Ты это сам сделал! Сам виноват, слышишь!

      …Иуда смотрит на то, как толпа слепо внемлет каждому движению Его руки, и его охватывает звериное отчаяние. Он ведь был таким же, а потом что-то случилось, и он перестал Его понимать. Он что-то сделал, Иуда уже и не помнит что, а вот осталось такое странное ощущение, и с каждым новым жестом этого новоявленного Царя его все больше отворачивает от Иисуса. А он ловит себя на мысли, что даже в жестах подражает Ему — эти два сомкнутых пальца, будь они неладны…       Иуда садится на одно колено и обхватывает себя руками: он бессилен, он не может донести до Иисуса, что тот не прав, что он, Иуда, не может больше слушать его. А Он… Он его не слышит.       Иуда чувствует себя кроликом при виде удава, поддается общему сумасшествию, снова вопрошает со всеми, долго ли ждать дня обетованного. Но вдруг ее голос. Мария. Иуда не в силах сдержать своего брезгливого взгляда на эту женщину. А Он так мил с ней, она его, оказывается, одна понять смогла. Иуда с трудом сдерживается, чтобы не оскорблять ее напрямую, пытается Его вразумить — но нет. Толпа — она же ведь только толпа. Сначала она слушает его, Иуду, а потом улыбается Иисусу. «Если безгрешен — брось в нее камень». Не безгрешен. Приходится проглотить. Отвернуться. Чтобы просто не видеть её. Почему Он не понимает, что так нельзя? Этот сосуд с мирром — столько денег просто на какую-то безделицу. А как же Его желание помочь всем? Ведь так разумнее. Но и Он уверен, что так правильно, и она — подходит так близко, что не остается ничего, кроме как отшатнуться от этой… прокаженной. И как же сдерживать свое негодование? Иуда чувствует: с каждой минутой его все больше раздражает поведение этого человека, которого он считал другом…       Все Его славят, а он не находит в себе сил и желания петь со всеми. И понимает, что его взгляд, направленный на Него, полон ненависти. И тут слова Кайафы. «Джизуса смерти предать». Нет, нет, забыть! Он этого не слышал! Но звуки Осанны делают так, что Иуда долго смотрит вслед Кайафе. Эти мысли пугают, но… Семя сомнения уже проросло в нем. Толпа начинает снова славить Иисуса, и Иуда убегает. Прочь, чтобы не слышать. Его пугает то, что он задумал. Этот грязный базар в Его храме. Как так? Нет, Он однозначно слеп. И глух.       Пробуждение от того, что было накануне, ужасно. Он хватается за голову. И снова она рядом с Ним. Страшное, ужасное решение — все, последняя капля.       Ему не нужна награда, это отчаяние. Не слышит меня? Ну, пусть поплатится. Он же царь, божий сын. Так тому и быть. Наверное. Два дьявола-искусителя. Вдруг решимость Иуды перестает быть такой, какой была в начале. Деньги — к черту! Но они могут помочь. Помочь так, как Он отказывается помочь. Иуде страшно смотреть на эти деньги, он брезгливо отшатывается от них. Сомнений все больше, но так ведь лучше. Но это же подкуп. «Но это честная мзда». Дронувшим голосом он говорит, что Иисус будет один в ночь на пятницу. Дрожащей рукой мнет подол одежды. Нет. Не надо. Но деньги на благо. «В долине Гефсиманской» — и резким движением он хватает мешочек с деньгами, неверящим взглядом смотрит на него, перекладывая из руки в руку, а потом прижимает его к груди. Продал. Предал. Он же все равно больше не слышит Иуду. Зачем тогда за него переживать?       Иисус говорит, что трапезу с ним делят тот, кто от него отречется, и кто его выдаст. Петр испуган, он не верит, что это сделает. Имени Иуды Иисус не называет, но нервы на пределе. Нет, Иуда уже не сомневается, что все верно. Но откуда Он знает? «Там тебя ждут, знаю». Он все больше пытается себя убедить, что этот лже-царь ему противен, но ведь когда-то, не так давно, он звал его другом, он ему внимал. Что произошло? Но нет. Он сам виноват, пусть и рвет плоды этого!       Иуда хватается за голову: этот безумец слеп! В запале Иуда кричит, что сдаст его — как дань, как обманщика и вора. А Он не равнодушен. Какой он божий сын? Слишком эмоционален! «Прочь!» — как плетью по обнаженному телу. «Опоздаешь!» Сначала он пятится, а потом снова наступает на Иисуса. Иуда не может справиться со своей злостью. Не знает, куда деть руки, как еще достучаться до Него — и все мимо. И Иисус пытается его коснуться, а Иуде уже противны его прикосновения. Он убегает, в исступлении оборачивается, но знает: за ним не идут. Нет, он не нужен. Он лишний. Что же. Так тому и быть. Ты сам виноват.       «Претерплю и крест, и муки» — страшные слова. Но… Поздно. «Ты назначил». Иуда слышал все. И все же он берет его за плечи и… Этот поцелуй обжигает и его самого. Он кладет в бессилии голову на плечо того, кого только что сдал властям. «Ты поцелуем предаешь», — летит ему в спину, а дальше он слышит глухие удары по телу.       А толпа, узрев, что Он в беде, уже готова его сама отдать на суд. Что? Как? Они же были за него? Они же клялись, что будут всегда за него? Почему так? Иуда хватается за голову: что он наделал? Почему вдруг на него обрушивается понимание: нет, что-то не так… «Поспеши к Кайафе в дом, там тебя угостят бичом, познакомишься с палачом». И Он — такой спокойный, он же знал… «Ты это сам сказал», — спокойный взгляд на Анну. «Джудас, мы вам благодарны» — как ком грязи летят в него эти слова, но… никто не обращает внимания. Теперь это только его, Иуды, личная боль. Он ведь думал, что так будет правильно. Что же случилось? Что не так?       Иуда, убегая, слышит за спиной крик Петра: «Я не знаю его!» Он и это предвидел…       Иисус распростерт на земле. Бросая в ноги Кайафе кошель с деньгами, Иуда падает на колени рядом с тем, кого и сам считал другом. Эти два дьявола снова убеждают, что ничего не сделано дурного, а ему от отчаяния хочется вопить и кататься по земле. И кровь на Его руке доказывает: он же просто человек. Обычный человек. И его кровь теперь на руках Иуды.       Он в ужасе мечется, пытаясь убедить себя, что сделал все правильно, но это только слова. «Любить не умею», — беспомощно едва ли не кричит в лицо Ему Иуда. Пытается оправдаться — перед собой. «Ведь он — не бог, не царь земной! Он — человек!» И на свой вопрос, сможет ли Иисус после смерти полюбить и простить его, сам дает ответ: мотает головой. Нет. Невозможно. В исступлении он бьет руками об землю, хватается за голову, его руки дрожат, тело сводит судорога…       И ведь господь знал, что так будет. Нет, все не так. Все неправильно. Жутко, пугая себя самого, он надрывно смеется. Охранники не обращают внимания на сумасшедшее смеющегося человека. Но это не смех. Это агония. Указывая на небо, он наматывает на шею веревку: «Ты убил меня! Ты убил меня».       И он делает последний жест в своей жизни, затягивая петлю. Предсмертный крик срывается с его уст…