el venado herido

Саске знает, что в городе о ней за глаза говорят всякое. Она неприветлива, нелюдима и живёт в одиночестве на отшибе; когда она появляется в пабе, все размеренные разговоры замирают на середине — она чувствует прикосновения заиндевевшей паутины взглядов к затылку и спине — и, отдав ей честь ненависти, начинают идти опять. На бойцовской арене никто никогда на неё не ставит — это дело принципа; её псами пугают детей, с ней не здороваются в лавках. Она пересчитывает сдачу под опасливо-презрительным взглядом девушки за грязной стойкой и думает, что если бы в округе вдруг начали пропадать люди, то у неё бы тут же перестали брать мясо. Те, кто прибился к городу после того, как не наступила первая весна, долго думали, что её развратило одиночество. «Она целыми днями бродит по ледяному лесу в компании своей злобной полудикой собаки, её дом пуст и темен, как обглоданный череп, и на свете нет ни единой души, которой бы было до неё дело, — как же тут не озлобиться?» — так они думали, так они говорили. Может, они даже жалели её в своих мелких пустых пересудах, рикошетящих от стен паба и их душных натопленных жилищ. «Неужели вы не слышали, кем была её мать? А её сестра…» Её сестра. Её сестра. Её сестра и она… Об этом они говорят теперь. Иногда Саске хочется по-собачьи лязгнуть на них зубами, чтобы они вздрогнули и инстинктивно схватились за свои дрожащие и голые в тепле злорадные глотки, а потом обозлились на неё ещё сильнее, но ей слишком плевать. Всегда было плевать на то, что происходит за пределами её маленького домашнего мира, если только это что-то не врывалось в него с криками и кирками наперевес. «Сжечь, сжечь, сжечь!» Это в прошлом, но она знает, что никто ничего не забыл. Никто ничего не мог забыть. Она вешает скудную добычу на тот же крюк для мяса, на котором повесился её отец, и греет руки у того же генератора, в печь которого бросили её мать. В этом ледяном мире ничего не растёт и не меняется, только медленно умирает, лишённое даже надежды на разложение в таком холоде, поэтому у неё нет новых воспоминаний — ей остаётся только пытаться сбежать от старых в алкогольное забытьё и короткие, полные горечи сны. Утром ей кажется, что её будит невесомое прикосновение холодных пальцев к волосам, а не последний свисток выключаемого после ночи генератора, и, кормя радостно скачущую собаку, Саске трогает свежие шрамы и думает, что всё-таки не ожидала, что ей будет настолько плохо. Порой, когда хорошо напьётся, она почти жалеет, что ей хватило сил сделать это. Она как будто постоянно в странном, непроходящем, почти иррациональном ужасе от себя — как молодая медсестра, впервые уговорившая больную дать отрезать поражённую некрозом руку, чтобы не умереть. Чтобы продолжить жить. Пусть не здесь, пусть не с ней. Пусть. Только бы жила. Только бы… Така лижет ей пальцы, радостно виляя хвостом, и Саске старается переключиться, но у неё не получается. В этом всём есть забавная закономерность: с каждым разом, уходя ночью в лес, чтобы на рассвете вернуться с мясом для кухни, Саске всё отчётливее понимает, что она ужасная, неисправимая эгоистка. Эти пугливые горожане зря жалеют одиночку со злыми глазами — спустя первые пару месяцев уединения Саске поняла, что никогда не остаётся одна: с ней всегда её призраки. Когда Така бесшумно убегает вперёд, выискивая следы вымершей добычи, а тишину бередит только скрип промёрзших деревьев и шорох свежего снега, она чувствует это как привычно-невыносимый зуд обмороженной кожи — чей-то взгляд ползёт по её спине чудом выжившим в этом холоде насекомым, цепляется за старые шрамы и жжёт их ледяным огнём. Она достаёт из силков тощих зайцев с выпученными красными глазами, вскидывает арбалет, увидев движение в глубине чащи — и думает хоть бы это была она, хотя должна бы надеяться, что за эти пять месяцев и шестнадцать дней Итачи ушла так далеко на юг, что нашла земли, где ещё наступает лето. Ей, конечно, не страшен холод — любой бы мгновенно околел в её платье из угольного шёлка, но наследие их матери бережёт её от мороза и старости. — Это не похоже на колдовство, — сказала ей Итачи, когда Саске в порыве детского любопытства силилась узнать, почему сестре не холодно. — Колдовство это полёт или заговор ран, а это… — оглянувшись, она сняла с себя обувь и встала голыми ногами на хрусткий колючий наст. — Видишь? Ты чувствуешь его, но просто знаешь, что холод не причинит тебе вреда, и он действительно не может. Это больше похоже на… Нет, Саске, не снимай свои! Ты так не сможешь, ты простудишься, это… Это другое, да. Саске плотнее кутается в пахнущие костром и мокрым мехом шкуры и выдыхает облако пара. Да, она действительно так не могла — она заплакала, когда родилась, и Микото сразу сказала: нет. Нет, это человек. Сказала: моя бедная смертная девочка с чёрными глазами и краснеющими на холоде щеками, ты умрёшь, если мы не уйдём на юг. Скоро придёт ещё больший холод, великая зима, которая выжжет своим морозом всю жизнь в этих широтах. Нам надо уходить. Нам надо уходить, Фугаку. Мои сёстры говорили об этом, но я не верила, а теперь нам надо уходить. Пожалуйста. Пожалуйста. Разумеется, они никуда не ушли. Семнадцать лет, наверное, ощущались для Микото мгновением ока — ещё вчера она предупреждала всех о катастрофе, а сегодня весна просто не наступила, как она и предсказывала. Всё в жизни вообще происходило очень просто: два года назад весна просто не наступила, люди просто прождали несколько месяцев и просто отчаялись, а потом просто озверели, вдохновлённые речами Данзо, и просто сожгли их мать. Просто пригрозили расправой над детьми, просто скрутили на улице и бросили в гудящую и горящую рыжим пламенем пасть генератора и экономили на угле почти месяц — оказалось, именно столько огню требовалось, чтобы убить бессмертную ведьму. Фугаку вернулся с охоты, когда было уже слишком поздно; его судили меньше получаса и по приговору изрезали рот ножом, заклеймив красным поцелуем ведьмы, которую он так любил. Он повесился на следующий же день, даже раны не успели закрыться полностью — ему всё время казалось, что вопли Микото долетают даже до их домика на отшибе, — и они с Итачи остались одни. Их не тронули, но начали сторониться — ведьмины дочери, ведьмино отродье, чем только думал их отец, — а потом Данзо сказал, что они могут быть ведьмами тоже, и Саске в очередной раз спросила небеса, почему тот несчастный чёрный медведь не мог задрать его насмерть, а не просто изуродовать. Да, он по-своему пытался защитить город от слишком редко отступавшего холода, но можно ли было всё это оправдывать ведьминским наветом и тем, что они прогневали богов, пустив их на свою землю и позволив спать с их мужчинами? Они вычислили и сожгли ещё нескольких, не сумевших покинуть свои семьи, — среди них и подозрительно молодую для своего подсчитанного возраста блондинку, буквально лучшего врача их больницы, и Саске поняла, что Итачи ничто не спасёт. Ведьмы горели слишком хорошо и долго — каждое удачное сожжение было праздником, позволявшим людям на несколько недель покинуть опостылевшие шахты, ради ненасытного генератора работавшие почти круглосуточно. Дело было уже не в первобытном страхе, а лишь в простом выживании, и именно оно превращало их в зверей. Возможно, если бы она чуть менее сильно и чуть менее неправильно любила свою сестру, она бы никогда не решилась, думает Саске. Стыдливо и жалко продолжала бы жить с ней, наслаждаясь каждой минутой, когда ей было позволено говорить с ней, прикасаться к ней, смотреть на неё (они все только делали вид, что не понимали, что люди находили в ведьмах, — а на деле сами внутренне трепетали при виде холодной, почти нечеловеческой красоты и завидовали, завидовали, завидовали), и знала бы, каждую секунду знала бы, что едва кому-то покажется, что Итачи одета слишком легко для сегодняшней погоды, то её ждёт огонь. Что это только вопрос времени. Но, к счастью или к сожалению, Саске очень хорошо понимала, что происходит. Отследила все знаки ещё до великой зимы, когда её приближение только угадывалось в переставших расти или растущих неправильно деревьях, причудливых фигурах (огонь огонь огонь) из капель воска, стекающего со свеч, горящих слишком блекло и неправильно, и каких-то особенно надрывных криках птиц. Поняла, почему не хочет отпускать руку Итачи и выпутывать пальцы из её волос, таких же чёрных и блестящих, как угольный шёлк, который носила их мать. Итачи всегда была к ней ласковее отца и требовательнее матери, любившей свою смертную дочь слишком сильно, а ещё, наверное, была слишком красивой, слишком доброй — слишком такой, какой ей лучше было бы не быть. Саске была плохим ребёнком, злым и жестоким с другими детьми, но рядом с Итачи от всего этого не оставалось и следа, будто одно прикосновение узкой ладони к волосам изгоняло из неё всё зло и заставляло ластиться, как котёнка. Порой она спрашивала себя, можно ли было называть это колдовством, но была слишком равнодушна к ответу, чтобы спрашивать. Один эпизод всегда стоит особняком в её памяти: полная слякоти последняя весна, мать попросила их принести несколько ингредиентов (отец болен сильно и долго и уже не противится заговору), и теперь Саске стоит чуть позади, наблюдая за тем, как Итачи прямо на месте свежует убитую ею добычу. Сгорбившись над ланью с остекленевшими, почти игрушечными глазами, ведёт ножом от бока до грудной клетки, и Саске против воли замечает, как сестра почти нежно гладит мех одной из перепачканной в крови рук, будто пытается утешить труп. Стрела торчит из шеи лани, мозоля глаза серо-белым оперением, и Саске переводит взгляд на Итачи. Струйка крови бьёт ей в лицо, когда она задевает ножом грудину, и она небрежно вытирает её, но лишь размазывает по лицу, и Саске почти непреодолимо хочется стереть блестящее бурое пятно самой. От ещё горячей крови будто поднимается пар. Итачи достаёт сердце из тесных объятий рёбер и держит его в руке чуть дольше, чем необходимо. Потом осторожно кладёт рядом и продолжает свежевать добычу. Саске смотрит на сердце, всё ещё истекающее кровью на земле, и думает: О боже. Думает об этом весь день и просыпается посреди ночи от удушливого сладкого кошмара — рука сестра погружена в её грудь по самый натягивающий кожу запястный сустав, из открытой раны валит пар и кровь, на неё падает сухой снег, но она не чувствует боли или холода. Рёбра слева вывернуты в сторону и сломаны, и Итачи нежно держит её трепещущее сердце в своей руке. Саске поднимает голову и, поймав внимательный взгляд сестры, берёт её холодное лицо в свои ладони и целует, и поцелуй режет ей рот ножом. Больше всего Саске хочет, чтобы это всё осталось её личным кошмаром, об этом она просит всех богов. Носит его под сердцем, как нож в сапоге — последнее средство, последнее напоминание о том, почему она всё это делает. Она знает, что Итачи ужаснётся, что сочтёт её отвратительной, и что-то в смаковании собственной мерзости кажется ей почти катарсически упоительным — с таким же чувством она медленно выкручивает руку поверженного противника на бойцовской арене, пока не услышит долгожданный хруст (выкрутила бы свою собственную, если бы могла). С таким же чувством она сжимает этот острый осколок кошмара в кулаке, когда говорит Итачи убираться, убираться прочь, убираться как можно дальше. Говорит ей никогда не возвращаться и чувствует, как кровь течёт между её пальцев, как вода из слишком сильно сжатой горсти снега. Убирайся, иначе я… Угрозы не пронимают её. Конечно. Итачи равнодушна к ним в той же степени, в какой равнодушна к своей жизни и смерти. Любой, кто взглянет на неё по-настоящему, сразу видит, что она не от мира сего — не от мира грязных неотёсанных шахтёров, находящих покой лишь на дне бутылки и в пьяной драке, несчастных женщин, сгорбленных тяжким трудом и заботой о таких хрупких детях, и зловонного, полного копоти тепла генератора, медленно подтачиваемого частым форсажем. Не от их отчаявшегося, агонизирующего в холоде мира; возможно, Данзо в чём-то действительно прав: таким, как она, не место здесь. Итачи точно не место здесь. Не место с ней. — Пожалуйста, уходи, — говорит ей Саске, глядя в пол в каком-то обескураженном бессилии. — Холод тебе не помеха, иди на запад, найди своих сестёр и живи с ними, мама же рассказала тебе про свой клан. Пожалуйста, хватит этого. Ты можешь прожить сотни лет, не умирай здесь. Перестань цепляться за меня. В ответ на все её речи Итачи только качает головой. Смотрит на неё своими тёплыми серыми глазами, тусклыми и усталыми, как у младенца, и говорит, что никогда не бросит её. Никогда не уйдёт. Не хочет и не может. Саске прокручивает её слова у себя в голове ещё раз и думает: боже мой. Неужели тебе обязательно делать это со мной. Неужели тебе обязательно доводить меня до предела. (С другой стороны, разве не это Итачи всегда делала, попадая в цель практически с любого расстояния, разделывая добычу быстро и чисто и играючи бросая сестру через бедро на утоптанный снег? Дойди до предела и шагни за него — родные ладони всегда с готовностью подтолкнут тебя. Смирись и просто сделай этот шаг. Давай, милая, не бойся, это всего лишь кровь.) Саске ненавидит себя и думает, на одну дикую секунду думает, что это хороший план. Разве нет мотивации сильнее отвращения? Омерзения? Разочарования? Разве не на них она жила последние полтора года? Это хорошее топливо — залей она его в генератор, он бы работал на нём месяцы и годы, не угасая ни на секунду, и тогда бы не понадобилось никого… — Ты просто не понимаешь, как я люблю тебя, Саске, — говорит Итачи, глядя в пол, и Саске хочется рассмеяться ей в лицо. Ответ вертится у неё во рту, как глоток холодной острой метели, и она смотрит на свою прекрасную недосягаемую сестру в чёрном платье из угольного шёлка и думает: хороший план, прекрасный план. Очень спокойно и ровно произносит короткое: — Нет, это ты не понимаешь, — и целует её в губы. Просто кладёт руку ей на шею и вжимается своими пересохшими губами в чужие, закрыв глаза в смиренном ожидании пощёчины. От этого поцелуя не рождаются новые звёзды и не наступает конец света (наверное, всё дело в том, что он уже наступил), он просто происходит и делит её жизнь на до и после. Мир сошёл с ума, и это нормально. Они умирают в этих тёплых зловонных клетках, и это нормально. Люди верят, что сожжение ведьм спасёт их от гибели, и это нормально. Итачи касается её шеи кончиками пальцев и целует её в ответ, и это последняя капля. Саске вдруг вспоминает ту лань с простреленной шеей — то, как она вздрогнула, как упала на грязный снег, мгновение назад такая сильная и живая, — и на секунду ей кажется, что вот оно, это конец. У её бессмертной родной сестры прохладный влажный рот, и она никогда не должна была узнать об этом. Это не должно было произойти. Саске отлично помнит, как отшатнулась, будто опалила брови и ресницы огнём. Открыла рот, попыталась найти для всего этого слова — какие угодно, грубые и угловатые, но хоть какие-нибудь, — но Итачи положила два ледяных пальца ей на губы и покачала головой. Саске посмотрела ей в глаза — на дне её расширенных зрачков лежало жалкое, умоляющее не надо — и, не отводя взгляда, раздвинула её пальцы языком и взяла указательный в рот. Итачи вздрогнула, зажмурилась. Медленно, давая время убежать, положила руку ей на шею и, выждав несколько ударов сердца, поцеловала её в губы, но так медленно и почти торжественно, что Саске на секунду показалась себе покойницей. Иногда она кажется себе ею до сих пор — особенно сейчас. Это наверняка не очень далеко от правды: едва ли все мёртвые осознают, что мертвы. Во всём, что они делают сами с собой и друг с другом следующие три недели, есть что-то обречённое и нервное, слишком остро осознающее собственную скоротечность. Они не говорят друг другу ни слова, их язык — язык рук и прикосновений, зажатых в кулаке волос и расцарапанных плеч. Это не должно быть хорошо, это не должно быть так хорошо ни по одному из пунктов — они обе женщины, они сёстры, одна из них ведьма, — но судьба ещё большая сука, чем они думали. Порой Саске гладит худую белую спину и пытается убедить себя, что это не то, чего она хотела. Иногда почти получается, но за секунду до того, как Саске наберёт воздуха, чтобы наконец сказать ты всё ещё должна уйти, Итачи всегда открывает свой красный бесстыжий рот. Начинает расстёгивать одежду на ней или на себе. Кладёт руки ей на бёдра. Закусывает губу. «Ну же, ну же, пожалуйста» — её умоляющий взгляд никогда не меняется. В нём всегда стоит это странное, почти по-собачьи глухое к возражениям пожалуйста, и Саске старается не смотреть ей в глаза. Они существуют в этой стагнации достаточно долго, чтобы почти поверить в то, что находятся в безопасности. Спустя пять дней после очередной речи Данзо с помоста у генератора Саске находит труп Хеби у себя на пороге. Крови вокруг нет, присохшая желтоватая пена есть только на морде — издох не здесь, принесли. Саске смотрит на вываленный красный язык и остекленевшие голубые глаза. На истоптанном снегу рядом крупно выведено ВЕДЬМА. Игнорируя надпись, Саске относит пса в яму для трупов — земля давно слишком промёрзла, чтобы пытаться копать, а теплицам постоянно нужны удобрения. На улицах на неё смотрят с плохо скрываемым отвращением, но это никогда не было в новинку. Итачи сидит в глубоком кресле, как-то бессильно уронив себя в него. На первый взгляд она может показаться просто расслабленной, но с ней очевидно что-то не так. Она выглядит как заводная игрушка со сломанным механизмом: внешне ничего не изменилось, но она никогда больше не запоёт. Её лицо почему-то вдруг кажется постаревшим, но это абсурд — время имеет мало власти над такими, как она. Скорее, дело в выражении — в такой глубокой печали, что каждая линия её лица кажется вырезанной ножом. Саске почему-то больно смотреть на неё. Она виновата, но это не её вина. Или всё же её? Или Данзо? Или их матери? Их отца? Это слишком запутано, она так и не смогла себе объяснить. — Прости меня, — говорит ей Итачи, и это первые в их доме слова за очень долгое время. Саске хочет подойти к ней, хочет согреть её лицо в своих руках и сказать нет, ты не виновата, всё хорошо, я люблю тебя. Я люблю тебя. — Тебе нужно уходить как можно скорее, — говорит она вместо этого. В ранних сумерках лес совсем другой: он кажется прозрачным, будто можно увидеть сквозь него на многие километры. Саске держит в своих руках руки сестры, кажущиеся такими же прозрачными и мёртвыми. Не хочет отпускать их. Целует Итачи в скорбно сжатые губы и в который раз с удивлением понимает, что стала выше неё. Говорит ей своё вымученное: Прости меня, я люблю тебя — и отпускает её ладони. Жалеет, что так и не ощутила последнее прикосновение к коже из-за перчаток. Итачи долго смотрит ей в глаза, и Саске надеется, что та видит в них твёрдость и решимость, а не детский ужас и преждевременную тоску. — Если на юге я найду… Забудь это. Пожалуйста. Вырежь это из себя, как вырезала сердце из той лани. У тебя никогда не дрожат руки, так что не притворяйся. Пожалуйста. — Не возвращайся. * Саске хорошо помнит, как прошли первые сутки: в парализующей эйфории от собственной выдержки и благоразумия. В голове было тепло и правильно от принятого решения, и даже соседи казались не такими уж отвратительными. Така лизала ей руки, виляла хвостом и даже спала с ней на кровати, потому что одинокая ночь почти перебила её гордость собой. На следующий день Саске открывает дверь на стук и видит за ней Данзо и пару десятков людей с нехитрым оружием в руках. Особенное отвращение на их лицах подсказывает ей, что лес в тот вечер не просто показался ей прозрачным: он действительно таким был. — Ты признаёшь свой грех? — торжественно спрашивает Данзо, стоя над ней с ножом. Саске лениво поводит плечом, проверяя крепость верёвок, и прислушивается к своим ощущениям. В комнате жарко и душно; вдоль стен толпятся люди, чьих тихих разговоров она не слышит и слышать не хочет. Демонстративно поднятый нож блестит в тёплом свете от огня генератора, и Саске думает о том, что, не сделай она того, что сделала, весь этот жалкий вонючий мирок мог быть наполнен криками сгорающей заживо Итачи, и тихо смеётся. — Да, — говорит она, вскинув голову, полная гордости. — Да, признаю. Данзо сжимает её подбородок сухой сильной рукой и касается боковой стороной лезвия её рта в последнем сакральном жесте. Металл почему-то всё ещё холодный — он мимолётно остужает её пересохшие в этой духоте губы, и это хорошо. Это правильно. Это так похоже на правду, на их последний поцелуй. Саске перестаёт дышать в ожидании близкой боли и на секунду думает о том, откуда Данзо наверняка знал, каково это — целовать ведьму.