Ты помнишь?

Наннерль хорошо знает Вольфганга. Он никогда не любил писать письма, предпочитал рассказывать. Так, как умеет только он, размахивая руками, повторяя подхваченные в Италии жесты, не упуская ни единой важной, по его мнению, детали и иногда срываясь на итальянский или французский. Он обожает рассказывать, но вынужденно часто пишет письма, описывая также в красках. Наннерль любит читать эти письма. Пусть она уже долго не видит брата, но он тут же встает перед глазами вместо собственного стремительно летящего от эмоций почерка. Она слышит быстрые и легкие шаги, частое дыхание, тут же срывающееся на звонкий светлый смех. И голос, высокий и переливчатый, умело играющий с интонациями. Сейчас он раздастся за ее спиной, а солнечный луч, скользнувший туда же, превратится в ее брата. И вечно горячие ладони с длинными пальцами лягут на глаза, глупо прося угадать, кто их хозяин. На мгновение ей действительно так кажется, она отчетливо слышит скрипнувшую под каблуком половицу и отрывает взгляд от письма, замирая. Но нет. Легкая солнечная тишина - ее единственная компания. Наннерль хмыкает и дочитывает письмо, неосознанно поглаживая резкие завитки букв. Он счастлив и торопится ей рассказать. Она почти наяву видит его пальцы в черных пятнах, вертящие в ожидании подходящих слов перо, и ослепительно белые манжеты, едва не смазывающие досыхающие чернила. Наннерль подхватывает присланные концерты и чуть не спотыкается о порог, радостно влетая в зал к клавесину. Наннерль чувствует укол злости, когда черные строчки сползают грустной улыбкой одна на другую. Вена холодная и жесткая, она всегда знала это. Знала даже тогда, когда куталась в плащ от пронизывающего ветра, гуляющего по зальцбургским улочкам. Вольфганг старается не подавать вида и шутит, но она очень хорошо его знает, чтобы различить вымученную улыбку за неаккуратным почерком.  Он повзрослел. Она чувствует это в словах. Но почерк также летит, срываясь эмоциями. Прага скромная и теплая, и Наннерль улыбается, ясно видя брата, раскинувшего руки в новых черных перчатках посреди Карлового места. Чувствует легкий низкий ветер, растрепывающий прическу и играющийся с прядкой на его виске. Венский ветер, наверняка, никогда не играл с ней, лишь прижимал к коже, стараясь убрать мешающее, как накрывают пледом клетку с юркой певчей птичкой, рвущейся на свободу. В Праге ее, наконец, выпустили. Наннерль отчетливо видит неспокойную птичку, мечущуюся в огромной золотой клетке. Ее яркое оперение не тускнеет, но в круглых ясных глазках угасает надежда вырваться. Птичка слишком привязалась к своему хозяину и добровольно вернулась в клетку, поверив словам "ненадолго". Вольфгангу плохо. За одно письмо он успевает рассказать о новой опере и новой должности, о друзьях и детях, обещая обязательно привезти к их самой красивой и доброй тете. Но она чувствует, как сжимается сердце и полупрозрачная пелена, которую она поспешно пытается сморгнуть, закрывает глаза и размывает уставшие строчки, медленно ползущие по самой дешевой бумаге. Вольфганг ненавидит свои слезы. Всегда в детстве, когда он не мог сдержать их, поспешно отворачивался и зло, быстро тер глаза манжетами рубашки. Сейчас Наннерль замечает слегка расплывшиеся чернила на подписи "Твой верный брат амадео" Наннерль слишком хорошо знает Вольфганга. Первого декабря ей резко становится плохо. На прошлой неделе ее начали мучить мигрени, и сейчас, глядя в высокое хмурое небо, с которого идет противный мокрый снег, она вдруг теряет сознание. Следующие дни она почти не отнимает ладонь от груди, ощущая острые уколы прямо в сердце. Вольфганг бы сравнил это с иголками или вязальными спицами, к которым он в детстве подходил с опаской. Она почти не спит, мучаясь от кошмаров. Ей снятся тени, мрачные и жестокие, тянущие гнилые лапы с длинными когтями к ее горлу, а с рассветом оставляя на стенах угольные полосы. Будто насмехаясь. Наннерль все чаще за эти несколько дней вздрагивает от любого шороха и зажигает как можно больше свечей. В ночь с четвертого на пятое глаза закрываются сами, хотя сердце бешено колотится от приближения кошмара. Удивительно, но ей снится брат. Вольфганг с наскока обнимает ее, приподнимает и кружит. Наннерль смеется звонко и счастливо, так, как не смеялась уже очень давно. - Ты помнишь, Нанни? Помнишь наше Королевство? Он берет ее за руку и, чуть ли не подпрыгивая, ведет вперед. Она действительно узнает место. Их Королевство. Город, будто вырезанный из самой красивой книги, рассыпается узкими и широкими извилистыми улочками во все стороны. Невысокие домики - цветные и с витражными окнами улыбаются им золотым светом. Над головами сияют звезды, они висят на тонких серебряных нитях, и Вольфганг срывает одну, протягивая ей. Их любимый шоколад тает на языке, растекается искорками счастья, и она прикрывает глаза от удовольствия. Он расплывается в широкой улыбке и крепче сжимает ее руку, уверенно шагая дальше. В следующую секунду Наннерль замирает в удивлении, останавливая брата. Откуда-то из глубины города льется музыка. Он мягко тянет ее вперед, и она чувствует, что будто парит над блестящими камнями мостовой. Они бегут, совсем не чувствуя усталости, беспричинно смеясь летящему вокруг ветру, играющему с золотой прядкой на виске Вольфганга и крупными локонами Наннерль. Она совсем не запоминает центр города, просто стихает стук каблуков, и они останавливаются. Вольфганг разглаживает складки на ее платье, а она ерошит ему волосы. - Ты такая красивая, Нанни. Он берет ее за руки, и они кружатся, теряясь в ярком калейдоскопе пейзажа и впечатлений. А отовсюду и из ниоткуда льется музыка. Их соната. Они сочинили ее вместе. Они всегда играли ее в четыре руки, когда кому-то из них было грустно. Больше ни с кем они не играли ее. Никогда. Только друг с другом. Наннерль слишком хорошо знает Вольфганга, и потому совсем не удивляется, когда получает поцелуй в щеку и звонкий смех на ухо, когда он кладет пальцы ей на глаза. - Вольфганг? - Верно! - она отнимает его руки от своего лица и вдруг чувствует холод в груди. Привычные длинные точеные пальцы распухли и стали тяжелыми. Нет, это не могут быть его руки. Нет.. она резко оборачивается, надеясь увидеть опровержение, и крик застревает в горле. Золотые волосы брата потускнели, лицо опухло, кожа стала будто восковой, грязно-бледной, даже всегда ясные глаза теперь, как у слепца, неясные и безжизненные. Страшное видение исчезает почти сразу же, и перед ней снова стоит ее Вольфганг, тонкий и легкий, светящийся улыбкой и азартным блеском в глазах. Таким, каким она его помнит. - Моя милая сестренка, моя Нанни.., я скучаю.., - она обнимает его и вдруг больно падает на камни. Оглядывается, с ужасом замечая вокруг серую пустыню. Сухой воздух и пыль забивают горло, не давая вдохнуть. Наннерль кричит из последних сил. И просыпается. Чувствует на глазах обжигающие слезы, вскакивает, мечется по дому, хватая мужа и детей за руки. У всех, у всех холодные руки. Она отчаянно ищет горячие ладони брата, но не находит и вскоре без сил падает на пол. С того дня ей больше не снятся кошмары, проходят мигрени и не колет сердце. Ей кажется, что она заледенела, она не чувствует ничего и за пару дней становится прекрасной актрисой, создав убедительную маску улыбки и нежных слов. Через неделю приходит короткое письмо от Констанц. Вольфганг умер. Грудь сдавливает, на глазах выступают слезы, она задыхается, беспомощно хватает ртом воздух, и в следующую секунду спокойно улыбается дочери, неожиданно схватившей ее за рукав. В письмо Констанц вложено еще одно. От брата. Дрожащим пальцам не с первого раза удается развернуть сложенную бумагу. Наннерль не может читать дальше первой строчки. "Моя дорогая сестренка, милая Нанни". Она бросается на кровать и судорожно дышит в подушку, из последних сил стараясь не разрыдаться. Ей хочется кричать, но она припудривает лицо и с улыбкой выходит к обеденному столу. *** Марие Анне сегодня исполнилось семьдесят восемь. Она ходит с трудом и ничего не видит, так и не сумев привыкнуть к сиделке и ее безразличным грубоватым рукам. Она просит ее найти письмо, указывая, где нужно искать и просит оставить их на несколько минут. Сиделка пожимает плечами и выходит из комнаты, напоследок обернувшись. Почему их? Мария Анна так и не узнала, что написано в этом письме, за почти сорок лет не смогла найти в себе мужество прочесть его дальше первой строчки. Сейчас она не сможет сделать это физически, но и не вынесет, если кто-то прочтет его вслух. Поэтому она просто водит морщинистыми пальцами по бумаге, отчетливо видя усталую, но искреннюю улыбку брата. Он безмолвно говорит с ней, сдувая со лба золотую завивающуюся прядь, и ей так хочется обнять его, ласково потрепав по волосам... - Вольфганг, ты помнишь наше Королевство? Вошедшая сиделка проверяет пульс и закрывает ей глаза. - Давно пора было, мадам. За окном ветер кружит сухие золотисто-рыжеватые листья. На старом пожелтевшем от времени календаре навсегда застыло 29 октября.