче, он кивнул, улыбнулся и вышел из палаты. Как только тишину коридора разорвал негромкий хлопок двери, в палате номер шесть раздалось пение. Пели громко, озорно, надрывисто, что-то народное и знакомое с детства. Маяковский остановился на мгновение, а после зашагал прочь. Отойдя всего несколько метров он услышал, как что-то тяжёлое и стеклянное разбилось то ли об стену, то ли об деревянный пол. Он не придал значения. Выйдя из психиатрической больницы, мужчина также твёрдо зашагал к воротам, но как только вышел за них, остановился. Попросив сигарету у дворника, который сел рядом листву, он закурил, чего обычно делал очень редко и только во время стресса. В голосе все было кавардаком, но благодаря сигарет все начинало выстраиваться в единую картину. — Твою ж мать, Есенин. Я пришёл тебе мозги вставлять, а в итоге это сделал ты, — задумчиво произнёс мужчина, выбрасывая окурок. — Умник, прости господи. Он зашагал прочь от этого места, прочь от проспекта, к себе домой. За вещами.