Холмс наблюдает

Наблюдение — не просто развлечение для Холмса, хотя раньше было таковым. Наблюдение он сделал своей профессией, и на удивление ему удалось достичь того редкого баланса, когда работа приносит не только удовольствие, но и деньги. И тем не менее, сейчас — ранним зимним утром, когда все преступники предпочитали не высовываться — он был свободен от работы, но наблюдал. Холмс сейчас занят своим любимым делом. Нет-нет, не игрой на скрипке и не дедукцией. Он пристально наблюдает за спящим Уотсоном, придавая своему удовольствию завершённый вид и горькую нотку с помощью сигареты. Уотсон всегда спит очень крепко — факт, который чудесным образом приходится на руку детективу, когда тот не собирается будить друга, а хочет лишь понаблюдать за ним. Холмс приходит в его комнату в разы чаще, чем тот считает — почти каждое утро. Уотсон просыпается лишь тогда, когда того хочет Холмс. Милый Уотсон такой уютный, когда спит! Его тихое посапывание под утро заставляет Холмса чувствовать себя, как дома, даже если дело происходит в богом забытом отеле на другом конце Англии. Иногда Уотсон храпит — едва слышно, и Холмс не может взять в толк, зачем люди заводят своевольных кошек с острыми когтями, чтобы те время от времени мурлыкали, когда можно слушать, как мурлычет Уотсон. Тем более что у Уотсона тоже есть усы. О, Холмс часто жаждет к ним прикоснуться! Руками ли, или губами... Холмс ни разу не целовал мужчин, да и с женщиной он целовался лишь с одной. По иронии судьбы, джентльмену достались страстные поцелуи кухарки Агги из дома Мильвертона, и он искренне радовался такой удаче на своем пути. Во-первых, он удачно завершил дело, во-вторых, научился целоваться. Агги — простая девушка, и её вовсе не смутило, что мужчина в годах не умеет целоваться. Благодаря Агате Холмс узнал, чего он хочет от Уотсона: он хотел бы его поцеловать. Ничто в его душе не колыхалось, когда он целовался с оседлавшей его на газоне в саду девушкой, но лишь мимолётная мысль о том, как он поцелует Уотсона, заставляла его сердце колотиться так, что, казалось, Уотсон должен слышать на расстоянии!.. Уотсон пошевелился во сне, как часто бывало с ним утром, и сделал глубокий сонный вдох. Свободные рукава его ночной рубашки сползли, оголив его прелестные пухлые запястья. Холмс сделал затяжку и прикрыл глаза, мечтая, как он однажды коснется этих запястий губами. Ворот ночной рубашки Уотсона тоже был свободным, благодаря чему удачно оголял часть его груди. Уже рассвело, и Холмс видел тонкие курчавые светлые волоски на груди этого прелестного создания. Холмс часто фантазировал, как ляжет к другу... не просто рядом, а кожа к коже, протиснется под его ночную рубашку и... Холмс не знал, почему хотел этого. Быть рядом с Уотсоном, прикасаться к нему, прижиматься казалось таким невероятно правильным. В то же время Холмс отлично осознавал, что Уотсон не дал ему пока на такие действия своего разрешения, и всё, что ему остаётся на данный момент, — наблюдать, как он спит. Это продлится ещё некоторое время, судя по тому, в котором часу он вернулся вчера после встречи со Стэмфордом. Ах, эта милая привычка Уотсона встречаться раз в неделю с кем-то из старых друзей и кутить допоздна! Холмс ни разу не задумывался, что они там обсуждают (ведь надо же им о чем-то говорить!), а Уотсон никогда особенно не распространялся об этих встречах, но Холмса всё устраивало. Он не чувствовал ни капли ревности, ведь его друг всего лишь отдыхал, в том числе — от его скверного характера. Сегодня что-то было неуловимо не так, как раньше. Холмс сделал ещё затяжку и нахмурился. Уотсон накануне вернулся в совершеннейшем подпитии и выглядел так, будто недавно ещё испытал сметающий все разумные доводы приступ гнева, а потом алкоголь смыл его, как летний дождь — пыль на тротуаре. Руки его не имели никаких следов мела, хотя со Стэмфордом они всегда играли в бильярд. Однако Уотсон ехал именно к Стэмфорду — он был одет слегка небрежно, как он всегда одевается для встречи с теми, с кем не стесняется быть собой, да и уехал он на кэбе в нужную сторону. Что же было дальше? И тут Холмс понял: вчера ночью от Уотсона пахло дымом многих сигарет и сигар, и, кроме того, на его одежде остался едва различимый запах чужого одеколона. Мужчины? Много мужчин? Когда Уотсон бывал расстроен или слишком уставал на работе, он всегда заканчивал вечер в борделе, однако на этот раз он оказался в компании мужчин, которых Холмс вовсе не знал, и выпил там неприлично много! Холмс не смог до конца оформить свои подозрения, не сумел признаться себе в них, как ноги уже уносили его подальше от постели Уотсона, вон из его комнаты и в гостиную на первом этаже. — Холмс? — послышался хрипловатый возглас из спальни, когда он уже уселся в кресло, обняв в защитном жесте колени. Холмсу стало холодно, когда он понял, что Уотсон спешит за ним следом, спотыкаясь о полы халата, который пытается надеть на ходу. Надежда превратить всё в шутку, в мелочь таяла с каждым мгновением, потому что Холмс просто не успел бы налепить на лицо обычную маску безразличия и говорить об отстранённых вещах. Правда, и слов, чтобы описать свои подозрения и чувства, он не находил. А Уотсон, тем временем, ввалился в гостиную. — Холмс, Господи, что стряслось? — спросил доктор, направляясь прямиком к нему. Милый, добрый Уотсон! Беспокоится... — Где вы были вчера вечером? — выпалил Холмс, не успев обдумать и половины предстоящего разговора. Уотсон тут же замер, как вкопанный, а потом сел в своё кресло напротив Холмса с прямой спиной и ответил, пожав плечами: — У Стэмфорда, как и говорил. — Вы недоговариваете, — обронил Холмс, чувствуя себя прескверно от того, что ему врут. Раньше Уотсон врал только о борделях. — Верно, — легко согласился Уотсон, хотя в его глазах появилось что-то темное, некий отблеск перегоревшего гнева. — Я был у Стэмфорда, мы серьезно повздорили, и я покинул его дом слишком разъярённым, чтобы ехать сразу на Бейкер-стрит, потому заехал в паб и несколько часов провел там за выпивкой. Видеть никого не хотелось, поверьте, Холмс. — Ваша рубашка... — несмело проговорил Холмс. — От вас пахло чужим одеколоном, и я подумал... Он не успел сказать, что он подумал (и на самом деле не очень представлял, что он может сказать, чтобы не испортить ситуацию окончательно), как Уотсон отмахнулся: — Один мо́лодец слегка перебрал виски, и я с ещё одним более-менее трезвым джентльменом помог ему забраться в кэб, всего-то. Уотсон добродушно улыбался, наблюдая за сменой эмоций на лице детектива, и Холмс пытался припомнить, что ещё он должен сказать. Ах, да. — Сожалею о вашей ссоре со Стэмфордом. Надеюсь, вы помиритесь, — сказал он как можно более искренне, что далось ему с трудом. Как этот посредственный тип смел злить его выдающегося, потрясающего, любимого Уотсона! Уотсон снова нахмурился и пробурчал: — Мы с ним помиримся только в том случае, если он принесет извинения. — Чем же он вас так оскорбил? — спросил Холмс, чтобы поддержать беседу. Сам он уже начал расслабляться, когда понял, что все его подозрения были напрасными. — Он оскорбил вас. Холмс уставился на доктора в изумлении. Тот всё ещё хмурился и даже чуть покраснел от гнева, а руки его сформировали плотные кулаки. — Стэмфорд завел разговор о том, что вы ведёте себя весьма... эксцентрично, — пояснил Уотсон, а потом добавил, будто в пропасть ухнул с разбегу: — Он сказал, что считает вас гомосексуалистом, и якобы так считает не только он, и что общение с вами может испортить мою репутацию, и что таких, как вы, стоит избегать, чёрт возьми! Я едва сдержался, чтобы не ударить его, Холмс, потому что, клянусь, одним ударом я бы не ограничился. Холмс едва не задохнулся от взорвавшихся в его разуме мыслей и эмоций. О, как он был зол на Стэмфорда за эти нелепые обвинения! Они были слишком поверхностно знакомы, чтобы тот смел делать такие выводы о его личной жизни и привязанностях... В то же время Холмсом овладело истинное восхищение: Уотсон готов защищать его честь, да как! Прилив благодарности едва не смыл все прочие мысли, но возникла ещё одна — важная и массивная, как скала, которая не дала ему думать ни о чём другом: Уотсон считает, что для мужчины любить другого мужчину — это плохо? Холмс ухватился за эту мысль, раня своё сердце о её неумолимые острые грани. Его чувство настолько невинно и красиво! Ведь Уотсон не станет его осуждать за него? Или он тотчас же сбежит к старому приятелю просить прощения, что не разглядел инверта, с которым жил столько лет? Нет, Уотсон не такой. И Холмс обронил со своих непослушных губ вопрос, который вообще не должен быть задан в приличной гостиной, но который — единственный — требовал немедленного ответа в его хаотичном мозгу: — Уотсон, вы любите меня? — Хм, может, хоть в этот раз сработает? — Уотсон картинно потёр усы, уставившись в пространство гостиной невидящим взором, и для завершенности этой фразе явно не хватало продолжения — «как думаешь?» Холмс испытал навязчивое чувство, что он в комнате лишний, или что он не может разглядеть невидимого собеседника, или что он упустил нить разговора окончательно. — Холмс, милый мой болван, — переведя на него взгляд, сказал Уотсон в сердцах, но с такой неприкрытой любовью в голосе, что Холмс едва не расплакался от облегчения, — где же ваша хвалёная наблюдательность? Я признаюсь вам в любви раза этак три на год под разными соусами, почву прощупываю, так сказать, а вы и не слышите меня, как оказалось. У Холмса закружилась голова, и воздуха в гостиной вдруг стало слишком мало. Он как раз собирался сказать Уотсону, что надо бы выйти на крыльцо подышать, как Уотсон продолжил, на этот раз своим самым обычным, домашним тоном: — Вы ведь не прогоните меня, мой дорогой? Мне не жить без вас, Холмс. — Что за вздор... — проговорил Холмс, едва способный слышать свой собственный голос из-за шума в ушах. — Я люблю вас, Уотсон. — Тогда почему вы до сих пор сидите в кресле напротив меня, а не вместе со мной на диване? — участливо поинтересовался доктор, и в его голосе слышалась теплая улыбка. — Потому что мне не хватает воздуха и в глазах темно, — честно признался Холмс. Уотсон, добрый, надёжный Уотсон в мгновение ока был рядом с ним, и его сильные руки вынули Холмса из кресла, и следующим, что он помнил, было то, как он лежал на диване, головой на коленях своего любимого доктора, а доктор улыбался ему и гладил его впалую щёку. — Так лучше, любовь моя? — спросил Уотсон. — О, так просто идеально, мой дорогой, — Холмс произнес это, едва дыша, потому что его сердце казалось таким переполненным любовью и нежностью, что грозило вот-вот взорваться фейерверком. — Тогда я поцелую вас? Холмс кивнул, и тут же его голову чуть приподняли уверенные широкие ладони Уотсона, и к его губам прикоснулись теплые мягкие губы Уотсона, и кромка его жёстких усов, и он чувствовал прекрасный домашний запах Уотсона, и теперь всё действительно было идеально. Холмс понятия не имел, что делать дальше, но тут уж ему было, на кого положиться: верный Уотсон его точно всему научит. 2.03.2021