Признавайся, скучал по мне?

-Яша... Воздух бессмысленно серыми клоками повис на уродливых ветвях погнувшихся от старости деревьев. Диканька. Место уныния и скорби. Место азарта и погони за призраками. -Яша... Прошло уже больше двадцати лет. У Якова Петровича седина на висках, и бес в ребре веселится. Оттого-то и заглядывается столичный следователь на писаря своего, чуть ли не облизываясь. Николай Васильевич молод, красив и нежен. Он может быть дерзким, соблазнительным, обаятельным. Но не может быть тем, другим, единственным. -Яша... Тишина в карете звенит тем сокровенным, невысказанным, что в душе точно гнойный нарыв болит. Яков Петрович болен уже очень давно. У него гангрена души. А в таких случаях выход один - ампутация. И Якову Петровичу к лицу бы рассмеяться над неразумным предположением о наличии у него души, да только каждый вечер что-то остро-режуще выворачивается за рёбрами, сводя судорогой покалеченное тело. Яша пытался бороться с этим. И даже к колдуньям и целителям обращался. Никто не помог. Все только разводили руками, дескать «совершенно не имеем представления, от чего вас лечить». А Яков знает. Он даже помнит, какого цвета глаза у его болезни. Серо-зелёные с робкими крапинками обычно доминантного карего. -Яша... Яков Петрович просыпается в холодном поту и косится на задремавшего Николая Васильевича. Нет, не разбудил писаря своего ненаглядного. Слабость жуткую не выказал перед подчиненным. И вроде бы глупо, а легче от осознания этого делается. Ну, подумаешь, голос во сне слышал. Хриплый такой от количества табака выкуренного, родной до ужаса, до дрожи в задеревеневших коленях. Разные сны порой снятся. Необъяснимые и пугающие. Но необходимые, как кислород. Яша готов поклясться, что живет в основном ради этих сумасшедших видений. Только в них он по-настоящему счастлив. Только в них обнимает того, единственного. -Яша... Карета резко тормозит на ухабистой дороге. Грязь, перекошенные домишки, ветхая церквушка, ямы да ухабы. Одно слово - провинция. Оттого-то и не любит Яков от Петербурга далеко отъезжать - нет жизни за столицей. Утверждение, подтверждённое императорской печатью. Выше - только к Богу за милостью. Гоголь выглядит болезненно: бледная, почти прозрачная кожа, иссиня-чёрные мешки под глазами, вороного цвета волосы. Как будто покойника привёз на этот и без того чересчур торжественный пир смерти. Яков Петрович ободряюще ухмыляется писарю и уже тянется к ручке двери, как вдруг его взгляд встречается с потрясёнными серо-зелёными глазами. -Яша... Черт бы побрал этот доминантный всегда карий, наследственность и Бенкендорфа с его чрезвычайно срочным заданием! А Саша-то его узнал. И руку неосознанно потёр. Ту самую, на которой кольцо когда-то было. С Яшиными инициалами. Горькая усмешка на потрескавшихся губах. Не к лицу Якову Петровичу завидовать писарю - мальчонке с видом побитой собаки, что рядом с Бинхом ошивается. Но чёрная зависть берет Яшу за горло, когда он видит Сашины пальцы на худощавом плече паренька. Яков ухмыляется болезненно и со всей силы цепляется за Гоголя, бормоча что-то невразумительное, дескать «нам на постоялом дворе привычнее». Там глаз твоих серо-зелёных нет, Саша. И Тесака этого нескладного. Там как-то попроще с чувствами. -Яша... Нет, не Саша это сказал. Не может в его голосе быть столько смирения. Только не сейчас. Яков Петрович раздаёт какие-то указания насчёт эксгумации девушки и торопится уйти, спрятаться, замуроваться в гнилой диконьковской избёнке. Чтобы не слышать хриплый голос и летящие вслед слова: «Не под нас ли копают...» Это «нас» подобно ножу в спину. Это «нас» уже не относится к Якову. Саша выбрал себе других союзников, за которых он готов умереть, если потребуется. И Тесак этот невинно-удивленный, в доброту человеческую свято верующий отчего-то раздражает Яшу сильнее всего. Гуро останавливается перед дверью в свою комнату и коротко выдыхает. Ничего, поборемся ещё. Яков Петрович ставит свой сундук в угол и выглядывает в окно. Серо-зелёная муть. Сырая и промозглая. Интересно, а Саша плакал хоть раз после их расставания? Яша никогда не мог простить себе его слез. Прозрачных и чистых. И успокоить никогда не мог. Не умел. Промозглый ветер небрежно треплет облезло-ломанные деревья. Облезло-ломанные, как душа Яши после расставания с Бинхом. Она до сих пор болит остро, давяще. Дотронешься и расцветёт под пальцами липко-красное месиво. Они с Николаем Васильевичем бодро идут к месту эксгумации. Вернее, идёт Яша. Гоголь пытается поспевать за Гуро и не сбиваться на бег. А это практически невыполнимая задача. Саша едва заметно хмурится, когда видит следователя столичного с писарем робким. Опытный зоркий глаз все примечает: и как коснулся Яков своего подчиненного, и как посмотрел на него, и как улыбнулся. Погано Бинху делается от того, насколько тёплыми получаются яшины улыбки в адрес Гоголя. Не ухмылки, не оскалы, какими он награждал уставшего Сашу. А ласково-нежный подъем губ, снисходительная любовь во взгляде. Бинх кривит губы и отворачивается. Не позволит он Якову слабость свою увидеть. Никогда больше. Лопата неторопливо вгрызается в размокшую от вечных дождей диканьковскую землю. Саша прикрывает глаза, морщась от пульсирующей головной боли. Кажется, ещё немного и голова просто разорвётся, покрыв всех присутствующих серо-красной мутью. Лопата с глухим звуком упирается в крышку гроба. Бинх открывает глаза и встречается с внимательным взглядом Якова. Смотрит сволочь петербургская. Ждёт, пока Саша покраснеет, точно девица молоденькая, да глаза стыдливо опустит. Не дождётся. Бинх упрямый, он смотрит в ответ. Глаза в глаза. От этого непрерывного контакта захватывает дух, покрывается мурашками кожа. Гуро видит, как увеличиваются сашины зрачки, как учащается его дыхание, как он до крови закусывает губу. Яков крепче сжимает рукоять трости, чувствуя, как набалдашник впивается в нежную кожу ладоней. Ему до одури хочется коснутся Саши, отвести упавшие на глаза поседевшие локоны, провести пальцами по выдающимся скулам и остановится на нежно-розовых губах. Яша почти уверен, что если провести по ним языком, то можно почувствовать солоновато-железный привкус крови. Руки сводит судорогой. Саша - он, как наркотик. С ним чересчур хорошо, без него - невозможно плохо. -Яша... Яков вздрагивает и первым отводит глаза. Все не должно быть так. Бинх не должен смотреть на него зверем и ожидать предательства. Но все именно так. И Саша больше не его. И этот нелепый Тесак наклоняется слишком близко к сашиному лицу, слишком тихо шепчет. -Готово! Куда прикажете нести? Яков видит, как теряется Саша. Он, кажется, уже совершенно забыл о цели их пребывания на диканьковском кладбище. Но Бинх быстро берет себя в руки и окидывает странным взглядом их немногочисленную траурную процессию. -Анатомического театра у нас нет. Так, что мы вам в сарае приготовили... - находится Саша быстро, в глаза Гуро не смотрит и рукой куда-то неопределенно указывает. -Яша... Яков сбрасывает с себя это странное оцепенение только в сарае. И принимается за давно знакомую работу: тонким скальпелем проводит по одеревеневшей коже, вскрывает грудную клетку несчастной девушки. Крови нет. Яша думает, что изнутри он, вероятно, выглядит также: иссушенным и бескровным. Потому что лет 20 назад Саша забрал его сердце и остановил кровоток. Гоголь тихо стонет в уголке и сползает по стеночке. Он весь зеленовато-бледный, глаза испуганные и такие яркие. Голубые. А Яша все силится рассмотреть в них зеленоватый оттенок и тот самый недоминантный карий. -Я пойду, Яков Петрович? - дрожащим голосом спрашивает Николай Васильевич. -Идите, Гоголь. Идите. Яша выходит из сарая, когда время переваливает за полночь. Диканька в ночное время выглядит жутко, повсюду тени странные мечутся, выцветшая Луна равнодушно смотрит с мрачного неба. И сырость эта, давящая. Якову кажется, что ещё немного и он растворится в этой зеленовато-тёмной мути, в этом тепло-сладостном холоде. Окна в домах неприветливые, света нигде не видно. Только в одном окошке горит одинокая свеча. Яша подходит поближе, заглядывает за занавеску. А там Саша. Бледный с всклокоченными волосами баюкает перепачканную в крови руку. «Сон...» - думает Яков, и встречается с серо-зелёными глазами. «Явь...» - думает Саша, покрепче сжимая рваную рану. Липко-красное расцветает под пальцами, кровь капает на не дописанный отчёт. Яша проводит пальцами по стеклу, осторожно, чтобы не спугнуть. Бинх наклоняет голову набок и смотрит хитро так, из-под ресниц. Яков улыбается, вымученно как-то, тускло, а в глазах его танцуют отблески пламени. Саша, задыхаясь, перехватывает улыбку, расстёгивает тугой воротник. -Саша... - шепчет Гуро в ночную тишину. -Яша... - вторит ему Бинх, прижимая кровоточащую ладонь к стеклу. И, кажется, что не было между ним этих 20 лет. Не было яшиного предательства и сашиной обиды. Не было обоюдной глупости. Где-то глухо скрепит дверь, и Саша отводит взгляд, отворачивается. Порыв ветра из приоткрытого окна задувает свечку, и грустное лицо Бинха скрывается в темноте. Яша вздыхает и плетётся на постоялый двор. Потому что «ему так привычнее». Утро является Якову в виде взволнованного Гоголя, трясущегося от холода и страха. Он что-то лепечет про всадника и мельницу. Яша не против. Он готов хоть весь день проверять сны Николая Васильевича. Только бы без этого обиженно-упрямого взгляда Бинха. Поэтому Яша бодро заявляет отчаявшемуся писарю, что в этом мире не бывает случайностей, и после завтрака они все той же веселой процессией бредут к старой полуразрушенной мельнице. И Саша, конечно же, с ними. Черт бы его побрал!.. -От мельницы этой уже ничего не осталось. Камни одни. Что вы там хотите увидеть? - ворчит невыспавшийся Бинх, потирая израненную руку. Яша, кажется, даже сквозь толстую ткань перчатки видит уродливую рану, протянувшуюся через всю ладонь. Изломанный каркас старого здания посреди диканьковских просторов выглядит до странного уместно. Он удачно вписывается в этот жутковатый пейзаж: выцветшая трава, почти облысевшая осина, трагически протягивающая свои тонкие руки-ветки к безразличным небесам, и изгнивший скелет, когда-то бывший мельницей. На нем, словно куски истлевшего человеческого мяса, болтаются шматы прохудившегося дерева. Яша тяжело опирается на свою трость. По-видимому, эта изматывающая утренняя разминка была напрасной. Он бросает скользящий взгляд на Сашу, подмечая глубокие синяки под его слезящимися глазами и закушенную губу. -Ну, что, господин писарчук? Довольны? Прогулялись? - из Бинха так и сочится желчь и какая-то непонятная остальным внутренняя усталость. -Девушка была здесь. Сказала, дочь мельника, - Гоголь не из уступчивых, ежели ему в голову что-то взбрело - пиши пропало, всех изведёт своей дотошностью. Саша тяжело вздыхает, прикрывая глаза. Незаметно поводит повреждённой рукой, морщась от боли. Яша хмурится, следя за движениями Бинха. Не нравится ему измотанный вид Александра Христофоровича в это промозглое утро. Будто он всю ночь провёл у того окна, вглядываясь в темноту, ища знакомый блеск карих глаз. От наблюдения Якова отвлекает громкий вскрик Гоголя: -Это же моя крылатка! Я ее здесь потерял! - Николай Васильевич выдёргивает мятый кусок чёрной ткани из рук Тесака и взглядом победителя окидывает всех присутствующих. -Так ты говорил, тут мельничиху-то видел? И что Оксаной звали? - осторожно допытывается диканьковский писарь, выглядит при этом так, будто собирается страшную тайну открыть. Гоголь в ответ только удивленно кивает, настороженно смотря на враз побледневшего Тесака. -Господи помилуй... - снимая свою нелепую шляпу, полушепотом произносит сашин писарь. -А откуда вы знаете? - Яша решает наконец вступить в игру, он делает шаг вперёд и указывает на Тесака тростью, будто вызывая на импровизированную дуэль. Яков с неким удовлетворением чувствует на себе оценивающе-внимательный взгляд Бинха. -Так это ж все знают. Лет 30 назад дело было. Говорят, гарна дивчина была, покуда не потонула. Потом у неё отец с ума сошёл и тут же повесился, а мачеха-то уехала вовсе. Плохое тогда лето было... -Тесак, ну, что ты несёшь?! Как это может быть мельничиха, которая утонула 30 лет назад? Яков Петрович, что ваш писарчук умеет мертвых воскрешать?! - Яков еле улавливает смысл сказанного, слишком грубо и как-то странно звучит его имя-отчество из уст, которые когда-то стонали пронзительно-нежное: «Яша...» -Способности Николая Васильевича могут оказаться за пределами вашего понимания, - оскорбляясь за своего писаря, бормочет Гуро. Сердце Саши пропускает удар: а за него так никогда не заступался. -Так, тогда, ведь, ещё несколько дивчин пропало... С десяток, кажись... - летят в спину Якову неуверенные слова Тесака, которые поднимают в душе Гуро волну чёрной злобы. -Вы что, хотите сказать, что в уезде уже были подобные случаи?! И вы молчите?! Вы вообще соображаете, что вы делаете?! - шипит сквозь зубы Яша, поворачиваясь к Бинху. Саша поджимает губы и смотрит исподлобья, будто нашкодивший ребёнок. И Яша срывается. Он кидает Бинху в лицо обвинения, не давая ему возможности оправдаться. Кажется, разрушает последнюю надежду на восстановление отношений. Но сейчас Якову плевать. Сейчас он ненавидит эти серо-зелёные глаза, в которых дрожат едва сдерживаемые слёзы. -Яков Петрович, я попросил бы вас... -Я попросил бы Вас отвечать на мой вопрос! -Моя... обязанность - не допустить, чтобы глупые слухи распространялись. Эти убийства связать невозможно! - раздраженно разводит руками Саша. -Дьявол то убивает, - уверенно заявляет Тесак. И почему-то в звенящем диканьковском воздухе эти слова звучат чересчур жутко. Яков уходит, за ним семенит Гоголь. Саша жмурится, сжимая виски. Удивительно, каждое слово Гуро попало в цель. Ранило, когда уже казалось, что ранить там нечего. Саша проводит пальцами по щекам, ощущая мокрые дорожки от все-таки пролившихся слез. Он очень надеется, что заплакал не при Яше. Этого только не хватало. Бинх глубоко вздыхает, стараясь унять бешено бьющееся сердце, и открывает глаза, натыкаясь на взволнованный взгляд Тесака. Мальчишка стоит совсем близко, придерживает его за плечо. -Александр Христофорович, вам не хорошо? - и глядит пристально, будто в самую душу. -Хорошо. Мне, Тесак, очень хорошо, - выходит как-то устало и зло. Саша выдёргивает свою руку из пальцев писаря и, не оглядываясь, уходит. Отдых, ему просто нужен отдых. Саша не знает, как он добирается до своей покосившейся избушки. С облегчением закрыв за собой дверь, он сползает на холодный пол и заходится рваным, сумасшедшим смехом. Из носа течёт что-то вязко-склизкое. Саша с опозданием понимает, что это кровь. Он размазывает липкое месиво по лицу и пытается подняться на ноги. Сознание, покачиваясь, медленно уплывает от него. Стены подступают всю ближе и ближе. И, кажется, падает потолок. Из сашиного горла вылетает булькающий звук, и он затихает, погружаясь в непроглядную тьму. Такую же чёрную, как глаза Яши. -Саша!.. Странно... Голос до боли знакомый, в нем звучат панические нотки. Бинху хочется успокоить его, сказать, что все будет хорошо... Но у него нет сил. Он даже не в состоянии приоткрыть спекшиеся глаза. -Саша!.. Дался вам этот Саша! Защитник нищих и убогих, покровитель глупости! Бинх чувствует кровь на языке. Чёрная рябь плывет перед глазами цветастыми пятнами. Саше чертовски неохота двигаться. Но этот голос снаружи... -Саша! Открой глаза, вставай! Хочется подчиниться приказу, хочется вскочить и вытянуться по струнке. Но сил нет... -Бинх! Да, что с тобой такое?! «Жизнь со мной...» - как-то запоздало думает Саша. И ощущает чужие тёплые губы на своих потрескавшихся губах. Он, будто падает в пропасть. Все ниже и ниже, на самое дно. В ту блаженную темноту, которая никак не хочет отпустить Бинха из своих цепких чернильных щупалец. А потом Саша резко открывает глаза. И сталкивается с той самой чернотой. Только теперь она осмысленная, горящая. И плещется не в сашином воспалённом мозгу, а в темных глазах напротив. Впрочем, может, это и галлюцинация. Яша смотрит внимательно, словно впитывает каждую черточку мертвенно-бледного лица Бинха. Удивленно-распахнутые глаза, острый нос, в клочья изорванные, покрытые сукровицей губы. Вдох-выдох. Счёт идёт на секунды. Яша решается. Он страстно целует Сашу, желая срастись с ним, стать единым целым. Словно говоря: «никогда больше не оставлю, никогда больше не предам». И Бинх сдаётся. Капитулирует, вывешивает Белый флаг и целует в ответ. Сладко-терпко, маняще. Так, как умеет только он. Саша выгибается и обнимает Якова за шею, царапая ногтями нежную кожу. Ходить им обоим завтра с закрытыми шеями. Саша просыпается, медленно сбрасывая с себя удушающий жар волнующей близости. Яши рядом нет. Бинх криво ухмыляется. Ему не впервой. За окном ещё темно, ветер влетает в открытую форточку и приносит жизненно-необходимую свежесть и... запах гари. Саша не сразу понимает, что это. И только спустя пару минут его пронзает страшное осознание: что-то горит! Бинх вскакивает с постели, поспешно надевая первые попавшиеся вещи, и выбегает на улицу. Горит постоялый двор. Тот самый, в котором остановились Гоголь и Яша... Сашу ведёт. Он, не чувствуя ног, бежит к полыхающей избе. Краем глаза замечает метнувшегося за ним Николая Васильевича. -Яша! Голос хриплый, каркающий. Легкие обжигает горячечной болью. А Яшу через огонь видно. Красивый, как черт. В пиджаке своём чёрном, волосы растрепались, глаза горят. Будто сам Сатана из Ада явился, чтобы на костях сплясать. -Яша! Саша кричит. Громко, надрывно, страшно. И Яша оборачивается. На мгновение, на секунду. Саша ловит его взгляд. Темный, лихорадочный, больной. -Прости... - шепчет Яша одними губами. -Прости... И здание рушится. Саша не помнит, что было дальше. Не помнит горя Гоголя. Не помнит своих слез. Помнит только, как омертвело все внутри. Будто это он сгорел, а не Яша. Смутно помнит обеспокоенное лицо Тесака, склонившееся над ним. Чужой шёпот: «Александр Христофорович, у вас жар, вам бы отдохнуть». И свой невнятный бред: -Яша... Яша... Яша... И все кажется Бинху, что это шутка такая. Что со дня на день появится перед ним Гуро в своём знаменитом красном пальто. Ухмыльнётся так хитро и скажет: -Признавайся, скучал по мне?