Почему ты дрожишь?

      Она не помнила, как появилась на свет. Воспоминания висели туманом и сгущались медленно, обретая формы только ближе к настоящему времени. Она не помнила визга резаков, треска сварки и криков рабочих, однако же где-то внутри неё осталась балка, помнившая тёплые руки одного из инженеров. Это – первое воспоминание. Всё, что раньше – сплошная темень.       Когда окончилась стройка, море приняло её с радостью и понесло по волнам своим в далёкую даль. Два долгих десятилетия она ходила по морю, слушала его песни и пела турбинами в ответ. Она была счастлива. Однако же, орудия её молчали.       Когда закончился мир, её захлестнула обида. Как? Ну как же так?! Почему люди – те самые люди, что построили её для войны, что заботились о ней долгие годы – не пускали её в сражение. Почему до сих пор молчат её орудия, почему она до сих пор блестит новой краской, когда её сёстры тонут и гибнут, унося вместе с собой на дно детей своих творцов? Это было хуже, чем разбалансированный винт, чем соль и ржавчина внутри в щелях и трещинах. Всё её естество выгибало дугой, но увы – сделать она ничего не могла. Разве что подсказать… Но кто же её услышит? Те, кто могли – остались на берегу, а те, кто сейчас командуют на её борту, ничего не слышат за бравурным шепотом сладкой рупорной лжи.       Окончание войны она не запомнила. Тогда она тихо подвывала про себя от неизбывной боли. Люди бросили её в какой-то бухте, нагруженную боеприпасами, с небольшой командой. Теперь её целью было сбивать стервятники-самолёты. Её не латали, не чистили, не подкрашивали, котлы так и стояли искорёженные и зияли дыры в бортах. Где-то внутри неё плескалась вода, омывала оголённый металл, и жглась страшнее напалма и больнее кусючих газовых резаков. Она чувствовала, что медленно умирает. Однако же, надежда её ещё не покинула.       Когда за ней пришли чужие, ей хотелось смеяться. Показательная казнь, и за что! Не было у неё на счету множества вражеских вымпелов, не было тысяч жизней, унесённых точными залпами и холодной тёмной водой. Зато был какой-то человек-адмирал, что отдал с её борта один-единственный судьбоносный приказ. Обидно. Жуть как обидно.       Когда она шла конвоем, то сделала всё, чтобы расстроить планы чужих. Вместе с сестрой они строили чужим козни, но цена каждой поломки, каждого узла скорости – жгучая, безумная боль. Напрасно. Кульминация – налетевший вдруг шторм – показала, что вырваться не удастся. Надежда покинула её. Однако же, у неё все ещё была её честь.       На аттол она пришла своим ходом, гордо, готовая принять свою судьбу. Бомбы так бомбы, лишь бы поскорее всё это закончилось. Ну а там… Всё-таки, люди такие люди! Рядом с нею на волнах качались вчерашние враги, которым не повезло уйти на дно во время войны. Была в этом какая-то злая ирония, однако же вряд ли чужаки её заметили. У них был свой рупор, что громко шептал в их уши свою бравурную ложь.       Ну а затем… Затем была вспышка. Ещё одна. И двое суток агонии – море медленно, метр за метром, отсек за отсеком, забирало её, чтобы потом никому никогда не отдать. Мир медленно мерк, но…       «Эй, проснись! Почему ты дрожишь?»       И Нагато открыла глаза.       Вокруг было море, и она была там, во всём своём блеске. Она – и стальной клинок корабельного борта, и крохотная фигурка на верхушке ходовой мачты – единая в дух лицах. И Нагато чувствовала, понимала - отныне она сама себе господин. Не нужны матросы, не нужен командир, адмиралы. Отныне по её воле, по мановению изящной ручки будут петь турбины и наводиться оружия, и только она будет решать, когда и по кому именно открывать огонь. Ей больше не нужно шептать тем, кто может услышать – она может сделать всё сама.