***
Бездумные линия, оставляемые мною на бумаге, в узор не складывались. Я отложил дневник и посмотрел, как Лэри безнадежно дергает провод плитки, надеясь таким образом ее починить. Горбач складывал что-то из листка в клеточку. Сфинкс бездумно щелкал колесиком зажигалки, рискуя подпалить нас. Я явственно ощутил, что все это выше моих сил. Засунул дневник в зазор между кроватями и пополз вниз. Ошибок первых дней в четвертой я не повторял, поэтому спустил сначала безжизненные ноги, потом чуть ли не кубарем скатился сам. Сделал вид, что не почувствовал ушибленного локтя и двинулся к двери. Нанетта стряхнула мне на голову пару костей со шкафа. В коридоре воздух оказался свежее. Я проехался вдоль стены, стараясь не заострять внимания на рисунках. Только окинул взглядом тонконогого быка возле третьей. Краска, несмотря на старания Стервятника, осыпалась. Я проехал мимо Крыс и остановился. Дальше стена будто обрывалась — не было ни надписей, ни следов подошв. Территория Фазанов — будто необитаемый остров. Я полез в карман и нащупал мелок. Если бы его там не оказалось, я бы поехал обратно. Но мелок у меня нашелся. Не думая о том, что дверь первой может открыться, я стал рисовать. Сам собой получился Джин, вылезающий из волшебной лампы. Я мстительно подумал, что привлекать внимание к ногам у него нет нужды. Их просто нет — призрачный хвост уходит в носик лампы. Левее Джина возникли три толстяка, которым я пририсовал острые уши и пятачки, превращая их в настоящих поросят. Чуть выше провел длинную вертикальную линию, планируя превратить ее в Кита, когда сзади раздался неприятный скрип. Вздрогнув, я быстро насколько смог, развернул коляску, стараясь прикрыть рисунки. Последнее, чего мне хотелось — объясняться с Гомером. Сзади стояла Прим. Сменившая футболку с провокационной надписью на клетчатую рубашку и надевшая на белые носки не менее белые кеды. — Дай посмотреть, — она обогнула меня и заглянула через плечо. Я отъехал в сторону — что толку, если она уже видела. — Похоже, — хмыкнула она. — Только Поросятам надо мандарин пририсовать, а то они думают, никто не знает про их настойку. Я потянулся мелком к стене, но слишком сильно надавил, тот хрустнул и осыпался к моим колесам. Я стиснул зубы. Прим оценивающе посмотрела на темную горстку и полезла в нагрудный карман. Протянула мне темно-бордовый мелок. Я проглотил замечание о цветовом несоответствии и принялся, горя ушами, рисовать. Издалека смотрится, будто три толстяка склонились над багровым сердцем. Я подъехал и сделал последние штрихи, краем глаза заметил, что Прим кивнула. — Теперь тебе сюда точно нельзя, — констатировала она, указывая глазами на чистую дверь с цифрой «1». — Вот и хорошо, — поспешил фыркнуть я, чтобы не погрузиться в воспоминания о фазаньей жизни. Воспоминания о душащем режиме все же ворвались в мою голову и, чтобы прогнать их я спросил: — А ты зачем сюда? — А я встречаюсь с Джином, — серьезно ответила она. Мне не удается сдержать лицо, и Прим, глядя на меня, начинает смеяться. — Шучу, — выдохнула она, отсмеявшись. Я вежливо хмыкаю. — Мне нравится твое «Древо жизни», — ни с того ни с сего сказала она, прежде чем уйти. Бордовый мелок так и остался у меня.***
— Прим? От прима-балерина. Когда сюда попала, то всем говорила, что балерина. И па балетные изображала. Ну, как умела. Так и стала Прим, — она откинулась спиной прямо на ребра радиатора и скрестила ноги. Я смотрел на ее белые кеды и представлял, как она, сидя вечером на кровати, будет отчищать их какой-нибудь щеткой и мыльной водой, чтобы не теряли своей чистоты. У нее над кроватью висит китайский фонарик, который многократно чинился скотчем и копиркой. Под кроватью иногда прячется питомец Кошатницы и хватает за ноги, если не вовремя спускать их. — Только не говори, что фигурой я для балерины не вышла, — хмыкнула она. — Я и не собирался, — честно ответил я. И скользнул взглядом по ее фигуре. Хорошая фигура, даже не балетная. — Ты так смешно дернулся, когда я Снафа забирать пришла, — без перехода продолжила она. — Думал, я за тобой? Я пробормотал что-то нечленораздельное, чувствуя, как щеки снова краснеют, как тогда. — Как ты здесь оказался? — уже серьезно спросила она, глядя мне в глаза. Ответ на свой вопрос — почему она Прим — я уже получил. Теперь полагалось ответить мне. Я честно рассказал, как упал с лыж и оказался в коляске. Прим задумчиво смотрела на противоположную стену. В неверном свете ее серые глаза отливали серебром. Сегодня она будто серебрилась — и бутылочные джинсы, и футболка с пайетками. Даже темные волосы бликовали белым. — Я так и думала, — подытожила она, оживая. — Слишком уж ты… нездешний. Слова как камни упали мне на грудь. Для нее я тоже чужак. Как и для всех в этом чертовом месте… — Да не обижайся, я не в том смысле, — мягко улыбнулась она. — Просто тут есть Птицы, есть Крысы и все остальные. Вроде разные, а копнешь глубже — начало одно. Фазаны чуть выбиваются, но эти скорее оторванные. А ты и не из тех и не их этих. Как третья сторона… Фигово я объясняю, да? — Нормально, — ответил я. По сравнению с объяснениями Сфинкса все понятно. — Есть закурить? — Конечно, я же Курильщик, — неуклюже пошутил я и протянул мятую пачку. — Ты ж им не всегда был, — Прим вытянула сигарету ловкими пальцами. И я вспомнил, что действительно не всегда был Курильщиком.***
— И что, она прямо вместе с ним спит? На общей кровати? Тесно же. — Нет, на кровати Черного. — Вот бесстыжая. Без Черного хоть? — отозвались Прим, но на ее лице читалось скорее одобрение, чем осуждение Рыжей. Рыжая… Я мотнул головой, прогоняя голое наваждение этой девахи. Не надо было говорить о ней с Прим. Но слишком ярким оказался образ, которого не должно было быть в мужской спальне. У меня в голове застучала кровь. Чуть позже, через пару минут, я понял, что это стучит не кровь, а мысок Прим по моему колесу. Я бездумно уставился на торопливо ходящую туда-сюда ногу, пока стук не начал меня раздражать. — Ты чего? — буркнул я, снова глядя на нее. — Ничего, — пожала она плечами с таким видом, что стало почти обидно. Коридорная лампа замигала и после нескольких попыток продолжить работать, погасла. Теперь коридор освещали только две лампы в метрах пяти с каждой стороны от нас. Прим оглянулась по сторонам и легко соскользнула с подоконника. Прямо на мой подлокотник. — Ты больше не рисуешь? — кладя ногу на ногу, спросила она, будто каждый день сидела на подлокотнике моей коляски. Я потупился, соображая, что надо отвечать. — Рисую, — я постарался скрыть волнение в голосе. Как за соломинку, схватился за собственный карман — там до сих пор лежал бордовый мелок Прим. Она коротко посмотрела на него и отмахнулась: — Оставь — я все равно не умею. Я поймал себя на мысли, что начинаю понимать ненависть Табаки к часам. Именно сейчас им не мешало бы что-нибудь сделать — позвать на ужин или объявить отбой. Но не отсчитывать минуты как ни в чем не бывало. Прим развернулась, и меня будто обдало кипятком. Я замер, слыша только собственное неровное дыхание. В полумраке ее лицо разглядеть было сложно, да и я не пытался. И вдруг подумал, что так сидеть — не так уж плохо. — Эй, Курильщик… — позвала она, и я на автомате поднял голову. Что произошло, я понял только через секунду, когда она соскользнула с подлокотника и уверенно направилась к свету. Я только молча провожал ее высокую, грациозную фигуру. У меня зудели губы, а сердцу не хватало места в груди, и оно билось всюду, особенно в голове. Мир поплыл, и я понял, что не дышу. Вдох показался чужим, но я все равно был отчего-то очень счастлив.***
Больше рисовать я не мог. В голове постоянно вертелись наброски и образы, которые так и пытались прорваться на бумагу. Но я не смог позволить себе их выпустить. В четвертой как не было, так и нет понятия личного пространства, а сделать общественным достоянием то, что было у меня в мыслях, я не мог. Просто не мог. Хватит уже того, что она просто ходит по общим коридорам. Заходит в библиотеку и берет там книги. Учится по тем же учебникам, что и мы. Просто живет в этом Доме… Меня больше не раздражал Лорд, суетящийся над Рыжей. Если бы она вдруг переселилась в четвертую, я бы тоже не разрешал на нее смотреть. А если бы вдруг она показалась кому-то абсолютно обнаженной? Да нет, Прим ведь не такая… Она — скромная и благородная… Такие мысли до добра не доведут. Особенно та самая. Мне пришлось сильно зажмурить глаза и даже прикрыть их пальцами, но образ девичьих изгибов никак не желал покидать внутреннего взора. Я чувствовал, как краснею. — Ты чего, Курильщик? — Лэри подошел и потрепал меня по плечу. Я упрямо мотнул головой. Пусть идет к своей Спице. — Оставь ты человека в покое, — встрял Сфинкс. — Может, ему надо потомиться. Лэри поворчал, но отстал. К вечеру стало лучше. Наблюдать, как сгущаются сумерки и четвертая заканчивает дела — успокаивающе. Табаки устроил себе гнездо, прихватив к остальным и мою подушку. Я не стал возражать. Без подушки удобнее рассматривать потолок. Стая сопела и вертелась, курила и пила кофе, а я все пересчитывал трещинки наверху. Сделал глубокий вдох и почти аккуратно скатился вниз. Пол пах влажным деревом — Македонский не так давно проводил уборку. Я дополз до коляски в предбаннике, но не стал залезать. Достал из рюкзака альбом и простой карандаш и пополз в ванну. Терпеть больше не могу. Сквозняк меж щелей вяло шевелил подгибающиеся от влаги альбомные листы. Я рефлекторно разглаживал их, а они снова сворачивались. Я уперся карандашом в лист и задумался. Что я собираюсь изобразить? Едва так подумал, все неясные образы, плывущие в голове, рассеялись, и я остался в темноте сознания. Но рука ожила и стала выводить толстые линии — карандаш давно пора было поточить. И на бумаге стал появляться образ. Сначала неясный, как всегда на первых этапах. И это была Прим. Не совсем такая, как в жизни. Или наоборот, совсем такая. Мне стало легче. Чем больше я смотрел на рисунок, тем живее мне представлялась Прим. Как она вздергивает плечом. Или улыбается уголком губ. Всегда левым. Или со смесью удивления и понимания смотрит на что-то, случающееся в Доме. Это все Прим. Прим… Я растерялся. Куда деть рисунок? Тащить его в стаю было слишком кощунственным — все равно, что высаживать розу на городской свалке. Тогда я снова подполз к коляске и подергал обивку сиденья. Снизу она немного отходила, и если правильно подцепить… Я сложил лист пополам и подсунул его в новообразовавшийся тайник. Отполз подальше и оглянулся — не слишком заметно? Мне казалось, что с первого взгляда каждому в четвертой станет ясно, что там хранится что-то. Я вернулся и не без труда задвинул коляску за Мустанга так, чтобы не бросалась в глаза. Успокоенный, уполз спать.***
Она прислонившись плечом к батарее, и лениво затягивалась сигаретой. Увидев меня, чуть подвинулась, приглашая садиться рядом. Все сегодняшнее утро я тренировался нормально спускаться с коляски. Горбач, пожевав губами, сказал, что у меня получается лучше, чем он ожидал. Я напряг все мускулы и через несколько долгих мгновений оказался на краю матраца, рядом с Прим. Она не смотрела, как я спускаюсь — то ли из вежливости, то ли просто не интересовалась. Примяла окурок о радиатор. Выглядела более задумчивой, чем обычно. — Рыжая у вас? Ее сегодня целый день нет, — спросил я, чтобы начать разговор. — Рыжая? — рассеянно повторила Прим. — Не знаю… Нет вроде… По ее виду стало ясно — она не слишком вовлеклась в вопрос, и я замолчал. Минут через пять она скользнула взглядом в мою сторону и, задержавшись на моей макушке, улыбнулась. — Вы в индейцев играли? На мой озадаченный взгляд она протянула руку и сняла у меня с головы довольно крупное перо. Как я не заметил? На его кончике болтался веревочный узелок, по которому можно было догадаться о хозяине вещицы. Чувствуя, как краснею, я мысленно обругал Табаки. Прим вертела перо в изящных пальцах. На ее лице тихо проступила улыбка. Табаки был мною прощен. — Почему ты домой не уехал? — Прим удобно облокотилась о стену, отчего ее плечо вплотную прижалось к моему. Менять положения она не стала, и я только замер. Только когда она вопросительно посмотрела на меня, вспомнил, что надо ответить. — Успею домой, — получилось глуше, чем обычно. Прим понимающе кивнула. Я потянулся к коляске и залез под поролоновую сидушку. Нащупал свернутый лист и, достав, протянул Прим. Была не была. Она, не понимая, что это, развернула. Прим была рада, я это видел. Так радуются, когда получают неожиданный сюрприз — смущенно и искренне. Меня распирала гордость. По-моему, из-за чего-то такого я и не поехал домой. Раздался призывный звонок на обед. Она одним движением поднялась и обернулась. Я отрицательно покачал головой — не хватало еще, чтобы мне помогала девушка. Тогда она нагнулась и мимолетно коснулась своими губами моих. Зачем мне вообще коляска? Если я чуть не воспарил над землей.***
В столовой нас продержали до самого вечера. Потом были приготовления к выпуску, сам выпуск, а потом я заснул. Утром началась история со сбежавшими, полицией в несостоявшемся отъездом. Я пару раз выезжал в коридор, но Прим так и не встретил. Может, она уехала на автобусе? От этой мысли я отяжелел, как булыжник, и уже больше не выезжал. От суматохи и свежего воздуха у меня поплыло в голове. Хотелось скорее сесть в машину и уехать, но папа все прощался с отцом Гупи. Я, решив напоследок запечатлеть в памяти серое здание, в которое мне никогда не нужно будет возвращаться, развернул коляску. И остолбенел. На лестнице стояла она. В олимпийке с китайским драконом и спортивной сумкой за плечом. Слетев со ступеней, будто за спиной у нее выросла пара крыльев, Прим уверенной походкой пошла вперед. Я инстинктивно отъехал с дороги, чтобы не мешать уверенному движению. Она остановилась передо мной. Оказывается, она улыбалась. Приспустив с плеча сумку, она порылась в кармашке и протянула мне прямо в руки листок. Не дожидаясь, пока я его разверну, кивнула папе, отвлекшегося от разговора с матерью Викинга, и бодро направилась к воротам, где ее встречали. Когда папа сообразил, что хватит на меня смотреть, и развернулся в другим родителям, я не слушающимися пальцами вцепился в листок. Неумелой рукой там были выведены две человеческие фигурки вроде тех, что рисуют на вкладышах жвачки. Над мальчиком значилось «Циммер». Над девочкой — «Прим». Между ними знак сложения. И торопливая приписка: «Извини, я плохо рисую. Пишу лучше». И в качестве доказательства — адрес. Я почувствовал, что у меня с плеч упала гора. Огляделся по сторонам, но она уже исчезла. Меня это не расстроило — я был слишком счастлив. И в первом же письме решил уточнить, откуда она узнала мою старую кличку.