***
— Вы как-то говорили мне, что ваша мать любила вино, — сказал Том, резко нарушив молчание одной фразой. — Когда вы отвезли меня на виноградник. — Да, — согласилась Крина. — Моя семья очень любила вино. Моя мать научила меня правильно его пить. — Я никогда не знал свою мать, — сказал Том. — Очевидно, она была наркоманкой. — Генетическая предрасположенность и наследственный фактор — обычное дело. Я тоже кое-что унаследовала; алкоголизм, деменцию. Современная магическая медицина творит чудеса при наличии болезней. — За исключением того, что меня создали зелья, — сухо заметил Том. — Вы высокого мнения о своей семье, мадам Димитриу? Крина задумалась. Она осторожно сложила руки, а Том наблюдал за ней с умом, присущим только людям ее профессии. Он был гением, проявил способности, превосходящие ее. Она почти не сомневалась, что он будет сопротивляться легиллименции, и другим искусствам разума. Он, казалось, стремился к этому, врожденно понимая других прежде, чем они познают самих себя. — Я многим обязана своей семье, — призналась Крина. — Я их очень люблю. — Некоторые люди воображают, что я далёк от любви, — сказал Том. — Что я на нее не способен. Я думаю, идея была такова…что, те, кто зачат под любовным зельем, не могут любить. — А, — сказала Крина. — Ты нашёл и эту статью тоже. Том хмыкнул. — Вы оказались ужасно неправы, мадам Димитриу. Все эти годы с этими бедными детьми, далекими и немногочисленными. Это был первый раз, когда вы ошиблись? — Я хотела определить влияние любовных зелий на эмоциональные способности. Гормональные регуляторы, другие химические вещества. Возможность открылась сама собой, и теория в целом казалась разумной, — признала Крина с едва заметной вспышкой вины. — Я ошиблась. Факты свидетельствовали об обратном. Концепции любовного зелья не изменили развитие плода. — Какое облегчение, — решительно сказал Том. — Я так волновался. В комнате ощущался легкий атмосферный холод. Иллюзорное ощущение, вызванное постоянно используемыми дезинфицирующими средствами и синтетическими чистящими средствами с ментолом. Чистая, организованная, она во всех отношениях напоминала больницу, как бы ее ни пытались замаскировать. Тому только недавно выдали пластиковый нож во время еды; потребовалось много психологических проверок, чтобы определить, что передозировка была несчастным случаем. Волшебные регулировочные туфли были приятным дополнением, намного лучше, чем маггловские тапочки или липучки без опасности для самого себя. Тому это не нравилось — прозябание и белая одежда. Ему многое не нравилось. — Ты прочел немало моих публикаций, — сказала Крина. Это был вопрос, хоть и утверждение, подразумеваемый своей прямотой. Том узнал его и прочел как таковой. — Я хотел узнать вашу квалификацию, — сказал Том. — Я слышал о вашей репутации и хотел получить доказательства, прежде чем формировать предвзятость. — А-а, — протянула Крина, — эта суета с предполагаемым арестом. Человеческие эксперименты и все такое. — Как досадны этические соображения, — фыркнул Том. — В мое время мы отправили бы… страдальцев в вагоне поезда. Отправили подальше дабы расколоть им черепа. Крина на удивление никак не отреагировала. — Это тебя беспокоит? Находясь здесь? После зверств твоего времени мир разработал Нюрнбергский кодекс медицинской этики. Том улыбнулся и наклонил голову. Его кожа была бледна, но постепенно приобретала цвет. Его разум работал все быстрее и быстрее, несмотря на случайные инциденты, когда он был убаюкан бессознательно состоянием. Спонтанные, случайные, наравне с нарколепсией из-за остаточной травмы. — Однажды я встретил человека, который считал мой мозг уникальным. Особенным, — сказал Том, прошипев это слово с противоположной любви эмоцией. — Когда-то я верил, что быть узнаваемым — это хорошо. Он сказал, что хотел бы увидеть мой мозг изнутри и снаружи. — Должно быть, это было ужасно. — Это была моя жизнь. Я был другим, и они хотели понять, почему. У нас, конечно, ходили слухи о том, как нацисты разрезали людям кожу, как рыбе, и заливали внутрь металл, чтобы посмотреть, как они поджариваются. Том наклонился вперед, его глаза блестели, и он прошептал ей почти утешительно: — Я тонул однажды в святой воде. Несколько дней. И я не поддался этому безумию. Крина наблюдала, как губы Тома изогнулись в обожающей улыбке. Странное, жуткое выражение лица, на фоне бинтов, плотно обмотавших его череп. — Скажите мне, мадам Димитриу, почему вы думаете, что такое место, как это, сломает меня после этого? — Цель не в том, чтобы сломить тебя. Оно должно исцелить тебя, помочь залатать трещины в твоей душе. — Я ненормальный. Если бы был, вы бы проигнорировали меня в пользу своих волков. Я не нуждаюсь в стандартном уходе. Я не исцеляюсь, когда со мной обращаются, как с другими. — Я начала это понимать, — сказала Крина, хмуро глядя на Тома. — Я вижу, что тебе нужно находится в более приятной обстановке, вполне осуществимой. Я могу забрать тебя из этой больницы и поместить под свое личное руководство, однако ты понимаешь, что это будет в Нурменгарде. — Заприте меня, милый страж, — засмеялся Том. — Я самый опасный зверь в вашем замке. Постарайтесь это запомнить. Крина смотрела на него с холодным чувством окончательности в сердце. — Я никогда этого не забывала.***
Том шел по собственной воле. На нем был один из плащей Крины, подаренных ему бескорыстно из-за отсутствия одежды. Колючая белая хлопковая одежда медицинского учреждения была отброшена в пользу тонкой пижамы, в которой Том прибыл несколько месяцев назад. Пятна рвоты были очищены, как и другие телесные жидкости; но она все еще была тонкой и бесполезной против холодного воздуха конца января. Плащ низко висел на нем, почти касаясь лодыжек. На мадам Димитриу он доходили ей до бедра. Том еще не достиг своего пика роста, который, как он знал, должен был наступить, но с его историей болезни он теперь задавался вопросом, будет ли этот скачок роста вообще. Они вошли в парадную дверь замка, заперев зимний холод и снег снаружи. Секретарша, сидевшая за стойкой администратора, подняла глаза. — Ой! Здравствуйте, мадам, я думала, вас не будет дольше. — К сожалению, нет, — сказала Крина, не потрудившись расстегнуть плащ. Секретарша просияла и приветливо помахала Тому. Он смутно помнил ее, она была их гидом в последний визит в зловещий замок. Ее волосы завивались и укладывались в косы на подобие бараньего рога, закрепленные прямо над ушами. — Это Том, если ты его помнишь. — Ага! — радостно воскликнула она, уже доставая тонкую старинную регистрационную книгу. Крина пренебрежительно махнула рукой. Не сбиваясь с шага, секретарша выбрала книгу гораздо толще, в переплете из какого-то твердого дерева. — Хотите чтобы я его записала? — Пожалуйста, — сказала Крина, — его бумаги должны скоро прибыть. Копируйте только последние отчеты, а не исходную информацию за последний год. — Хорошо, мадам! — она щебетала, слишком энергично для работника мрачного древнего замка. — Вы получили еще четыре вызова из британского министерства магии, пока вас не было! Какой беспорядок, похоже, они действительно хотят вас казнить! — Всего лишь одна самоуверенная женщина, — поправила Крина. — Ты же знаешь таких. — Ох, я знаю, — женщина закатила глаза, протягивая Крине три вопилера и одно письмо. Том наблюдал, как Крина сморщила нос и взяла письма. — Ой! Международный совет также хочет получить ваше официальное заявление по этому вопросу. Они также просят кого-нибудь из комитета по этике заглянуть еще раз, чтобы проверить тюрьму. Скорее всего, хотят убедиться, что вы не пытаете кого-либо в подвале. Крина тихо фыркнула, принимая еще кое-что из того, что пришло. Девушка принялась яростно черкать что-то в толстом реестре, используя тонкую ручку с пушистым пером, приклеенным к кончику. Она подмигнула Тому один раз, когда заметила, что он наблюдает, как дергается перо. Он лишь мельком взглянул на то, что писала женщина, и этого было достаточно, чтобы успокоиться. Она заполняла информацию о пациенте, перенося ее в документацию, необходимую для подопечного Нурменгарда. По сути, одна папка среди сотен других заключенных Нурменгарда — хотя на этот раз он шел по другую сторону решетки. — О, черт, — сказала женщина, просматривая более свежие записи. — Наркоман, да? Ненавижу реабилитационные центры. Они всегда так пахнут …как вареная мандрагора! — Вы там бывали? — ровным голосом спросил Том. Не было никаких причин отрицать то, что она знала, основываясь на документах о выписке, лежащих перед ней. — Какое-то время я работала в одном из них, — сказала она, — и ненавидела это место. Так много драмы… Мне все равно, если зарезали медика, нет, я не буду работать сверхурочно из-за этого. — Зарезали, — сказал Том. — Довольно частое явление, — сказала она. — По крайней мере, здесь больше всего беспокоит то, что Лупеску кого-то съест, но это же только полстраницы бумаги, которую нужно заполнить. Гораздо приятнее. Том слегка пошевелился, плащ тяжело задевал его лодыжки. — А почему, собственно, вы здесь? — О, — сказала она, быстро моргая. — Я Ади. Я стажёр, хм. Кажется, меня наняла фрау Димитриу. Мика вернулась в школу — и вот я здесь! Я занимаюсь всей почтой и связями с общественностью, когда заключенного съедают. Италия очень чувствительна к этому. — Она работает над собственным исследованием, — сказала Крина, возвращаясь в комнату. Она сменила свой меховой плащ на более просторный — униформу стража. Она уставилась на Тома, слегка нахмурившись. — Не стоит ее недооценивать. Ади изобретательна, она сенсорная эмпатка. Женщина, Ади, нахмурилась. Большая по-детски надутая губа, которая соответствовала ее светлым волосам в виде бараньих рогов и большим голубым глазам. Том едва ли мог отличить эту женщину от той, что была до неё. Возможно, они все-таки были одним и тем же существом. Он не сомневался в этом, находясь в стенах Нурменгарда. — Только немного! Я просто хорошо чувствую, что нужно сказать, когда люди постоянно раздражают вас, мадам Димитриу! Книга лежит на боку, честное слово! Крина посмотрела на Тома, и он понял ее невысказанный приказ. У него не было вещей, которые можно было бы запереть, его палочка была передана ей после выписки. Он не сомневался, что она где-то спрятана и хранится в большом вольере, где птицы охраняют магическое оружие от любого сбежавшего заключенного. Том шел позади нее, помня о множестве невидимых глаз, устремленных на него на каждом шагу. Они продолжали идти по коридорам, не обращая внимания на зажженные фонари, в свете которых слегка светились мельтешащие вокруг пикси. Время от времени морщинистая рука протягивалась из-за прутьев клетки, прежде чем свернуться обратно. Том не осмеливался заглянуть внутрь, чтобы не видеть источник стонов и мольб. — С заключенными здесь нельзя общаться, — сказала Крина, поднимаясь все выше, когда они обогнули спиральную каменную лестницу на западной башне. — Это будет твоя комната. Пожалуйста, имей в виду, что я не живу в замке, но Лупеску будет охранять всех. Ты не должен уходить. — Я понимаю, — сказал Том, ожидая, пока Крина отперла большую дверь и позволила Тому осмотреть его новое жилище. В нем не было ничего особенного, но лучше, чем в Ордене, хотя бы по форме и размеру. Стены были сделаны из толстого резного камня, а пустой очаг молчал. — Иногда ночью тебе понадобится огонь, — предупредила его Крина, бросив взгляд на большую меховую шкуру, лежавшую на кровати, и тонкий меховой коврик, сделанный из какой-то овцы. — Будет холодно, но ты будешь здесь. Из Нурменгарда нет выхода, Том Риддл. — Хорошо, — подумал Том, — это то место, где я хочу быть.***
Гриндевальд остановился на третий день с тех пор, как волки начали переключаться на что-то новое в замке. Что-то, что угрожало обычной нормальности тюрьмы, которую Гриндевальд знал как свой дом. Он не удивился, когда на обычной прогулке по нижним камерам тень отделилась от стены и из неё вышел мальчик. — Привет, — сказал Том Риддл, незаконнорожденный мальчишка с глазами, слишком большими для его благополучия. — Я хотел бы поговорить, Гриндевальд. Гриндевальд с радостью ответил бы, возможно, оскорблениями или проклятиями, если бы его язык все еще существовал. Вместо этого, этот ребенок молниеносно вырвал его и скормил его надзирателю. Он хотел бы, чтобы этот ребенок сгнил там, где канюки съели его живьем. — Я знаю, что ты больше не можешь говорить, — спокойно сказал мальчик, поводя плечами в мерцающем свете фонаря. — Мне это и не нужно. Я хочу задать тебе несколько вопросов. Ты потерпел поражение от Альбуса Дамблдора, тебе вообще сообщали о возвышении лорда Волдеморта в этом плену? Гриндевальд уставился на него, тщательно обдумывая свои действия. Мальчик продолжал смотреть на него, застыв в неподвижной позе, если не считать легкой неконтролируемой дрожи, пробегавшей по его рукам. Неужели он болен? Не повредил ли он себя каким-нибудь образом? Очень медленно Гриндевальд кивнул. — Превосходно, — мягко сказал Том Риддл, пренебрежительно, стоя в небрежно расслабленной позе. — Я так понимаю, до тебя дошли слухи о его способностях. Ты — реалистичная перспектива, чтобы выяснить, какие слухи являются правдой, а какие — преувеличением. Мальчику нужна была информация, а в этой яме гноя и гнили Гриндевальд был всем, что у него было. Как мальчик попал сюда? Хождение вдоль стен, когда надзирателя здесь не было, означало, что он теперь жилец, — но новых лиц в камерах не было. Он жил в замке для собственного развлечения. Чтобы поговорить с ним. Гриндевальд, чувствуя себя гораздо лучше, сдержанно кивнул. — Замечательно, — сказал Том. — Я просмотрел книги Крины. Секретарша проводит исследование и, как правило, оставляет свой справочный материал лежать там. Что ты знаешь об искусстве разума? — Ах — подумал Гриндельвальд, чувствуя низкий рокот восторга и мрачного веселья. – Он ищет. Салазар Слизерин был печально известен в свое время своими способностями к искусству разума. Возможно, наследственная связь, предрасположенность, находящаяся в его крови, помогала легче проникать в разум. Это не было редкостью, что такое искусство очаровывало и привлекало многих. Мало кто мог переварить ужасы, эмоциональную тяжесть и искаженные причудливые кошмары, которые таились под подсознанием. Крина Димитриу была слаба — училась покидать свое тело в астральных проекциях и прибегала к маггловской психологии, но не смела касаться Легилименции. Полагалась на маггловские учебники, когда магия всегда давала лучший ответ. Гриндевальд знал искусство разума, но не мог использовать его без палочки. Даже бессловесный, без надлежащего проводника он не мог пробиться прямо через барьеры, как это могли сделать люди с предрасположенностью. Он знал нескольких, отчетливо помнил их в юности. Женщина, которая плыла между снами и подсознанием, отвечая на невысказанные вопросы, мелькая в сознании, словно ходила по художественной галереи. Он всегда ненавидел ее. Гриндельвальд кивнул, скрывая улыбку. — Да, мальчик, — подумал он в восторге, — поддайся его чарам. Те, кто смотрят слишком глубоко, потеряют себя. Том Риддл уставился на него, а затем потянулся за висящим фонарем. Он раскачивался, танцуя огоньками вдоль стен, и поманил Гриндельвальда вперед. Они шли по коридорам, мимо сверкающих волчьих глаз. Один из них зарычал, издав низкий дребезжащий рык, и из его пасти потекла слюна. Лупеску, грязные ублюдочные животные. Стол секретаря оставался чистым и аккуратным. Она была компетентна, несмотря на свою легкомысленную внешность. Ее книга, или исследование, были наравне со ученицей старших курсов, но все еще ребенком в глазах мира. Гриндевальд кивнул на одну книгу, посвященную легилименции, и с затаенным ликованием наблюдал, как мальчик проследил его движение и открыл книгу. — Легилименция, — прочёл Том вслух. — Искусство разума раскрывать ментальные слои и образы в сознании субъекта. Затем интерпретация этих образов соотносится с функцией памяти и мысли. Голова Тома дернулась так быстро, что Гриндевальд подумал, не слышал ли он, как хрустнули кости. Лицо мальчика едва заметно сменилось выражением жадности, ненасытного благоговения и почти садистского восторга. Зловещий свет фонаря отбрасывал на его глаза красные и оранжевые тени. — Чтение мыслей. Вот как читать мысли. — Да, мальчик, — подумал Гриндевальд, — брось себя на произвол судьбы и поддайся безумию. Том опустил глаза, быстро перелистывая страницы. Главы выделены жирным шрифтом, легко читаемы и с подробными инструкциями. Мадам Димитриу держала при себе только самую качественную литературу. — Оставь меня, — рассеянно сказал Том, поглощенный текстом книги. Большинство, казалось, было понятно, усилие и ущерб проявятся позже. Гриндевальд знал, что мальчик проигнорирует это и пойдет дальше. Для него это что-то вроде оружия, которое нельзя отнять. Мальчик боялся довериться лжецам, и теперь он будет отдаляться в своем отчаянии, чтобы никогда не быть преданным. В течение нескольких дней Гриндевальд наблюдал, как мальчик укрывался, прячась в самых дальних уголках среди тихих стонов и тяжелых лап. Лупеску наблюдал за ним, уставая от повторяющегося ритма, в котором он читал. Он словно сьедал книгу, поглощая ее в рекордно короткие сроки с лихорадочным отчаянием. Поразительно во всех отношениях. Гриндевальд оплакивал прошлое и больше всего на свете желал, чтобы во время своего правления он владел этим ребенком. — В книге сказано, что мне нужна волшебная палочка, — сказал Том тихим шепотом восторга, от которого мурашки побежали по его рукам. — Но она мне не нужна, да? У меня есть способности, говорится в книге. Я проявляю признаки этого. Мне ведь не нужна палочка, верно? — Глупый мальчишка, — подумал Гриндевальд, кивая и наблюдая, как восторг наполняет глаза Тома. — Иди, потренируйся. Единственные субъекты здесь — сумасшедшие.***
Заключенный лежал на полу своей камеры, прижавшись щекой к полу. Он был в таком состоянии уже некоторое время, потому что вся кожа на его лице была содрана, и теперь он терся костями о камень. Том сидел за решеткой, пытаясь успокоиться. Ровный скрежет лица о камень стал фоновым шумом, ровным звуком, который он использовал, чтобы успокоить сердцебиение. У него не было иллюзий, что Гриндельвальд был честен, но книга говорила о бесчисленных Легилиментах, что подразумевало, что это искусство не было вредоносным для использователя. Заключенный гортанно застонал, открыв глаза и пуская слюни. Отвратительный червяк в глазах Тома. — Ладно… — выдохнул Том, успокаивая себя. Ему не нужна была волшебная палочка — он уже достаточно раз фокусировал свою магию в прошлом, чтобы знать, как примерно направить ее. — Я могу это сделать. Глаза мужчины легко встретились с его, потому что тот не отводил взгляда. Том не знал, был ли он слеп или просто рассеян. Он был инструментом, независимо от того, как эта концепция выворачивала его внутренности. — Легилименс, — практиковался Том, заставляя свой язык вращаться в правильном произношении. — Легилименс. Заклинание было несложным, поэтому невербальное заклинание стало для него почти стандартным. Формируя свою магию, используя произношение, чтобы придать ей нужную форму. — Легилименс. Легилименс. Мужчина застонал и потер лицо, и Том не смог побороть тревогу во время подготовки. — Легилименс. Он бился и перемещался, неуклюже вздымаясь, словно птица в холщовом мешке. Направлять без проводника было трудно, потому что его магия бурлила, боролась. Попытка направить ее не принесла никаких результатов — он отпрянул назад словно от удара хлыстом так, что рухнул на землю, тяжело дыша от боли. Заключенный не подавал никаких признаков — Том не сумел применить свою магию за пределами собственного тела. Он не мог кричать или ругаться, потому что Лупеску рыскал по коридорам и мог заинтересоваться. Он почувствовал это, его магия напряглась, чтобы освободиться. Это было возможно, он знал это … — Еще раз, — сказал Том, успокаивая себя. Тихий шепот, чтобы успокоить его жгучее разочарование. — Легилименс! Волна, кипящий шар, который поднимался и боролся, пытаясь высвободиться. Вытягивание одной руки помогало — расстояние растягивалось и создавало более однородную точку. Он мог это сделать… Он знал, что мог.… Щелчок, отдача, и Том дернулся так, что чуть не рухнул на камень. Он был уже ближе, хотя и не намного. Это было болезненно, похоже на погружение руки в холодное масло, ледяное восковое сопротивление, которое заставляло его пальцы болеть, а запястье трещать от напряжения. Том не был идиотом — он знал это. Он был склонен думать и решать проблемы гораздо быстрее других, он не забывал то, что читал. Его магия изо всех сил пыталась вырваться из него, чтобы он мог сократить напряжение. Прутья были узкими, сквозь них невозможно было проскользнуть. Тому все равно не хотелось входить в камеру, но он мог дотянуться одной рукой до сопящей человеческой оболочки. Он не знал ни имени этого человека, ни того, за что тот был осуждён на пребывание здесь. Теперь он собирался помочь Тому, потому что у этого человека не осталось ничего, а у Тома было все. Он встал и подошел ближе, пока его бедра не коснулись металлических балок. Опустившись на колени, он протянул одну руку сквозь прутья, пока его плечо не сдавилось сильно и неприятно. Он потянулся вперед, пытаясь встретиться взглядом с мужчиной. — Легилименс! — тихо прошипел он, кряхтя от напряжения и покалывающего жжения, вызванного выталкиванием магии за пределы тела. Ближе…ближе, так близко, что пальцы онемели. Мужчина схватился за голову, Том резко вдохнул… Зудит зудит так зудит нужно почесать нужно почесать так зудит… Том рухнул на землю, схватившись руками за лицо от фантомного желания почесать и всепоглощающего зуда. Это было глубже, чем желание, ему нужно было почесаться, ему нужно было… что-то было в его голове, что-то было в его лице. Они шпионили за ним, весь мир шпионил за ним. В какой-то момент они должны были…разрезать его и сунуть что-то в лицо, и ему нужно было выцарапать его … — Черт, — ахнул Том, едва не упав. Он грубо сел на руки — самое быстрое решение, чтобы его же пальцы не выцарапали его же глаза. — Дерьмо. Это было проблемой. Прикоснуться к чьему–то разуму означало, что ты стал им — ты был им в тот самый момент. Копаться глубже в памяти было единственным способом избежать измененной перспективы, смены личности. — Я могу потерять себя, — подумал Том, — Этот ублюдок. Он знал, что я могу потеряться в этом. Вот почему он так спокойно предложил ему книгу. Почему он ответил на вопросы Тома — потому что усилия Тома могли привести к принятию безумия, которого он так старательно избегал. — Дерьмо, — повторил Том вслух, слишком хорошо осознавая почти хроническую дрожь в своих руках, когда он схватился за волосы. Он не стал вырывать их снова, но дергал до тех пор, пока его глаза не наполнились слезами. — Ладно…еще раз. Легче не становилось, но он начал это чувствовать. Движение под кожей, пузырящееся давление, которое он мог направлять вдоль своей кожи через глаза. Подошел Лупеску, глядя на него горящими глазами. От него воняло потом и рвотой, мышцы и мозг кричали, а из носа текла кровь. Он слышал, что кровотечение из носа -симптом магии разума. — Я в порядке, — заверил волков Том хриплым и потрескивающим голосом. Они смотрели на него голодными любопытными глазами. Длинные хвосты стучат по полу, а зубы длиннее, чем у крокодила. Они наблюдали из тени, как Том, согнувшись на коленях, повторяет шепотом снова и снова: Меня зовут Том Риддл. Я выживу. Крина Димитриу работала с девяти утра до семи вечера. Ее симпатичный маленький кабинет продолжал работать, поскольку она собирала заключения и проверяла каждого заключенного. У них не было таких высоких показателей, как у Азкабана или американского Алькатраса, но все же они тоже занимали высокие места. Мадам Димитриу проработала систему проверки информации и патрулировала коридоры, чтобы проводить оценки через решетку. Лупеску были ее глазами и ушами, но без слов они никогда не говорили, что Том делал в течение нескольких часов после того, как двери закрывались. Женщина, новая жертва практики Тома, презрительно усмехнулась ему сквозь решетку. На обеих ее руках не было пальцев — как и у многих заключенных. Выходя наружу во время патрулей Лупеску, они кормили их закусками из отрезанных пальцев. Эта женщина поняла это после того, как семь пальцев были вырваны… или, возможно, ей было все равно. — Давай, малыш! — она рассмеялась, пошевелив своим раздвоенным языком, прежде чем драматично подмигнуть ему. Какой-то причудливый человеческий эксперимент — у нее было несколько грубых модификаций, которые делали ее действия странными и неожиданными. Том проигнорировал ее, едва реагируя на слюну, которую она умудрилась брызнуть в его сторону. Женщина засмеялась, извиваясь на дне своей камеры. Ее суставы искалечились и выгнулись назад, как у большого паука. — О, маленький мальчик, — она засмеялась, умудряясь крутить шеей, пока та не треснула и не повернулась на право. Кошмар, основанный на ее собственном позвонке. — Ты знаешь, почему я здесь? Том ничего не ответил. Он слегка наклонил голову, вглядываясь в ее кошачьи оранжевые глаза. — Я крала маленьких девочек и мальчиков вроде тебя, — сказала она, широко улыбаясь. Ее рот казался нормальным, за исключением толстого белого шрама, который в какой-то момент делал ее рот вытянутым, как змея. — Я вскрыла их, чтобы сделать их лучше. — Как оригинально, — решительно сказал Том. — Полагаю, затем вы изменили себя до этого пикового состояния. Вполне уместно, что теперь вы не более чем паразит. Она завизжала от ярости, с грохотом ударившись о решётку. Том не улыбнулся, даже когда она перешла на звериное рычание и шипение. — Это тенденция… — задумался Том. — Что те, кто здесь, теряют себя. Отдаляясь друг от друга…от других. — О, тебе бы это понравилось, — прошипела женщина, делая выпад и растягиваясь на прутьях как рептилия. — Мне теперь лучше, теперь я совершенна! — Ну конечно же, — сказал Том. — Легилименс. Она вздрогнула, когда Том наклонился вперед, скользя по ее коже. Достаточно медленно она задрожала, рыча и отплевываясь, прежде чем его коготь вонзился глубже. — Вот ты где, — сказал Том, улыбаясь и не мигая, медленно пронзая взглядом ее череп. Он чувствовал, как она дрожит — чувствовал ее трепещущее сознание, как будто он тянулся к банке, полной бабочек. — Остановись, — она сплюнула, дрожа так сильно, что начала скользить и сползать. — Остановись. — Нет, — сказал Том, торопливо выдыхая. — Ты действительно считаешь себя идеальной. Ты препарировала каждую часть мальчиков и девочек и преобразила себя во что-то новое. — Нет! — взвизгнула она, задыхаясь, прежде чем схватиться и свернуться калачиком на полу своей камеры. Мысленно, не в силах лгать, она прошептала: — Да. — Мадам Димитриу нашла это особенным … Нет… — выдохнул Том, невидящим взглядом глядя в тускло блестящие глаза. — Нет, она… заинтересовалась тобой. В восторге, потому что зачем … зачем кому-то становиться безмозглым животным? — Да, — прошептала женщина на языке безмозглого животного, — она никогда не смогла понять. — Почему её это так очаровывает? — прошептал Том. — Зачем она потратила свою жизнь, пытаясь понять безумие? — Потому что она не понимает, — подумала женщина, и женщина знала, — и никогда не поймет. — Крина Димитриу, — задумчиво произнес Том Риддл, убирая когти от женщины-зверя, — ты потратила свою жизнь на погоню за животными. — Да, — подумала женщина, мучительно и отчаянно цепляясь за Тома. Давясь собственными телесными жидкостями, её вырвало. Том вышел и оставил ее дрожащей на полу камеры. Вздрогнув, она умерла.***
— Меня зовут Том Риддл, — сказал он, вцепившись руками в прутья клетки. — И я выживу. — Они все в это верят, — сказал заключенный. Кривая усмешка появилась на его губах, когда он небрежно наклонил голову. — Не так уж много умирающих здесь, м? Мужчина был египтянином, судя по татуированным линиям, густо бегущим вдоль глаз и около подбородка. Борода у него была заплетена, скручена в черную веревку и касалась ключиц. Том знал, что все новые заключенные были выбриты; борода рассказывала историю лучше, чем любой документ. — Вы давно знакомы с Криной Димитриу? — спросил Том, сидя, скрестив ноги, рядом с камерой. Заключенный наклонил голову, изогнув густые брови на бледной восковой коже. — А… Крина, — сказал мужчина низким и серьезным голосом, — как поживает смотритель? У меня так давно не было компании… — Занята своими новыми экспериментами. — Значит, это ты? — спросил он, явно не впечатленный внешностью Тома. — Ты что — вампир? Каннибал? Чудовище, отброшенное в сторону, как и все мы? — Думаю, я такой же, как ты, — пожал плечами Том. Мужчина уставился на него, слегка нахмурившись. — Я совершал набеги на гробницы Древнего Египта, крал и использовал найденные артефакты. Я крал души, вселялся в гоблинов. Пролил золотой дождь по Нилу и превратил реку в кровь. — Я из места вне времени, — сказал Том. — Оплошность…в потоке времени. — Неудивительно, что ты нравишься начальнице тюрьмы, — мужчина улыбнулся с тихим смешком. — Мальчик вне времени… И с такими глазами мне интересно, сколько жизней ты погубил. Или погубишь. — Разве это имеет значение? — спросил Том. — Только если ты об этом пожалеешь. Том не жалел, он знал, что не жалеет, потому что он не был Волдемортом. Он не был Волдемортом. Он слишком долго кружил по спирали, падая в яму отвращения к существу, которое не было им. Он был вынужден принять на себя вину и бремя, принять на себя стыд за поступки, которых никогда не совершал. Он не был Волдемортом. Он был самим собой, и он выживет. — Ты полон решимости, — подумал мужчина, сидя на полу своей камеры, на расстоянии вытянутой руки от Тома, если тот захочет протянуть руку через решетку. — Для совершенства легилименции требуется сильное чувство самосознания. — Ты не должен чувствовать моего приближения, — сказал Том, и его желудок скрутило от разочарования. Он сделал что-то неправильно — он провалился на каком-то этапе пути. — Не кори себя, мальчик, — подумал мужчина, слишком довольный холодом тюрьмы. — Ты еще молод. Я удивляюсь….кто направил тебя к этому искусству? Конечно, не Надзирательница, иначе ты не прятался бы в моем тюремном блоке. Том быстро прервал зрительный контакт, проследив за трещинами в полу камеры. — Меня зовут Бастет, — сказал мужчина, кривя губы, прежде чем издать низкий ворчливый смешок. — Или я просто выбрал это имя на сегодня. — Мне плевать на твое имя, — сказал Том. Бастет улыбнулся. — Я знаю. Ты посредствен в легилименции, а мне очень скучно. Том уставился на него и нашел изъян в дискуссии. Ни один человек не станет добровольно потакать чужаку или позволять ему прочесывать свои мысли. Даже этот человек, который, казалось, чувствовал себя вполне непринужденно в тюрьме за решеткой. Он был здесь уже давно. — Легилименс, — сказал Том и вытянулся как можно дальше, чтобы проскользнуть сквозь зрачки человека, пронзая его нервы и сверля мозг. Бастет улыбнулся, скривив губы. — Почему ты позволил мне посмотреть? — спросил Том. — Ты, должно быть, научился этому искусству у кого-то другого, — подумал Бастет, слишком любопытный и почему-то уже такой уверенный. — Некий человек, который слишком уверен в своем положении за пределами этих решеток. Том ничего не ответил. Его лицо не двигалось и не выражало никаких эмоций. Несмотря на это, Бастет не моргнул, и его низкий рокочущий смешок эхом отозвался в мозгу Тома. Том ощущал его вкус — густую экзотическую пряность — и гладкое непроницаемое стекло разума этого человека. Он сомневался, что если будет давить, то найдет хоть какую-то тягу, чтобы прорваться сквозь него. — Да, — спокойно подумала Бастет. — У стен есть уши, хотя у болонки смотрителя не осталось языка, чтобы вилять. — Гриндевальд, — сказал Том. Бастет улыбнулась. — Великий Лорд Гриндевальд. Безрукий и Безъязыкий, и все же он считает себя лучше. Как ты думаешь, мальчик, он лучше? Ты выходишь из этих стен так же, как и он. Том слегка наклонил голову. — У тебя обида на него. — Конечно, — подумал Бастет. Короткая вспышка глубокого всепоглощающего отвращения, от которого у Тома зачесались зубы. Кость пульсировала зудом насилия, видя, как лицо этого человека раскалывается на части … — Видишь? — подумала Бастет, и ненависть и отвращение медленно отступили. — Противоположное искусство Легилименции-Окклюменция. Ты чувствуешь это сейчас, этот барьер. Здесь тебе это не нужно. Том слегка наклонился вперед, касаясь пальцами холодных прутьев. Бастет, старый и ленивый, ухмыльнулся ему темными пятнистыми зубами. — Расскажи мне. — Ты теряешь себя, когда погружаешься в мысли, ты чувствуешь то же, что и они, — подумала Бастет медленным и густым, как подслащенный мед, голосом. — Здесь, в окружении безумия и гнили… ты веришь, что кто-то за пределами этих стен может это вынести? Ты веришь, что кто-то может остаться в твоей памяти и пережить это место? Том напрягся, потому что понял. Освоение легилименции уже соперничало с его способностями, не считая его принудительных усилий по поддержанию академических оценок. Иногда его ум восставал и становился вялым, отказываясь выполнять более простые задания. Иногда ночи сводили его с ума и заставляли кричать и тревожно расхаживать, царапая кожу головы, потому что тело зудело. Постижение совершенно нового искусства разума было выше его сил. Не сейчас, не тогда, когда у него было мало времени и он отчаянно нуждался во всем, что мог. Если то, что сказала Бастет, было правдой, то Тому не нужно было учиться новому искусству. Он мог превратить свою слабость в силу — ядовитую колкость для любого непритязательного врага. Ему не нужно было прятаться, защищаться от слабости, когда он мог превратить ее в ловушку. — Что ты предлагаешь? — медленно спросил Том. Слова, казавшиеся невнятными и неправильными на его языке, соглашаясь с кем-либо. — И я с ним разберусь. Бастет замер, потом посмотрел на него. Действительно посмотрел, странными обведенными глазами, которые выглядели кошачьими в тусклом освещении. Возможно, он и был таким зверем, наполовину котом, наполовину человеком. Возможно, он был чем-то другим, темным существом, бесцельно блуждающим, прежде чем в конце концов оказаться в заточении. Что-то с таким количеством имен, что оно выбирало новые, когда появлялось настроение. — Посмотри на меня, — пророкотал Бастет, — сделай это. Бастет не мог колдовать без палочки, а Том мог. Это было что-то, что оставило его самодовольным, восторг исказился, когда он многозначительно посмотрел и пробормотал осторожное — Легилименс. Волна эмоций, волны ощущений и чувств прокатилась по коже Тома. Прохладный ветерок, словно руки в умывальнике. Чем больше он тренировался, тем легче становилось, пока он не смог растянуться в разумных пределах и оставаться в нем, как сильный запах. Бастет грохотал вокруг него — в глазах и во рту, и осторожно разворачивались вспышки. Дрожащая сепия тонировала изображения, как полароид. Одна из движущихся картинок на пленках, о которых слышал Том. — Я ненавижу этого человека, — проговорил Бастет с искренностью в голосе. Голос искажался низко и растянуто, как что-то странное; образы Гриндевальда, идущего мимо, ухмыляющегося и безрукого, с Лупеску, сопровождающим каждый его шаг. Он бродил по замку, выкрикивая колкости и оскорбления через клетки, как будто ему было лучше от этого. Бастет ненавидел этого человека, и Том тоже. — Я хочу, чтобы эти волки сожрали его. — Я знаю, — сказал Том, его глаза снова закатились. Образы, вспышки, места, где он никогда не был. Жаркие просторы пустыни, пылающий песок и жар, колышущийся высоко над далекой чужой землей — сфинкс, высеченный из камня, построенный людьми-рабами. Он шагнул глубже, пробуя чужой хлеб и чувствуя пот на горящей коже. — Ты забрался еще глубже, — прогрохотала Бастет вокруг него. — Давай я покажу тебе, как вскрывать шрамы. Выключатель, извивающееся присутствие, прежде чем Том почувствовал, как что-то сдвинулось против его ощущения. Наждачная бумага коснулась его кожи, и стекло растаяло, обнажив разрушенную коренную породу. Том задел его и начал вскрывать.***
Секретарша Ади что-то напевала. Тщательно продуманная нежелательная музыка, которую Том не знал. Она быстро что-то записывала, управляясь с папками, прежде чем закончить, чтобы поработать над своими заданиями. Спиральные роговые косы были предназначены для того, чтобы ее волосы не загорелись от того, как близко она подносила свечу к своим толстым книгам. — О, привет! — она радостно зачирикала, махнув маленьким чернильным пальчиком в сторону Тома. — Не думаю, что ты захочешь выходить на улицу! На улице довольно холодно, а фрау не принесла плащей, так что… Том проигнорировал ее и посмотрел дальше. Она сияла, улыбаясь так широко, что её глаза слегка прищурились. Должно быть, она была старше него и уже окончила школу магии, если проходила тут стажировку. — Тебе нужна книга? — спросила Ади, с любопытством наклонив голову. — У меня их семь, но одна — романтическая, потому что я люблю читать их Лупеску, когда они капризничают из-за выхода на улицу. Ты можешь прочитать ее, если хочешь! — Мне не нужна твоя книга, — решительно сказал Том. — Когда я вернусь в Британию? Ади хмыкнула, роясь в столе в поисках толстой папки, которую Том знал как свою. Она пролистала ее, слегка высунув язык, и проследила что-то написанное медицинскими кодовыми словами. — Здесь написано, что тебе просто нужно разрешение на учебу. Это всего лишь еще одна оценка фрау! Ты можешь отнести это ей, если хочешь, у нее завтра днем есть время, она могла бы справиться с твоей оценкой, если ты хочешь. Ты отправил все школьные задания! Молодец! Лучше, чем я, рукописи хуже всего… Том проигнорировал ее и взял бумагу. Это был единственный лист пергамента, чистый во всех стоках, таких как план выписки и подпись. Дата и время, последние заключения. Рядом с Ади лежала книга, но Том знал, что стандартное содержание не может сравниться с коллективным арсеналом, который он тщательно собирал. Он не спал уже несколько дней, но в этом не было ничего нового. Том вышел, бережно держа бланк обеими руками. Фрау Димитриу была на обходе, ее кабинет был заперт и пуст. Он сунул бумагу под дверь, уже прокладывая себе путь в коридор по своему усмотрению. Крики и стоны смолкли в его присутствии, слишком осознанные или слишком отсутствующие, чтобы кричать в его присутствии. Первые несколько заключенных были невезучими — те, кто умер по неизвестной причине после того, как окончательно сошёл с ума. Женщина-животное с паучьими лапами и дикими мыслями была первой в списке. — Привет, — сказал Том, заглядывая в камеру слева. Заключенный отпрянул назад, съежившись возле маленькой кровати, которая была во всех камерах. Заключенный упорно смотрел в стену, отказываясь говорить. Том не улыбнулся, но в груди у него потеплело от удовольствия. Наконец-то он обрел репутацию, которую, как ему казалось, уже потерял. Те же взгляды и выражения лиц, что когда-то были у Абраксаса и у Сигнуса. Страх и уважение, осторожные слова и отведенные глаза. Том скучал по этому, находясь в прирученном состоянии. — Привет, — сказал Том, переходя к следующей камере. Этот закричал ему в лицо, вопя от ужаса с широко распахнутыми глазами. Это было что-то, что невозможно было определить, пол или вид существа, который Том не разспознал. У него не было пальцев, все десять и четыре пальца на ноге были начисто откушены Лупеску. Значит, это был пустой ум. — Легилименс, — тихо сказал Том, глядя сквозь решетку на дикий разум. Это был любопытный сорт, запертый в подвале или сундуке на долгие годы. Так долго он забывал солнечный свет, забывал чистую воду и свежий воздух. Одинокий и пойманный в ловушку, время от времени его кормили и оставляли расти. Изолированный, его ум калечит его ничтожество… — Ну да, — прошептал Том, дергаясь, и вибрируя под его тяжестью. Боль, агония…выпусти его, выпусти, выпусти, выпусти … Том резко вдохнул и выдохнул, склонив голову. Он высвободился, отшатнувшись от мягкого прикосновения, которое заставило его жертву вздрогнуть и заскулить. Такое ничтожество, но Том бы выжил. Он задавался вопросом, может ли Альбус Дамблдор вынести такую агонию, когда он настаивает на ответах.***
— Я предпочитаю использовать шифровальные перья при проведении оценок, — сказала Крина поздним вечером на следующий день. Она посмотрела на него, слегка нахмурившись от подозрения и чувства, что что-то изменилось, но ничего не доказывало, что это изменение было вредно для него. Кожа Тома оставалась бледной, испачканной тенями и светом ламп замка. Мешки под глазами разгладились, полоска кожи в том месте, где скальп оторвался, зажила бугристой кожей и колючими зачатками новых волос. Он стал носить капюшон, когда мог, чтобы скрыть очевидное. Ногти у него были здоровой длины, никаких следов беспокойного грызения. Его губы потрескались от хронической рвоты и проблем с кишечником, которые отказывались уходить, но он хорошо приспособился к болезни. — Это делает их менее…жесткими, — сказала Крина, водружая перо на кончик. Оно подпрыгнуло, закручиваясь спиралью к одному из ее немаркированных журналов, готовясь писать на новой странице. — Такие вещи всегда неудобны для обеих сторон. — Почему, мадам Димитриу, — пробормотал Том, играя с одним из ее декоративных предметов на столе. Идеально вырезанный шар из какой-то непонятной кости. — Это звучит так, будто вам надоели наши дискуссии. — Напротив, мистер Риддл, ваши успехи астрономичны. Если бы я не видела все своими глазами, то не поверил бы, что вы были в таком состоянии всего месяц назад. — Накачанный наркотиками так, что мои зубы слышали музыку? — сухо спросил Том, перекидывая мяч из одной руки в другую. Крина едва заметно улыбнулась. — Это твои определения, не мои. Это было настоящее испытание, я постоянно удивляюсь твоему выздоровлению. — Выздоровление тормозится только тогда, когда не хватает мотивации. — Тогда скажи мне, Том. Что движет тобой сейчас? Том Риддл улыбнулся и положил мяч обратно на пьедестал. Он плавно выдохнул и скрестил ноги. — Я скучаю по природе. Крина ответила лишь понимающим кивком. Перо порхало вокруг, отслеживая все диалоги, как на судебном заседании. Том следил за пером, за гипнотизирующим поворотом верхних перьев. — Это реально устроить. Я могла бы организовать время снаружи, если ты пожелаешь. — Разрешенное время на открытом воздухе отличается от свободы. — Значит, ты хочешь свободы? Идти беспрепятственно? Ни с кем не связан и ни от кого не зависим? — О мадам Димитриу, мы все связаны той или иной рукой. Ограничены собственными возможностями и навыками. Я хочу идти беспрепятственно. Я не собака, которую можно держать на поводке. Крина не пропустила колкость. Она не ответила, даже когда Лупеску за дверью зарычал так низко, что Том почувствовал, как задрожал табурет, на котором он сидел. — Найти смысл в этом мире и пустить себя в его поток — не значит обрести дом. Том улыбнулся, резко и жестоко, и сказал: — Это оправдание, которое вы говорите сами себе? — Нет, — сказала Крина, слегка наклонив голову. — Я нахожу личную ценность в своей работе. То есть в сознании заблудших душ. Возможно, православие не для меня, поэтому я проложила свой собственный путь, как и ты. — Дамблдор и Орден заблокировали мое будущее всеми возможными способами. Крина повела плечом, мельком взглянув на перо. Пауза, затем перо поднялось и опустилось в сторону. Затем Крина спокойно оглянулась назад; теперь все было записано. — Я буду лицемерна, если…буду осуждать тебя за то, куда простираются твои интересы, — медленно произнесла Крина. — Учитывая большинство моих заключённых из тех, кто заключен под стражу на длительный срок за различные преступления. Я изучила твой вопрос о крестражах и, если потребуется, готова помочь тебе в этом деле. Том замер. Его глаза метнулись к полу, отказываясь подниматься туда, где Крина Димитриу оценивала его психическое состояние. — Я думаю, что… это разумная область исследования. Мы склонны бояться областей магии, о которых мы мало знаем — крестражи одна из таких областей, где присутствует табу. — Я был убежден, что крестражи — это темная магия … — Некромантия — тоже темная магия, но ее преподают в китайских учебных заведениях, — тихо сказала Крина. — Проклятия и кровная защита — это темная магия, но все же это область практикуемой магии в африканских племенах… — Тогда расскажите мне о крестражах, — тихо сказал Том. Его пальцы дергались и постукивали по стулу. Крина тихо дышала через нос. — Это пришло из Европы. Искусство расщеплять душу и закреплять ее внутри объекта. Я нашла множество книг на эту тему — найти их не так-то просто. Том пошевелился, наконец почувствовав первые приступы дискомфорта. Как бы ему хотелось заглянуть ей в глаза и проникнуть в ее череп — увидеть ее истинные мысли без лжи слов или диалога. — Дамблдор бы этого не одобрил. — Секреты это нормально, они необходимы любому мальчику твоего возраста. Без этого ты столкнешься с трудностями в базовом когнитивном развитии. И этот человек меня раздражает. Лицо Тома слегка исказилось в едва заметной улыбке. — Но почему? — Потому что ты «развалился» по причинам, которые мне неизвестны, — честно сказала Крина. — И ты снова собираешь себя вместе с помощью средств, которые мне непонятны. Я боюсь твоей изоляции и хочу помочь тебе расти в здоровой среде. — Здоровая среда, включаящая темную магию. — Темная магия существует только в некоторых частях света. В Магической Британии, я полагаю, меня разыскивает закон, в то время как здесь меня чтут и уважают. Том постучал пальцем, неловко дернувшись. Глаза Крины не пропустили это. — Я беспокоюсь за тебя, Том, но я знаю, что твои способности восприятия и познания намного превосходят способности других людей твоего возраста. Будь ты постарше, я бы мигом наняла тебя в свое учреждение. Ади высоко ценит тебя. Том не мог себе этого представить. Эта женщина была дикой, хаотичной в своей энергии и вопиющем отсутствии морали. Любой в этом аду нуждался быть таким. — Я хочу, чтобы ты был здоров, — подчеркнула Крина, — если ты веришь, что Хогвартс — это то место, куда ты должен пойти, тогда я поддержу тебя в этом решении. Том едва мог дышать. — Вот так просто. — Вот так просто, — призналась Крина. — Ты знаешь, кто ты, так кто я такая, чтобы утверждать, что ты нечто иное? — Ладно, — сказал Том, не в силах скрыть слегка напряженный тон своего голоса. — Я хочу вернуться. — Хорошо, — сказала Крина, довольно улыбаясь. Она потянулась за спину, открывая одну из многочисленных книг без этикеток. Она вытащила из складки ничем не примечательную закладку. Тускло-зеленую, выцветшую и облупившуюся по краям из холста. — Это для тебя. Я сделала его некоторое время назад, это прямой портключ к территории Хогвартса, однако тебе придется войти через парадную дверь. Мы с Альбусом уже заключили это соглашение, так что у стражей не будет никаких трудностей с тем, чтобы впустить тебя внутрь. Затем, как по команде, волки за дверью начали выть. Крина вскинула голову и уставилась на дверь с непроницаемым выражением. Она пощипывала перо, перенося заметки и строчки так, словно снимала ленту и наклеивала ее на бланк. Она нацарапала еще что-то, размашисто подписав свое имя, прежде чем бумага свернулась и исчезла в облаке темного дыма. — Твои документы на выписку готовы, — быстро проговорила Крина. — Меня вызвали для осмотра недавно взятого под стражу заключенного, Я вернусь как можно скорее, прошу прощения, но я должна идти … Крина поспешно вскочила на ноги и с многозначительным видом подвинула Тому портключ-закладку. Он взял его и сунул в передний карман. Крина собрала книги, достала из третьего ящика стола еще две ручки и декоративный нож. Она закрепила нож в волосах, убирая его в замысловатый пучок, пока лезвие полностью не скрылось. — Мне очень жаль, — сказала Крина, суетясь. Лупеску, стоявший на страже за дверью, поспешил в комнату, демонстративно сопровождая Крину и бросая свирепый взгляд на Тома. В мгновение ока Том оказался в кабинете один. Замечательный знак доверия. Кусок пергамента, прикрепленный к кисточке, обозначал пусковое слово для портключа- каберне. Так мучительно уместно. Мгновение, и Том остался один в слишком большом замке среди других монстров. Через мгновение Том понял, какая возможность ему представилась. Он встал и взял три помеченные книги с другой стороны стола Крины. Книги отложены в сторону и помечены для Тома её почерком. Он собрал их, не обращая внимания на немаркированные книги, которые, вероятно, были написаны шифром. Он быстро прошел по коридорам туда, где в спиральной башне хранились его вещи. Сундука у него больше не было, его тщательно обыскали после передозировки. Теперь у него появилось новое содержание, которое было бы подозрительным, если бы не академические названия. Он положил книги в свою сумку, гораздо больший рюкзак. Вес не был большим, так как у Тома теперь было мало одежды, и еще меньше предметов в его распоряжении. Считалось, что его рассудок восстановился. Это было заблуждение, теперь излеченное чудесами медицины. Он вышел в коридор и быстро зашагал туда, где маячили парадные ворота… Лупеску очень спокойно вышел из тени и преградил ему путь. Том замер, остановившись в коридоре. Волк уставился на него сверкающими гневом глазами, его губы изогнулись, обнажив длинные кривые зубы, большие, чем у любого другого животного. — Привет, — сказал Том, не в силах остановить внезапный страх, от которого его сердце бешено забилось. — Я ухожу. Волк низко зарычал, медленно продвигаясь вперед большими когтистыми лапами. Том осторожно поднял руки, показывая, что он безоружен. Лупеску это не волновало. — Я не причиню тебе вреда, — сказал Том и выдохнул: — Легилименс. Волк замер, возможно, через мгновение осознав, что он больше не одинок в своей голове. Его мысли существовали в мире впечатлений, эмоций и бессловесного языка, более развитого, чем Том мог себе представить. Более человечный, чем любой заключенный за решеткой. — Привет, — сказал Том, чувствуя, как его раздражают одни и те же слова, одно и то же отчаянное приветствие, повторяемое так, словно это могло что-то изменить. — У меня есть разрешение фрау Димитриу покинуть Нурменгард. Разочарование, зуд в зубах и желание погрузить их поглубже в теплое мясо. Сдерживаемая энергия и ненависть, желание бежать, бежать и охотиться. Имя, знакомое имя Лупеску, данное ей хранителем — Эгида. — Я знаю… — сказал Том, улыбаясь и дрожа при соблазнительной мысли о крови, пролившейся на траву. — Эгида, ты хочешь убить человека? Человека? Какого человека? Они бы…из Нурменгарда не сбежать… — Я знаю, — согласился Том, широко улыбаясь, и каким-то образом в нем промелькнула искра эмоций. Интерес, желание, бессловесный мысленный образ калеки, бегущего навстречу смерти.… — Этот… — сказал Том, улыбаясь и дрожа. -…Что если он выйдет наружу, то… Они хотели его смерти, как и Бастет. Жадный отвратительный человек, грязная гниющая оболочка человека, который был большим калекой, чем казалось. Он давно заслужил смерть — нельзя отказываться от мести, когда он ходит рядом и обращается с тобой, как с собакой. — Я знаю, — сказала Том. — Ты не собака и не животное. Ты умная и дикая, и не должна сидеть здесь в клетке. Ты не страж и не надзиратель. На тебе не должно быть поводка. Эгида наклонила голову и навострила уши. Ей не нужно было знать язык, чтобы понять, что спрашивает и чего от нее хочет Том. Что ей придется сделать, чтобы, наконец, убить своего родителя.***
Гриндевальд проснулся от света звезд. Он не видел полной луны уже много лет. Ее небесное присутствие повергло его в благоговейный трепет, когда он лежал ничком на влажной земле. Замерзшая земля, ведь скоро наступит февраль, не так ли? Воздух был влажным и свежим, приближался шепот росы. Если бы ему пришлось гадать, он бы сказал что скоро рассвет, но какое значение имело время для его снов? Он слышал уханье сов в лесу, звук животных, рыскающих по опавшим листьям. Он осознал, отстранено и с ужасом, что этот уровень воспоминаний не может быть сном. Гриндевальд с трудом сел прямо, вглядываясь в серебристый свет, чтобы разглядеть мальчика, небрежно сидящего на чем-то вроде табурета. Его табурет с высокой спинкой и тремя веретенообразными ножками. Слегка кривобокий под естественными волнами травы и земли. — Сегодня прекрасная ночь, — сказал мальчик, спокойно глядя в небо. Резкий контраст с тем, что было раньше, когда Гриндевальд почувствовал медную завитую личинку остатков своего языка. Она слабо дергалась, и он знал, что только бульканье и животные стоны вырвутся из его старых зубов. — Мне нравится полная луна, — сказал Том, небрежно постукивая пальцами по табурету. — Легче прокрасться в какое-либо место. Небрежность ночи. Пренебрежение к воровству и грабежу. Глаза Тома резко метнулись к нему, оценивая. Тюремная одежда, длинные стебли травы, раздавленные под его бедрами. Он уже давно не чувствовал травы. — Когда мне было тринадцать, — начал Том, скучающе глядя на деревья. — Я уже проводил лето в одиночестве. Призыв и война… ну. Ты все об этом знаешь. Гриндевальд оскалил зубы в безмолвном рычании, растянув губы. Том улыбнулся, забавляясь этим выражением. — В поместье на углу Бейкер-стрит жил один человек, у него был туберкулез, но только начало. Его семья уехала, поэтому он сидел в своих резных креслах и модных нарядах, и ел, как жирная свинья, которой он и был. Том оглянулся на него, его серебристо-голубые глаза блестели в свете полной луны. — У него было так много еды. Ваша война отняла так много сил, но выживание есть выживание. Я подумал, что если жирная свинья хочет есть, когда она уже обречена, то она должна делиться с голодающими. Том улыбнулся, обнажив блестящие зубы, как волк перед добычей. Он встал, плавно и быстро. Его ботинки хрустели по траве, по замерзшим на земле трупам сверчков. — Я думал, что это не будет убийством, если он почувствует запах, — без эмоций признался Том. — Если бы почувствовал, это было бы самоубийством. Итак, бедный мальчик-сирота вошел в его дворец и подменил его бренди на древесный спирт. Очиститель для мебели. Он выпил его, как жирная свинья, а я перешагнул через его расплавленные глаза и съел его кладовую полностью. Гриндевальд уставился на него, обводя взглядом юношеские кости. Том Риддл, греющийся в лунном свете с тонкой улыбкой, далеко выходящей за пределы апатии. — Когда мне было пятнадцать, — сказал Том, шагнув к нему. Он согнул ноги в коленях, смиренно изогнув спину. Расстояние между ними сократилось, и Гриндевальд почувствовал на своем лице теплое дыхание мальчика. Ночной воздух по сравнению с ним был холодным. — Меня разбудили твои сирены, — сказал Том. Он улыбнулся с дружелюбным жестоким выражением, которое не выражало ни милосердия, ни нежных воспоминаний. Гриндевальд не дернулся, но почувствовал, как ночной холод пронизывает его еще сильнее. — Мой приют был эвакуирован, и я вернулся в Лондон, один, в разгар войны. Твои сирены разбудили меня в моей маленькой адской дыре, и мне некуда было идти. Ты знаешь, каково это… бояться за свою жизнь каждую ночь, когда слышишь этот адский вой сирены? Гриндевальд почувствовал, как пот стекает по его затылку, смягчая уголки волос. Его лицо дернулось, ноги подогнулись, и на какое-то мгновение у него мелькнула мысль пнуть мальчишку. Снова и снова, пока под ногами не захрустели бы хрящи, и он не уложил мальчика лицом в мягкую утреннюю росу. Том видел это, его улыбка смягчилась насмешкой, и он смело протянул руку, чтобы погладить щетину на подбородке Гриндевальда. — Нет, я не думаю, что ты знаешь, каково это, — прошептал Том горячим, хриплым и влажным голосом. — Не волнуйся. Господь верит в справедливость и доброту, и каким жестоким чудовищем я был бы, если бы утаил такой опыт. Мы живем благодаря нашей щедрости, Гриндевальд. Гриндевальд резко вдохнул, так внезапно, что понял: мальчик услышал. Глаза Тома Риддла расширились, улыбка стала еще шире. Его лицо было искажено тенями и лунным светом, и его прикосновение было таким нежным. — Господь награждает тех, кто поступает по-доброму и милосердно, — со знанием сказал Том. — Я принес тебе подарок. У меня нет сирен, но Эгида согласилась помочь с твоим покаянием. Гриндевальд попытался заговорить — влажное бульканье, которое ломало струпья и натягивало мышцы. Том улыбнулся, тяжело дыша и медленно вставая. Его высокое долговязое тело больше походило на скелет. Вдалеке нарастал пронзительный одинокий вой, пока не достиг вибрации, похожей на сирену. Высокая громкая сирена в лунном свете вызвала хор других близлежащих воплей. — Ты слышишь сирены, Гриндевальд? — радостно пропел Том. — Ты должен бежать! Никогда не знаешь, когда бомбы разорвут тебя на куски! Гриндевальд поднялся. Перекатываясь и дергая туловищем без всякой грации. Он был животным, борющимся с обрубками рук и ушибленными старческими ногами. Он поспешно поднялся на ноги. Том продолжал смеяться, радуясь и забавляясь без слов. Вой не утихал, его шум разжижал адреналин в крови Гриндевальда. Крина ни за что бы не согласилась, но звери — люди и волки — всегда жаждали его крови. Они грызли его руки, хрустели костями и смотрели на него голодными глазами. Крина не согласилась бы, но она мало что могла сказать против этих проклятых монстров. А этот мальчик … этот мальчик был хуже всех. — Ты знаешь, что такое страх? — кричал ему мальчик, и голос его время от времени срывался на октаву выше. Гриндевальд бежал, тонкие шлепанцы были плохим барьером между камнями и ступнями. — Надеюсь, они разорвут тебя на части, мускул за мускулом! — закричал Том издалека. — Надеюсь, твои ошибки сгрызут тебя кость за костью! Гриндевальд бежал, слезы и кровь текли по его болтающемуся остатку языка, а пот струился по спине. Из Нурменгарда не было выхода. Для него не было спасения, и мальчик тоже это знал. Насилие и убийство на расстоянии. Затравленный, как чертов кролик. От него ничего не осталось — его гордость, его наследие, его власть… Мальчик продолжал смеяться, перекрывая высокий вой волков, которые приближались с каждым рывком. — Продолжай бежать! — засмеялся Том. — Великий Геллерт Гриндельвальд! На которого охотятся, как на чёртову крысу! Он почувствовал, как зубы сомкнулись на лодыжке, еще один удар прошел по ее передней части. Секунда — и он упал, палки вонзились в его бедра, когда острые клыки пронзили сухожилия и мышцы. Он не мог кричать без языка, он не мог заглушить шум голодного влажного жевания. Он чувствовал их и слышал, как они впиваются ему в лодыжки. Пожирая каждую косточку стопы, как будто это была конфета, которую можно пососать. Его ахиллы истрепались, как спелый плод, кости рассыпались, как старое дерево. Он булькал в рвоте, когда его колени со щелчком раздвинулись, разбившись вдребезги, а коленная чашечка покатилась по земле. Его бедренная кость поддалась с мощным треском, длинный язык любовно очищал рану на его теле. Он кричал в своей голове, когда они прожевывали его желудок, пожирали легкие; он кричал в своей голове, когда у него не осталось воздуха, чтобы кричать. Но помимо всего этого, Том Риддл продолжал смеяться.