Величайшая жертва

      Фенрис не помнил день, в который узнал, что Хоук — малефикар. Хотя «узнал» — не самое подходящее слово. Он заподозрил в нем мага крови еще когда впервые увидел той ночью в эльфинаже. Нет, он знал всегда. До того, как увидел тонкие шрамы на руках, до того, как Хоук впервые заставил кровь головореза разорвать вены. Тело врага дергалось, как кукла, которая вот-вот развалится на нитки и лоскуты. Фенрис видел такую картину слишком много раз. Все маги крови убивали одинаково.       Фенрис не хотел бегать в компании малефикаров, не хотел помогать одному из них, не хотел позволять ему касаться себя, не хотел спать с ним. Но все случилось и именно в такой последовательности. Он сотни раз повторял себе, как это неправильно. Сотни раз обещал остановиться. Но видел Хоука и срывался.       А ведь Фенрис думал, что сдержаться будет легче легкого.       Думал, что после Данариуса не позволит прикоснуться к себе мужчине.       Их первый раз не принес ни боли, ни страха, ни омерзения. Будто бы они занимались сексом не в реальной жизни, а во сне, в сладкой фантазии. Фенрис волновался, но внутри не свернулся огромный холодный слизень, в горле не встал комок. Рукам Хоука хотелось отдаться навсегда, хотелось стать в них ласковым котенком и мурчать, мурчать… Данариус не появился в его мыслях ни на секунду. Фенрис в ту ночь забыл о бывшем хозяине, будто тот никогда не рождался, никогда не превращал Фенриса в цепного пса.       С Хоуком прекратились и кошмары. Раньше ему снился Данариус, каждую ночь одно и то же, ничего другого ему сниться не могло. Жизни, кроме Данариуса, у него не было. Боль от клейм, бесконечное унижение, сдавливающее шею тугим ошейником. «Сегодня вечером придешь ко мне в спальню, волчонок. Голым, как обычно». С Хоуком Фенрису не снилось ничего. Или что-то теплое. Солнце. Тевинтерское — он бы его везде узнал. Чей-то смех, но не холодный, так смеялся тот, кого Фенрис знал, это был тот, кто любил его. Позже он понял, что ему снилась жизнь Лето.       День ото дня Фенрис наблюдал, как Хоук с Мерриль сближаются все больше, как нравится им хранить одну и ту же порочную тайну. В глазах других, в глазах церкви и храмовников они — одинаковое зло, то, чего не должно быть, но Фенрис знал, что между ними не может быть ничего общего. Хоук не так глуп, как изгнанная Первая. Фенрис повторял себе это постоянно, диалог с самим собой превратился в привычку:       «Хоук осознает, как демоны опасны».       «Конечно, осознает!»       «Он считает их чудовищами, он не как она. Ты знаешь, как он умен».       Фенрис не заметил, когда все изменилось. Позже он поймет, что заметил сразу, но продолжал чаще и настойчивее говорить себе, что все в порядке.       Все началось с мелочей. С мурашек, липким снегом пробегающих по коже после прикосновений Хоука. С угасающего тепла внутри, когда он смотрел в глаза цвета невозможно яркого неба. Сначала Фенрис перестал высыпаться. Затем вернулись кошмары. Он не мог понять, что же не так. Смотрел на Хоука, видел того же мужчину, за которого мог бы отдать жизнь, но прикосновения становились все холоднее, кошмары ярче.       «Это проходит розово-сладкая влюбленность, — сказала Изабелла. — Дальше самое сложное».       Он ей поверил.       «Настоящая любовь — это готовность каждый день приносить жертвы».       Фенрис прочел это в какой-то книге, может в любовном романе, демон его знает. Вот что это такое, значит. Жертва. Видеть изрезанные запястья, видеть, как он убивает так же, как убили того мальчика ради смеха.       Чушь.       Фенрис помнил день, когда впервые отказал Хоуку в постели. Тот кивнул, даже не обиделся, просто лег спать. Верно, он же не Данариус, который бы отказа не потерпел. В ту ночь во сне к нему пришел бывший хозяин. Вернулись грубые холеные ладони, гладящие спину. Данариус всегда брал его сзади, никогда не смотрел в лицо, ему нравилось вжимать его в простыни и поглаживать будто собаку. «Лучше бы ты был груб, — думал всегда Фенрис. — Лучше бы брал силой, не заставляя извиваться перед тобой словно шлюху».       Фенрис помнил день, когда прикосновения Хоука напомнили ему о пальцах Данариуса, которыми тот специально касался клейм так, что кололо иглами. Тогда он почти ударил себя и впился в губы возлюбленного поцелуем, будто пытаясь извиниться за мысль, проползшую змеей. В ту ночь он так и не смог уснуть.       «Почему? — спрашивал он себя. — Как ты мог? Они не похожи, не могут быть похожи, а Данариус мертв, и его не должно остаться даже в твоих воспоминаниях».       Хоук продолжал ходить с недовольной физиономией, богатство не придало ему аристократизма. Иногда он перебарывал лень и помогал очередному бедняку или магу, или даже храмовнику. Хоук пил в Висельнике каждый раз с новыми алкашами, Хоук распевал песни. Хоук никогда не походил на тевинтерского магистра, нанесшего Фенрису клейма, что проникли даже под кожу, отпечатавшись в душе.       Верно?       Фенрис помнил день, когда не смог остаться с ним в одной постели. Он лежал на диване в гостиной и вспоминал синие глаза, в которые так любил смотреть. Раньше, глядя в них, он почти ощущал запах земли после дождя и чувствовал теплые капли, нежно касающиеся щек. Когда в последний раз он ощущал то же самое? «Мертвые». Это слово приходило на ум, когда он думал о глазах Хоука. Мертвые, как глаза одержимого, как глаза Лиандры Амелл.       Мертвые, какими стали глаза Данариуса еще при жизни.       Чушь!       «Любить — значит приносить жертвы». Автор книги не написал, как определить, стоит ли эту жертву вообще приносить.       Фенрис помнил день, когда, наконец, все осознал, когда у в и д е л. Тот день было сложно не запомнить. Одержимый взорвал церковь, Хоук казнил Одержимого, пытаясь остановить Мередит. Ничего не вышло. Он все губы искусал в кровь, доказывая ей, что она не права. Так и не отучился от этой привычки. Затем им пришлось спасать магов. Пошел на это Хоук с таким недовольным лицом, что лишь слово «пришлось» и подходило. Фенрис с удивлением обнаружил, что Себастьян пошел сражаться за них со своим обычным воодушевленным видом, от которого, казалось, враги должны закалывать себя сами. Фенрис с удивлением обнаружил, что готов защищать магов сам.       Битва шла на одной из одинаково паршивых улочек Киркволла. С демонами, с магами, с храмовниками, с одержимыми, не хватало только порождений тьмы. В один момент натиск врагов стал так силен, что Фенрис подумал, что им крышка, но затем треснуло заклинание, и с десяток разорвало на клочки. Фенрис отпрыгнул и приготовился атаковать последнего — гигантского Гордыню, но остановился, так и не начав движения.       — Здесь закончили, — сказал Хоук.       Гордыня ворчал, раболепно склоняясь перед ним.       Фенриса как оглушило. Он даже не увидел лиц остальных, не услышал, хотя, наверное, они ничего не сказали, они давно ничего не говорили, только Фенрис продолжал требовать и требовать, чтобы Хоук прекратил, чтобы, может, вошел в Тень и убил того демона, с которым заключал сделку.       Хоук слабо пошевелил пальцами, заставляя Гордыню следовать за собой, и Фенрис понял, что больше никогда не позволит этим пальцам касаться его. Это слишком большая жертва. Он не вернется к нему, как не вернулся бы к бывшему хозяину. А больше он и не увидит в постели с собой никого, кроме него. Хоук походил на Данариуса. Один человек. Как и Мерриль, как и все малефикары. Вот ответ. Самый простой. Магия крови уничтожала всех, кто к ней прикасался, выедала изнутри, как скверна.       Когда все заканчивается, Фенрис хочет лишь убежать, не оборачиваясь, но Хоук просит его остаться, и слезы у него капают теплым дождем. Фенрис смотрит на него и смотрит, совершенно точно помня, что никогда не видел его слез.       Когда он остается, то чувствует, как на шее захлопывается стальной ошейник, который больше не сорвать никогда.