L'envers du miroir

Огромное зеркало устремляется острыми гранями мрачных бликов к тяжелым сводам, теряясь в вышине тусклым проблеском грязного света; ломок силуэт, застывший пред ним, и лишь трепет редких свечей роняет слезы неуловимо опаляющего кожу воска. Проливается упущенным мгновением в плотном полумраке льдистый отблеск по спутанным тяжелым волосам; тьма кажется абсолютной - но ведь только кажется, верно? Ветер приносит с собой крепкий запах тленного праха и старой крови, и всё вокруг гротескно-нереально сошедшим словно в явь с тяжелой ткани холста позабытым сном-миражем. Мир - издевательски сюрреалистичная дисгармония ассоциаций и образов, что имеют в себе свойство сплетаться в раздирающие глотку всплески цветов, и только алые волки скалят черные клыки, да глухо храпят вороные кони, пряча в глазах тени ализаринового мрака. Мелькор вглядывается в собственное отражение, едва щуря глаза: мнится ему, будто танцуют на мертвенно-бледной коже нити пыли и пепла, обласканные нежной лаской пресветлого короля, и лишь единственно живым кажется этот тоскливый мотив, что тянет заунывно забвение, потерявшееся где-то среди струящихся белесыми дорожками по телу шрамов. В сознании мечущемся истово вспыхивает киноварью опаленное золото, взметая пожаром яркие слепящие переливы, что сияют янтарем разбитого кармина - зацепиться бы за воспоминание, не упустить. Значит, это зовется болью? Мелькор порой начинает забывать, где проведена та самая черта, что отделяет его размытую реальность от края глухо усмехающейся бездны; мир рушится позади него, осыпаясь тленными остовами вслед за тихим переливом шелеста ткани плаща, и тяжелые шаги истаивают пылью в росплесках янтарного пламени свечей. Все привычно-обыденно столь же, сколь омерзительно вырезано холодной сталью внутри раскаленного разума, словно бы на радужке бесконечно темных глаз – и взбитые клубы едкого дыма на полах отороченной блеклым серебром ткани, и легкая хромота, и застарелая тоска по неудержимой ненависти, что осталась теперь лишь горьким послевкусием давно перебродившего вина на языке. Из нового, пожалуй, одна лишь усталость. Само слово это ново, и Мелькор подолгу, бывает, перекатывает его на языке, примеряя для себя будто бы, и криво усмехается – слово подходит, будто бы влитое, и тонкие пальцы сжимают остервенело привычно прохладную рукоятку. Знакомая тяжесть Гронда в руке успокаивает, но лишь на время. Наскоро возведенная крепость – жалкое подобие великолепия Ангбанда, блеклая тень мощи Утумно; все, что так старательно собираемо им по крупице, каждая малая толика в общей доле поднимаемой силы – смешно и нелепо, и по-детски наивно, и слишком пресыщено глупыми амбициями воскресить из пепла то, что навеки забыто средь истертых тысячелетиями страниц летописных книг. Однако Мелькору, впрочем, уже даже несколько неприлично все равно, потому как «усталость» - это действительно слишком подходящее слово. Порою он задумывается о том, что стоит отковать вновь железную корону, отлив все в точности до последнего зубца, но тут же теряет мысль, рассеянно пропуская сквозь бледные пальцы внезапно тяжелые волосы, и глухо усмехается. Проку без сияния камней в ней нет… а под её тяжестью он, пожалуй, и вовсе согнется, утопив блеклую тень былого величия в болоте собственных разочарований и страхов. Ветер все чаще приносит с собой звенящую усмешку повелителя небесных птиц; Бауглир вслушивается в далекие отзвуки нежного пения и опускает руки во вспыхивающие мириадами киновари поленья – искалеченные ладони не знают жара раскаленных углей, и тихий треск лениво угасающего огня едва ли напоминает об изначальной цели. Скорее, лишь коротко вторит сбитым ударам чего-то, что должно было по задумке Единого быть сердцем, и отмеряет протяжно скрипящим маятником время, когда погаснет его собственное пламя. Сколько осталось до последней битвы? Идет счет на годы – или же минуты? Он не пытается сосчитать; он лишь ищет в мутном блеске вина на дне широкого кубка со слегка прогнувшейся внутрь чашей тот безумный пожар рвения – тот самый, за которым шли все они, его верные, преданные слуги – и насмешливо-горько пытается вспомнить безнадежно позабытую мелодию мироздания, теряя отзвуки нот в звонком плаче выскользнувшего из ослабевших пальцев кубка. Мелькор смотрит на свою тень в трещинах старого зеркала; смотрит и слепо ведет пальцами по осунувшемуся лицу, не видя в глубоких тенях вокруг глаз потерянной красоты прежнего великолепия – это не то смешно, не то жалко, но в любом случае – глупо надеждой, что на обратной стороне зеркало отражение станет неуловимо иным. Он идет вперед по длинному коридору черного мрамора, усмехаясь успевшей стать привычной хромоте и слыша холодный голос, чеканно отдающий приказы, словно со стороны. А порой, оставшись наедине с собой и своим презрением, с сожалением крутит в руках тонкий венец из черного золота - сетует на недостаток сил и напрасно ищет желанное у ступеней трона, пропуская меж пальцев спертый воздух вместо густой пепельно-белой шерсти златоглазого волка, когда солнце алеет в зените. Иной дух выбирает другой мир и шагает по иному пути, столь отличному от пути веры; иной дух замирает у высокого старого зеркала, ловя в отражении темный силуэт – и вот уже касаются щеки медовые завитки, и обвивают плечи теплые сильные руки, и шепчет ласковый голос: «Скоро все закончится». Мелькор хочет поймать видение за запястье, и только лишь тает оно перезвоном бубенцов, смеясь, в оглушительном вопле разбившегося в дребезги зеркала, а на руках расцветают самоцветами грозди спелой рябины. Оборотная сторона зеркала, может быть, станет освобождением; оборотная сторона зеркала – лишь тьма, что кажется абсолютной, и кривая ухмылка на тонких губах, потерявшаяся средь пронзительного золота спутанных кудрей. И скоро все закончится.