Night taste

Я — чудовище. Монстр из тьмы, что решает кому умереть, а кому снисходительно улыбнуться. От меня нет защиты, а те, кто предлагает её, не честнее уличных проходимцев, что предлагают вам чудодейственный бальзам от всех болезней, по десять шиллингов за бутылёк. Я не должен жить и честно говоря, не понимаю, почему такие, как мы вообще существуют? Этому миру, наполненному бесконечными войнами, казнями и страданиями, так мало крови? — Расслабься. Взмокшее тело в моих руках дёргается, сильнее подаваясь назад и я едва успеваю удержать его, чтобы не сделалось хуже. Оно так и хочет впаяться в меня, гибкое, горячее и дрожащее, но в голове пока хватает рассудка держать его под контролем, не уступая всепоглощающей страсти. — Я дам тебе то, что ты хочешь, я лишь хочу, чтобы было хорошо нам обоим. Помню себя в его возрасте. Любопытство, поспешность и всегда что-то своё на уме, противоборствующее популярным догмам ради кем-то выдуманных истин. Этим молодость почти не отличается, и каждую встречу ты всё сильнее затягиваешь меня в этот омут, пуская так глубоко, насколько позволяет твоё тело и душа. И я жадно поглощаю её, ведь собственной у меня больше нет. Мягкие белые ягодицы отлично устроились на моих ногах. Я двигаю коленями немного дальше, сильнее раскрывая внутреннюю сторону бёдер, и тщательно слежу за пульсом, чтобы остановится, когда настанет предел. Первым ты никогда не скажешь. На шее часто трепещет артерия. Маленькая родинка вздрагивает на белой коже и я не могу удержаться чтобы не коснуться её, ещё и ещё, вереницей поцелуев спускаясь до самых ключиц. Тебе нечего бояться, я хорошо контролирую инстинкты и эти ласки никогда не перерастут в утоление голода. Даже если ты сам попросишь об этом. — Красивый. Тяну гласные у алой мочки, вылизывая нежную кожу за ухом. Снова вздрагиваешь, выгибаешь грудь, намекая, чтобы я снова ущипнул твёрдый сосок и тут же погладил чувствительную ореолу. Чередование жесткости и нежности вызывает в тебе особенно частое трепетание сердца и я валю всё это на твою жизнь, вытягивая корень из детства, прошедшего в окружении противоположно разных, но одинаково дорогих отцов. Кнут и пряник. Уайтчепел и книжка на день рождения. — Хочешь потрогать? Перебираю пальцы, что вплелись в волосы на затылке. Ноготь на указательном обломан. Ещё не успел отрасти с последней встречи, когда ты сдирал его, цепляясь за изголовье родительской кровати и принимая меня сзади. Я помню, как тебя разрывало от чувств и как ты сдерживал голос, вопреки самому себе, потакая пуританским приличиям. Я понимаю. Я все понимаю, но просто не могу отказать твоему телу в такой откровенной нужде. Переплетаю фаланги, мазнув запястьями друг о друга, и медленно веду руки вниз, касаясь наших сплетенных тел, твоих выступивших рёбер и призывно раскрытых ног. Твои щёки вспыхивают, будто сознанию наконец открылась вся стыдливая откровенность позы, и пальцы вздрагивают, сильнее впиваясь в мои, касаясь костяшками алых следов на мраморной коже. Здесь я могу не стесняться. Здесь ты открыт только для меня, Гарри. — Я знаю, чего ты хочешь, Гарри. И тут нечего стыдиться. Откровенно говоря, тут стыдно всё. Мальчишка на коленях у взрослого мужчины. Обнаженный, покрытый укусами и сжимающийся вокруг покрытого маслом члена. И грех этот гораздо тяжелее, чем кажется, ведь это далеко не наша первая ночь и текущая уж точно не станет последней. Немного раньше во времени нас бы закидали камнями, а сегодня просто обплюют, признают ненормальными, а твой отец точно попытается оторвать мне голову, когда закончит пороть тебя. Оба твоих отца. — Доверься мне. Но мне всё равно. Если бы только знало то общество, со всеми лживыми законами и порочными людскими судами, как мне на них всё равно. Я снова целую и под прикрытием губ вылизываю белую кожу мальчишки, наполняя рот самым несравненным вкусом. — Я помогу тебе. Гарри жмурит глаза и наконец отпускает себя, расслабляется, осторожно опускаясь спиной мне на грудь, сметая на бок беспорядочно растрёпанные пряди. Свободной рукой я легко приподнимаю его тело и удерживаю на весу, позволяя члену сильнее показаться из узкого входа. Хорошо, что ты слишком увлечён движением своих пальцев, хорошо что ты не удивляешься многому в моем поведении. Как же чертовски хорошо, когда тёплые подушечки касаются мокрого основания, прижимаясь и я слышу скрип зубов, до боли вцепившихся в нижнюю губу. — Джонатан… Шепчет мальчишка, несмело водя по коже вверх-вниз и сжимаясь так крепко, цепляя ногтями чувствительные края ануса. — Я знаю, знаю, малыш. Просто прими это. Я так давно не слышал, как бьётся моё сердце, но в такие моменты, мне кажется, оно колотится громче колоколов Святого Павла. Я чувствую тебя, так ярко, так дико, это сводит меня с ума сильнее, чем жажда людской крови. — Джонатан… я… Твоя шея хрустит, когда я разворачиваю тебя и впиваюсь в губы, раздвигаю их языком и вылизываю рот, смешивая наши стоны. Кожа покрывается мурашками. Я прослеживаю их по косточкам бёдер, обвожу вокруг пупка и запоздало выполняю желание, цепляя острую вершину соска, слегка оттягивая и прокручивая между пальцев. Я развращаю тебя каждую встречу. Ломаю хрупкие барьеры морали и с удовольствием наблюдаю, как низменная похоть становится чем-то личным. Ты так открыт передо мной, даже когда с удивлением распахиваешь глаза в ответ на новый порок. Я всё больше привязываю тебя к себе, всё сильнее проникаю в кровь, заставляя ёрзать на месте в ожидании встречи и буквально зависеть от каждого прикосновения. Должно быть это верх ужаса для каждой свободной личности, но стоит ли мне терзаться из-за того, что наконец стирает эту вечную скорбь с твоего лица?! Даёт хрупкую надежду на лучшее, что однажды я просто заберу тебя отсюда и увезу в место, в котором улица наконец потеряет очертания безнадёжности и животного страха. Так и будет, мой мальчик. Я направлю на это все доступные силы. — Хочешь ещё? Пальцы трогают всё увереннее, скользя по блестящему маслу от растянутого входа до моих тяжело поджавшихся яиц. Как же хочется двигаться. Сжать пальцы вокруг хрупких бёдер, насадить до основания и трахать бархатно узкие стенки, единолично задавая темп, пока не сломается твой юный голос, а удовольствие не захлестнёт нас обоих. Я никогда не кончаю раньше тебя. — Вот так, малыш. Ты позволяешь направить себя, обвить болезненно пульсирующий без внимания член, обманчиво ласкать, вверх и вниз, вымазывая пальцы в подтекающих с головки вязких каплях. Хочу чтобы они были именно в них. Ресницы так нежно касаются щёк, невесомым крылом бабочки лаская красные прожилки на скулах. Когда тонкие пальцы с обломанными ногтями снова касаются входа, из моей головы выбивает последние мысли. Больше нет Лондона с его кровавой эпидемией, нет звероподобных скалей и оскала слюнявых пастей вервольфов. Нет вечно ворчащего об этике Экройда и горделивой Эшбери с её патетическими речами о долге и одиночестве. Есть только ты, прекрасный даже в своей печали Гарри Питерсон, вгоняющий собственные пальцы внутрь себя, поверх до упора растянувшего члена. — Не больно? Я помогаю тебе, приподнимая за бёдра сильнее, выходя больше, чем наполовину и на первом движении подушечки касаются края головки, едва скрывшись внутри по ногтевую пластину. Пряди лезут в глаза при быстром кивке головы и я ловлю несколько, нежно сжимая меж губ. — Дай знать, как будешь готов и я опущу тебя ниже. Я чувствую страх. Лёгкий укол, кольнувший сердце и тут же смешавшийся с лихорадочно горящим любопытством. Я очень хорошо над тобой поработал. — Я… готов… Ты всегда готов для меня. Хочу чтобы ты видел себя. Как сильно раскрыты твои бёдра, как пошло капает смазка с члена, как порочно исказилось твоё личико, находя удовольствие в таком грязном действе. Я и сам хочу видеть, как покраснел и растянулся твой вход, туго обхватывая член и пальцы, пульсируя у раскрытой ладони. — Сразу два, малыш. Ты молодец. Ты так любишь похвалу. Ты сходишь с ума от неё, не хуже, чем я почуяв запах крови из открывшейся раны. Твои щёки краснеют сильнее, твоё дыхание учащается так, что ты почти задыхаешься. — Мой мальчик. Мой милый, хороший мальчик. Двигаюсь коротко, быстро, всё ещё отслеживая твой пульс, даже сквозь гулкие удары в ушах. — Такой узкий и горячий. Ты кончишь без рук. Без моих и твоих. Сжиматься и разжиматься на члене и пальцах — всё, что я дозволю тебе в достижении желанного пика. — Мой. Я никогда не остановлюсь. Твои глаза становятся слишком счастливыми, чтобы я не допустил даже мысль об этом. Отцовская кровать будет убрана и заправлена ещё до того, как возвестят о его приходе тонкие стены и крепкая входная дверь. Твоя слишком узкая для наших безудержных игрищ. Джонатан… я Я знаю, мой мальчик. Я тоже…