Непонятливая

Запах палёных волос режет ноздри, и без того сухие от спёкшейся крови, но Мэй некогда сейчас об этом думать, некогда вслушиваться в собственные ощущения. Осторожно, будто разрешения спрашивая, она теснее обхватывает плечи сидящей на коленях Азуми и увлекает её за собой, ближе к стене, где не так темно. Теперь она видит следы своего колдовства — неровное, постепенно краснеющее пятно ожога на бледной шее, у самого ворота кимоно — и странная, противоречивая смесь гордости и сострадания туманит её разум. Совсем ненадолго, едва ли на минуту: Мэй отбрасывает эти мысли почти с отвращением, корит себя за миг неуместного тщеславия, а свободная рука уже тянется к плошке с водой, стоящей рядом с кроватью. Кроме этого, дедушка Чонган снова оставил ей чистую, уголком сложенную ткань на тот случай, если понадобится ночью остудить от жара лоб, и за это Мэй обещает себе утром снова помочь ему по хозяйству, как только наберётся сил. Устроив Азуми на свету и не давая ей опомниться, Мэй опускает руки в плошку и аккуратно смачивает край ткани в ледяной воде. Двери в дом по-прежнему чуть приоткрыты, и ночной морозный воздух быстро пропитывает наспех сделанный компресс, охлаждая его настолько, что Мэй едва не морщится от сводящей суставы пальцев боли. Она закусывает губу и деликатно, словно боясь спугнуть, отводит в сторону длинные пряди у висков Азуми, чтобы лучше видеть ожог. От пламени, пусть и мимолётного, магического, кончики волос стали жёсткими, кое-где скрутились в ломкие завитки, но Мэй не может себе позволить отвлечься. Главное сейчас — лечение. Хотя бы попытка притупить боль. Краем глаза следя за чужим выражением лица, она бережно, сперва легко, а потом увереннее прижимает ледяную повязку к обожжённому месту. — Отпусти, — шипит Азуми, дёрнув плечом, — я снег приложу потом. Что тебе за дело? Успокоившись было в объятиях, она от боли, от контраста ощущений вновь начинает дрожать, словно пойманная дикая птица, и, кажется, сейчас снова вырвется, фыркнет надменно, оттолкнёт ту, кто ей, сама того не ожидая, помогает, опять наговорив ерунды. Стоит только упустить момент и проблеск доверия угаснет, не успев разгореться… каким бы неуклюжим ни казалось это сравнение. — Тише, — властно, но мягко шепчет Мэй, вжимая ослабевшие пальцы в холодную, тяжёлую от воды ткань. — Вырываться будешь — промокнешь. На морозе простудишься. Она приговаривает что-то ещё, не спеша, терпеливо, словно успокаивая строптивого ребёнка, и удивляется про себя, что эта тактика работает. Должно быть, и боль слабеет тоже, потому что Азуми затихает, откинувшись, насколько позволяет неудобное положение, к стене, и теперь дышит хоть и прерывисто, но куда тише. На ощупь меняя положение компресса, чтобы не дать ему слишком нагреться, Мэй молча наслаждается наступившей тишиной и даже не замечает, как покрываются мурашками кисти, локти и левое плечо, с которого соскользнул рукав. Из забытья её выводит ощущение пристального взгляда на себе — мгновенный поворот головы, по-лисьи бесшумное движение — и от него же становится вдруг неловко. Что-то новое видится ей в глубине внимательных, тёмных, как омуты, глаз Азуми. Ни уроки в окия, ни пёстрый опыт последних месяцев не могут с точностью объяснить Мэй, что именно кажется ей здесь странным, и всё же странность эта на удивление приятна. Настолько, что даже не хочется занимать мысли анализом происходящего, искать в нём подвох… хотя бы сейчас, когда лунный свет, пробившийся в щель, лёг прозрачными бликами на скулы и нос Азуми, а в её заворожённом взгляде такая сильная тоска. Не отрывая глаз от Мэй, она глубже вдыхает морозный воздух, кончиком языка проводя по тонким сухим губам, и тишина повисает снова, пока влажная ткань под пальцами не становится совсем тёплой. — Лучше теперь? — спрашивает наконец Мэй, отнимая компресс от ожога и украдкой вытирая лишние капли краем рукава. — Помочь должно было хоть ненадолго. Я ведь кицунэ, не лекарь. — Точно, — соглашается, кривя уголок рта, Азуми. Глаза её снова блестят ядовитым холодом. — Даже не человек. Она рывком поднимается на ноги, мелкими движениями оправляя складки кимоно, и ещё секунду стоит так, глядя на Мэй сверху вниз. — А мёрзнешь, как все. Пальцы её задевают упавший с плеча край нагадзюбана, поднимают его, стараясь не касаться лунных отсветов вдоль ключиц. Это почти удаётся ей, но спустя время, когда дверь за Азуми уже давно закрыта и в доме вновь воцаряется тепло, Мэй засыпает со спокойной душой, свернувшись калачиком, и кожа её всё ещё помнит прикосновения шершавых пальцев ночной гостьи.