Утро, Модя, Полароид (1972)

...До восхода, лишь Земля обернется Опять кислорода хватит всем, кто умеет дышать Год от года остаёмся зимовать...

Что может быть лучше, чем проснуться утром 23 января с ощущением тёплого, нежного дыхания на коже? Ответ прост: всё то же самое, только с перламутровыми пуговичками. То есть с условием, что это дыхание ты ощущаешь ниже пояса, и оно сопровождается неторопливыми прикосновениями губ, языка... И даже немного... зубов... — Модя-я-я? — сонно зовёт Сергей. — В рань такую, ты чего?.. Брангу вайкинас его то ли не слышит, потому что он зовёт его не вслух, а мысленно, то ли делает вид, что не слышит, потому что гудрус гивунас. В любом случае, продолжает свое чёрное дело, и Серёга не сдерживается, подстанывает — сначала тихо и отрывисто, а потом всё громче и слитней. Ну а как не стонать? Ещё б не смущаться, а то щеки и уши до сих пор горят от одной мысли, что такое возможно — чтобы близкий человек прокладывал кончиком языка влажные дорожки по твоей груди, кружил вокруг сосков, спускался, как по ступенькам, от пупка к паху, и всё это не абы как, а обстоятельно, внимательно, неторопливо — отмечая каждую венку и впадинку. Он раньше и не подозревал за собой, что такой чувственный — что чёртова прорва мест у него, от прикосновения к которым захочется ныть, дрожать и делать всякие глупости. Очень пригодился в этом смысле порножурнал, прикупленный по случаю в Эссене. «Весёлые картинки» поспособствовали не столько расширению репертуара — советский человек на то и советский, чтобы без подсказок Запада изобретать всё самое лучшее, — сколько освободили от вериг стыда. Убедившись, что не одни на свете такие «особенные», они заметно раскрепостились, и дело пошло ещё бойчее, чем в 1969-м году, в самом начале. Но всё же полностью изжить смущение пока не получалось. У Модестаса с этим было получше. Хоть и вырос товарищ Паулаускас в самой простой обстановке, а физическая близость к западной границе сказывалась. Сергею же, при всем желании и стремлении, было по-сибиряцки опасливо погружаться в это новое, слишком жаркое удовольствие с головой. Пусть и хорош тот жар до чёртиков, и уже третий год не новость, что дотла не сгоришь — а всё равно, почувствовать себя смущённым до сих пор было привычнее, чем наоборот. А уж когда вайкинас повадился при каждой близости, не обращая внимание на слабые лицемерные протесты Сергея, покрывать поцелуями и всячески ласкать возбужденный до предела, подрагивающий от напряжения член... Это было за гранью. Когда Модя сделал так в первый раз — немного неуклюже, импровизируя и тренируясь, — Серый испытал такую гамму чувств, что это было похоже на остановку сердца. Только со знаком «плюс». Как угоревший вырывается на ослепительно белый снег из душного нутра жаркой бани, так и он — словно заново родился. Такой светлый и чистый ходил, будто всю старую кожу с него содрали и новую выдали. Даже мир как будто начал видеть с той поры по-другому — пытался потом сформулировать для Моди, но вышло что-то невероятно глупое, мол, вот это и есть настоящая свобода, когда вот так, без границ и запретов. Отчасти, даже радовало, что всё пока несовершенно. Приятно было предвкушать, как однажды они с Модей (и особенно он сам) освоятся и натренируются в этих делах ещё лучше, и взовьются кострами их синие ночи, и заполыхают, как Атланта в той голливудской ленте. Ведь главное не «что», а «с кем». И вот так, как этим январском утром — тоже прекрасно, просто немного иначе. Спокойнее. Торопиться им некуда. На часах без четверти семь. Тёмный прямоугольник окна подсвечен снизу рыжим уличным фонарем. Валит снег, валит давно и густо, и где-то там, внизу, под снегопадом обрастает пышным белым сугробом их с Модей верный скакун — кремовая «Волга». В спальне тихо и тепло, не слышно даже тиканья складного будильника (батарейка в нём, что ли, села?). Полузасохшая ёлка блестит в углу розовой мишурой и нитями дождика, и ватное одеяло неловкой сугробистой кучей белеет невдалеке, потому что Модька, беспокойная натура, опять длинными ногами скинул его на пол. Ну да и бог с ним, с одеялом, главное — пусть продолжает делать это... — Да, да, молодец... Молодец слышит и, не прекращая своего занятия, скользит ладонью вверх — гладит по животу, по бёдрам. Ощупью находит кисть Серёги и кладёт себе на затылок — давай, мол, участвуй в процессе. Хотя у него и так отлично получается же, ну... Охватив горстью затылок, впустив пальцы в волосы — сначала осторожно, а потом всё наглее, — Сергей начинает направлять процесс. И всё — раньше Модя позволял себе отдыхать, скользил губами по стволу и отстранялся, щекотал кончиком языка головку, ещё что-то делал, — а теперь другая история. Сергей стремительно входит во вкус и откровенно заставляет — или помогает ему? — двигаться в ритме, беспощадном, как стук секундомера. Ещё и бедрами подмахивает, всё глубже проталкиваясь в тёплый податливый рот. И как-то не ожидает, что всему на свете есть предел... Когда головка вклинивается в горло, это острейшая вспышка удовольствия, хочется повторять её снова и снова, атаковать ещё, ещё и ещё — до самого блестящего результата. А любовник внезапно против — невольно упрямится, пытается отступать. Да только поздновато спохватился, Серый от замаячившего на горизонте удовольствия уже ничего не соображает. Пальцы буквально вгрызены в бедного Модьку — и от того, как безропотно в конце концов этот сильный, волевой, самый лучший прогибается под его желание, позволяет делать с собой такое, использовать... Да нет, он сам этого хочет, ему нравится быть использованным... Ощущая себя богом, не меньше, Серый в последний раз, с предельной наглостью насаживает любовника на член, и мучительно-сладкая судорога вздыбливает его тело дугой, высекая искры из глаз. И так же резко отпускает. Ура! Кончил, никого не убил... — мелькает где-то на краю сознания. И следом за этой чудаческой мыслью наконец-то приходит блаженная внутренняя тишина. Как летним дождем по опожаренному лугу — омывает каждый нерв, каждую травинку души от пыли отработанных чувств и, так же тихо, как пришла, покидает тело через слезы. Слезы текут по лицу без остановки, Серый ничего с ними не делает, ну а тем, что вытекает из члена, занят Модя... Его настолько привечают, настолько принимают, что готовы глотать сперму. От одной этой мысли хорошо и страшно, как в сказке. А когда всё под рукой — сдавливаюшие и высасывающие ласки, и сопутствующие звуки, и тепло, и забота... Просто что-то с чем-то, нет таких слов. Пальцы Серого давно разжались, перестали быть стальными капканами и благодарно нежат Модькин затылок. Волосы влажные длинные — оброс вайкинас, как дикобраз, но зато как же удобно в те волосы вцепляться в ответственный момент... — Ты чего там ржёшь? — интересуется Модя и, подтянувшись наверх, втискивает сильную руку ему под шею. — Да представил просто... Ты это, сходи в парикмахерскую всё-таки? А то на тренировках никакой работы не будет, посмотрю на твои кудри — и станет ни до чего. Такие они... Такие. Серый приглаживает означенные кудри и придавливает Модькино лицо к своему. Не целовать, а просто лбом ко лбу, с закрытыми глазами, молча. Не надо никаких слов, и так всё ясно. А снег за окном всё идёт и идёт. — Ох и намело там... — задумчиво тянет Серый. — По колено... — По чьё? — после продолжительной паузы отзывается Паулаускас. Лежат довольные, каждый на своей подушке, и вот так неспешно обмениваются фразами. Как в лесу — ау? Ау... — В смысле, «по чьё»? — Ну, по чьё колено намело? Есть же разница. Если по Севино колено — нормально, а если по твоё... — Модя тяжко вздыхает. — То заёбемся раскапывать. — Очень смешно... — обиженно фыркает Серый. И оба ржут, потому что смешно. С коленными суставами у него действительно много проблем. А через час-другой будет много проблем с машиной, потому что при таком снегопаде они свою лошадь нескоро откопают, а как откопают — надо дворники ото льда чистить и пробиваться сквозь вязкое снежное месиво в спорткомплекс. Б-р-р-р. — Не вариант, короче, — констатирует Модя. Об одном подумали. — Придётся на метро... Конечно, придётся. Не как в Сибири, когда ходишь по коридорам, прорубленным в снегу, но всё равно муторно... Сквозь законопаченные рамы слышно как усилившийся ветер воет в «трубах» между домами, и от этого ещё больше хочется лежать и не торопиться. А снег всё идёт, всё летит. Уже на подоконнике сугроб намело сантиметров двадцать, а зимнему небу всё мало, все подбрасывает людям новые пригоршни забот. Дома каждый день так, а в Москве пожил и, гляшь ты, отвык, непривычно... — с ленивым удивлением размышляет Сергей. — Эй, драугес!.. — Модя вдруг легонько толкает его в бок. — Не спи, замёрзнешь. И с улыбкой до ушей добавляет: — С днём рождения. По пальцам можно пересчитать людей, от кого эта фраза звучит терпимо. Модя — первый в списке, и Серый довольно потягивается всем телом, упираясь ладонями в лакированную спинку кровати. Сначала сделали желанный подарок, и только потом, как бы между прочим, поздравили — вот это да, это по-нашему... Протянув руку вбок, тоже толкает — в предплечье. — Спасибо. И за подарок — отдельное спасибо. Это же он сейчас был, да? — Здрасте, — в голосе вайкинаса укор, но глаза улыбаются и мерцают рыжим уличным светом. Кошачьи такие глаза. — Это вот ты сейчас намекнул, что мне-убогому и подарить тебе больше нечего? — Неверно сформулировал, виноват. Модькины вспышки надо тушить сразу — потом уже не остановишь, — и Серый быстренько подкатывается к нему под тёплый бок. Кладёт голову на плечо и в плечо же целует. — Лучший мой подарочек — это ты, вот. — Смотрите-ка, как некоторые поумнели... Серёга кивает и расслабленно прикрывает глаза. Ни один в жизни миг не повторяется дважды, но можно поймать понравившийся, как бы мысленно сфоткать его, а потом доставать и вспоминать. Вот он и вспомнит потом: как Москву замело чуть ли не до кремлёвских звёзд, и как до будильника было минут тридцать, и он коротал эти снежные тридцать в Модькиных объятиях. И думал: так хорошо, что больше ничего и не надо... — Так, пардон, — Модя начинает куда-то сдвигаться, видимо, в ванную хочет, и Серый перекладывается на подушку. Щелчок кнопки — Модя включает торшер. — Что, пора вставать? — Серый прячет глаза в сгибе локтя, но, в принципе, он не против. — Не, пора подарок вручать. Глаза открой. Серый неохотно выглядывает из-под руки, Модька с силой отводит её совсем, и — чирик! — по глазам бьёт вспышкой. — Что это такое? Подтянувшись к кроватной спинке, Серый трет глаза и удивлённо рассматривает штуку, лежащую поверх одеяла. Понятно, что это фотоаппарат, но очень странного вида — чем-то на будильник-раскладушку смахивает. А ещё из него недавно выскочил белый квадратик — Модька сунул квадратик под одеяло и теперь чего-то ждёт. — Так что это? Модя нетерпеливо закатывает глаза. На лбу так и написано: «Где восторги-то? Белов, не тормози!» — Подарок твой, «Полароид»! Что, не слышал о таком? — Не-а... Серый не очень понимает, зачем ему второй фотоаппарат, но дарёному коню в зубы не смотрят. Аккуратно берет серебристую конструкцию с бежевыми вставками, вертит по-всякому — сделано потрясающе, просто космическая какая-то технология. — В Союзе только у тебя и у Тарковского такой есть, — объясняет ценность подарка гордый даритель. — Модь, спасибо тебе огромное. — «Спасибо огромное», — передразнивает тот. — Сюда смотри. И суёт ему под нос белый квадратик. Оказывается, это снимок в белой рамочке. Места в рамочке мало: влезла только сияющая Модина физиономия и пятьдесят процентов Серого с прищуренным глазом и небритой щекой. — Моментальная печать? Охренеть... Серый отбирает фотку, смотрит на неё и так, и этак. И вроде как чешется язык сказать, что не стоило так тратиться — ведь страшно представить, СКОЛЬКО стоит подобная игрушка. А у него даже дата не круглая, и с Тарковским общего — только усы, а большим художникам такие штуки, конечно, нужнее. Но ничего этого он не скажет, потому что... Потому. Хотел поймать мгновение? Вот и лови. — А куда тут нажимать, чтобы всё случилось? — Сюда. — А название напомни. А сколько пленки в нём? — «По-ла-ро-ид». Шесть раз подряд фоткает, то есть пять уже. — Отлично. Обопрись на подушку, как сидел. Ага. Так... Притеревшись к плечу вайкинаса, Серый как можно дальше отводит «Полароид» и пытается прикинуть, что будет видно на фотке. В выпуклой линзе отражаются их перевёрнутые лица — должно получиться. — Чего, улыбаться уже? — Ни в коем случае. Смотри в окно и думай, как будешь машину откапывать. — Один, что ли? — Да. Всё, снимаю. Щелчок, с характерным звуком выстреливает вспышка, и через несколько секунд пойманное в белоснежную рамку мгновение уже лежит на ладони. Подражая Моде, Серый быстро прячет снимок под одеяло, и друг тут же начинает теребить его, нетерпеливо спрашивать, мол, получилось или не получилось? Глаза горят неподдельным азартом, Серый улыбается этому мальчишескому, такому правильному, здОровскому огню, что-то отвечает. А сам все глубже тонет взглядом в черном прямоугольнике окна... Смотрит, как кружатся во тьме белые и рыжие снежинки, и четко осознает, что ему-то, в сущности, совершено неважно — получилось там что-то путное в этой рамочке, не получилось. Не важно. А что же тогда важно? Важно, что за рамочкой. Кто рядом с тобой, что за человек. С кем просыпаешься и засыпаешь, с кем плачешь, с кем смеёшься, с кем воспаряешь и побеждаешь, а потом вдруг увязаешь по самое горло. Кто наполняет, озаряет, согревает и продлевает собой мгновения твоей жизни. Кто лучше тебя самого знает, что же тебе, чудаку чудаковому, на самом деле надо. И не просто знает, а приносит и протягивает на открытой ладони, с открытым сердцем — на, бери! Вот это — да, это важно... Устав ждать результатов, брангу вайкинас сам выуживает снимок из-под одеяла — вместе с рукой. Что-то бубнит, потом восклицает — комментирует фотографические способности Сергея. А тот в ответ — ни гу-гу. Пристроил голову на Модино плечо, как будто задремал, и дышит, дышит, дышит... Глубже принимает. Что вот же оно — его, самое главное, рядом. От самой жизни щедрый подарок — друг, с которым и все проблемы — фигня-война, и так хорошо, что больше ничего не надо...