***
Пахнет Зонту странно, как будто дымом начинающегося пожара, и он весь из-за этого, как на иголках, но Феликс выразительно кивает головой в сторону забегаловок по другую сторону улицы. Уточняет: — Гриль с дымком. Скорее всего, так и есть. Зонт не спорит — у него не очень хороший нюх, и на самом деле он почти не различает запахов: просто воздух почему-то клубится в ноздрях, тяжело оседая в гортани. Мешает дышать, заставив запыхаться. Феликс на это смотрит весело, немного с насмешкой что ли, и ускоряет шаг, обгоняя, а потом разворачивается вперед спиной, чтоб заглянуть в лицо. — Дохлый ты чет, хоть и приехал из Москвы. В прошлом году к Ромео оттуда какой-то мужик приезжал — вот такой размерами, — очерчивает руками внушительные формы. — И с прессом каменным. А ты хоть высокий, но вялый больно. — А ты на всех приезжих из столицы засматриваешься? — дыхания едва хватает на вялую подъебку: с таящейся надеждой Зонт, пряча почему-то слишком тяжелый выдох, щурится, пытаясь высмотреть окончание бесконечной улицы, где уже можно будет свободно вдохнуть. — А чего б и не посмотреть, если есть на что? Солнечный свет от улыбки Фела отскакивает прямо Зонту в глаза — он складывает козырьком ладонь над хмурым лбом, прячась от блика. Полдень, и без того в жару надо идти в подъем — к черту это злющее южное солнце с приморскими городами, в которых все дороги повторяют за разом бесконечное вниз-вверх, вниз-вверх — так еще и пацан этот, прилепившийся банным листом. Читай: ссаженный на шею с легкой подачи Ромео. Пусть тот и заверял клятвенно, что Феликс будет полезным, пока что он только давил на нервы соответствующим внешнему виду ребячеством и путался под ногами. На мрачный взгляд Зонта Феликс только сфыркивает, не подавая внешне никаких признаков усталости или робости шага, будто и не спиной вперед идет. От этого раздражение чуть сильнее подпекает зудяще плечо. — Блин, ты б к морю сходил, что ли, развеялся немного, — они и мыслями с Ромео схожи: точно братья. — Это ж не дело, что ты бесишься на всякое слово. — Успею еще к морю сходить, — смахнув со лба выступивший крупинками пот, Зонт сверяется с наручными часами, надеясь отвлечься и действительно слегка успокоиться. Жара на него всегда плохо влияет. — Я сюда не на песке валяться приехал. — Вообще-то у нас почти нет песка, галька больше, — Феликс, как назло, лезет под прицел взгляда, сияет лицом в кристальном непонимании (как так?!). — Приехать, и не побывать на берегу — ну это дурость же, не? Че это за работа такая, что от нее на денёк отлучиться нельзя? — А Ромео тебе не рассказывал? — Только то, что ты журналюга. — Тебе хватит.***
Оторваться от засидевшегося в однообразном окружении и от этого приставшего хуже репейника Феликса — та еще задача, но сегодня Зонту очень вовремя и относительно без проблем удается выставить его после обеда: Фел то ли простыл, то ли страдал от похмелья после вчерашнего явно удачного выступления, но выглядел он немного нездорово и даже почти не навязывался. Отписав Ромео лаконичную просьбу больше не вешать на шею и без того занятому человеку левого пацана и получив в ответ “что поделать, если он сам на тебя вешается : )”, Зонт вздыхает, потерев гудящий висок, и подхватывает сумку, чтоб побросать в нее все необходимое и отправиться дальше по намеченному еще до приезда маршруту. Бутылка воды, блокнот и папка с распечатками, телефон, паспорт, ключи. На бумажнике рука замедляется сама — вспыхивает в памяти клуб и первое знакомство с “гидом”, как назвал брата Ромео в импровизированной рекомендации (а на деле в попытке спихнуть скучающего невыносимца на чужую шею). В тот вечер ведь так и не проверил, хотя хотел. Забыл. Ну, хоть сейчас вспомнил. Из кошелька вываливается мелочь, с шумом рассыпаясь по столу и полу. С десяток секунд тупо пропялившись на сложенные купюры, не без досады Зонт садится на корточки, торопясь собрать монеты, да так и замирает: среди десятирублевок яркой ржавкой резко выделяется незнакомый кругляш с сильно затертым оттиском какой-то ползучей гадины. Разобрать рельеф толком не получается, но в центре, на едва угадываемой мордашке живо блестят, будто только сошли с ювелирного станка, черные камушки глаз. Сковырнув медальку с пола, Зонт вертит ее в руках, разглядывает — обратная сторона вся в мелких вмятинках — но время не стоит на месте, так что через полминуты он прячет ее в карман джинсов.***
— Нет очевидцев: все разъехались еще пять с хреном лет назад! Вот езжай за ними, раз так хочешь, а меня оставь в покое. — Ладно, хорошо. Допустим, приезжие разъехались. А экскурсоводы, сопровождающие? Хозяйка хостела? Они не могли же все разом исчезнуть. — Они и не разом: как поняли, что хрен, а не навар, лавки прикрывать стали. Допросы, вызовы к нам в участок, поиски — это как черная метка для других туристов. — Хоть кто-нибудь должен был остаться. Иначе это все подозрительно. — Ты реально тупой? Сказал уже: никого нет. — А материалы дела остались? — Ты кто вообще, чтоб их требовать? — Сколько? — Чего? — Сколько вы хотите, за доступ к оставшимся данным? — Убери кошелек. — Стойте! Стой, погоди. А вот, этого хватит? — Убери. — Так хватит? — Тебе деньги руки жгут, что ли? — вздох. — Спрячь это пока. И заходи быстрее.***
Когда Зонт встает из-за стола, со стуком ударившись коленями — не зря со школы звали кузнечиком — заскучавший на диване Феликс реагирует быстро: кривит сочувственно лицо, переворачивается на живот, подползая к ближнему краю, мельтешит руками. Жестикуляция у него немного чуднАя и невозможно активная, Зонт уже успел заметить. — Больно ударился? — избыточно перекошенная гримаса Феликса забавная. — Покричи, сразу полегчает. — Забей, — покричать? Может лучше покукарекать? — Ты лучше расскажи, почему все ещё тут? Выпрямив спину, Зонт вытягивается на пару секунд, сбрасывая напряженно тянущую боль в позвонках, и тут же заводит назад до предела плечи, чувствуя, как собирается кожа над устремившимися друг к другу лопатками: тут болит гораздо сильнее, чем в пострадавших от столешницы коленях. Феликс за его махинациями наблюдает с нетерпением ребенка, едва дождавшегося, когда заболтавшаяся мать наконец-то положит трубку и обратит на него внимание. — Подумал, что уже поздно, и я могу переночевать здесь. Зонт дергает кустистыми бровями вопросительно (это движение явно веселит Феликса). — С чего ты взял? — Я прилежно отвечал на все твои вопросы, и без нытья таскался с тобой везде, куда бы тебе ни захотелось почти неделю. По-моему, это вполне окупает одну несчастную ночевку? Между делом Зонт все-таки ведет глаза к окну: там и правда небо совсем теменью затянуло (и когда успело только?) Феликс это наверняка замечает, потому как не смотрит, а отслеживает каждую мелочь, и через секунду предсказуемо ловит задумчивый взгляд уже на себе. — Какая неделя, я приехал дня три назад. И не просил тебя таскаться за мной. — Я думал, ты просто кажешься сволочным, а ты и правда сволочь! Не жалко человека в ночь? Так еще и на улицу? Он строит какую-то надутую рожицу, враз округлившую все и без того мягкие черты лица, выдававшие в нем если не ребенка, то уж подростка явно — теперь это все как-то совсем инфантильно. Зонт взвешивает все еще раз, машинально разминая пальцами ноющую шею: тесниться не хочется, лишний раз связываться с ребенком не хочется, теснить свои планы на завтрашний день тем более (ведь Фел наверняка с утра и прицепится, будет опять хвостом таскаться), но в темноту за окном и ему уж больно неуютно смотреть. — Ладно, — Зонт сгребает большой ладонью разложенные бумаги, ровняет края тощей стопки о столешницу с тихим тук-тук. — Переночуешь сегодня, но больше пускать не буду. Понял? — Так точно, капитан, — Фел салютует, с довольством откидываясь на подушки обратно, но через секунду неугомонно приподнимается на локтях. — А го киноночь?***
Развалины замка на возвышенности, больше смахивающей, если честно, на холм, а не на гору, не впечатляют от слова совсем, но зависшее серое небо красивое, это правда. Сегодня неожиданно облачный полдень, вроде как к вечеру ожидаются осадки, и после нескольких дней лютейшей жары дождь должен пролиться божественным благословением — по крайней мере, Зонт ждет его с непривычным нетерпением. Остановившись на пару минут возле уцелевшего фундамента — надо дать отдохнуть ногам после довольно продолжительного пути — Зонт лезет в рюкзак за бутылкой воды, не без удовольствия отмечая, что яркое (слепящее) солнце наконец-то не мешает поднять глаза. На относительно пустом возвышении, до которого не дотянулась густая лесистость (вот уж действительно Лысая гора), ветру есть, где разгуляться, так что с разгона он почти срывает с Зонта кепку. В ответ Зонт нахлобучивает ее основательнее. Воздух тут тяжелый и влажный, и сильно пахнет морем: горькая соль при каждом выдохе собирается где-то в носоглотке, прямо под гландами. Скользит по развалинам Зонт взглядом цепким и внимательным, но, конечно же, ничто не привлекает внимания, только рыжеет в траве под камнями насквозь проржавевший серп: тронь, и он сам расползется кусками. Все раны обваленных или раздырявленных сотни, если не тысячи лет назад стен уже давно зарубцованы посеревшим мхом, и вся жизнь как будто останавливается здесь: ветру-падальнику только и остается, что носиться вокруг, пытаясь выклевать из всего массива окоченевшего уже замка песчинку-другую. Поддаваясь омертвению, Зонту тоже хочется дышать тише, ступать мягче, может, слегка сгорбиться, большей незаметности ради, но проходит он через неплохо сохранившуюся арку входа уверенным шагом. И отправляется дальше: исследовать внутренности великана с близкого расстояния.***
Сегодня Феликс приводит его в ботанический сад — уж больно громкое название для двора с несколькими рядами сугубо рандомных насаждений, но у экскурсовода слишком восторженные интонации, так что Зонту не хочется отпускать колкость при нем, даже если на ухо Фелу. Вместо этого он послушно идет, куда надо, смотрит, на что просят, слушает — дает выплеснуть на себя весь скопившийся за время отсутствия посетителей информационный шум — и старается не упустить ничего, что может понадобиться в будущем. Тут есть горстка цветов, побольше кустарников с ягодами на тонких ветках, и Зонт точно не удержался бы от малость надменного смешка, если б не со вкусом увитая лозами беседка. Со столичными оранжереями не идет ни в какое сравнение, но сидеть в прохладе тенька приятно. Фел, то ли втихаря обдирающий шиповник, то ли просто резвящийся под палящим солнцем, в разговор не лезет, да и экскурсовод-кассир-управляющий (практически человек-оркестр, только человек-музей) старается угодить гостю изо всех сил, и за такое можно накинуть пару очков. — Так жаль, что вы приехали к нам летом, а не весной: цитрусы особенно хороши в это время, а камелии... Зонт пытается вклиниться в его монолог мягко, со стуком чашечки с чаем о столешницу, но пальцы слишком неловкие, и он едва не разливает остатки на стол. — Послушайте, это все интересно, но мне нужна информация другого рода, — на его копания в сумке мужчина смотрит рассеянно-удивленно, с постепенно проступающим детским разочарованием. — Шесть лет назад к вам сюда приезжала группа туристов, среди которых должен был быть вот он. Распечатку фотографии он принимает неуверенными руками, долго всматривается в острые, жесткие черты лица. Зонт ждет реакции терпеливо, вдыхая прогретый воздух всей грудью и тут же жалея об этом: практически невыносимо пахнет сиренью — вдохнуть и расплыться от удушья. — Вы помните их? — смотритель сада молчит слишком долго, хочется поторопить. — Помню. Как уж такое забыть, — он смотрит на фото задумчиво, сдвигая брови. — После них посетителей не так много и было. — А человека на фото вы помните? — Нет, боюсь. Плохая память на лица, но, может, он тоже был: времени уж больно много прошло, — поднимая водянистые глаза, он всматривается в Зонта понимающе. — На вашего друга похож. Родственник?***
Как и всегда быстро расправившись со своей порцией, Феликс в этот раз на удивление не начинает сразу капать на мозги. Вместо этого, наскоро обтерев пальцы, он незаметно выуживает из рюкзака какую-то книжку, ныряя в засаленные страницы с неподдельным интересом. Зонт поначалу на это даже не обращает внимания, занятый перечитыванием сегодняшних заметок, но заметив, начинает поглядывать на Фела с легким подозрением. — Ты сегодня тихий, — пропоровшая кусок котлеты вилка цокает от встречи с тарелочным стеклом: точка под очевидным вопросом. — Так ты вечно ныл, что я мешаю. Вот, наслаждайся. Ток дай почитать человеку. — Не думал, что ты уме... любишь читать. Подъебку Зонт проглотить успевает, но Феликс буквально хватает ее за хвост, оторвав взгляд от книги. На долю секунды на его лице проступает непривычная задумчивость, но ее быстро сменяет веселье проказы. — Не люблю, но книжка классная, — он машет ею, зажав нужную страницу пальцем, и листы треплются ветром с хрустким шумом. — А ты... — Дашь посмотреть? — явно заготовленную остроту Зонт успевает опередить, отложив приборы. На это Феликс не обижается, бесхитростно протягивая сборник Фета, как значится на обложке. — Только страницу не потеряй. Книга и правда оказывается сборником стихотворений: Зонт пролистывает ее, заложив нужную страницу чистой салфеткой, в попытке понять, чем она могла привлечь его неусидчивого спутника. Листы мятые, а на свободной части бумаги накарябаны какие-то записи совершенно неразличимого почерка. Все проясняется, когда Зонт замечает косо разлинованный нотный стан в уголке с уже разбросанными по нему точками нот. — На музыку кладешь? — он вчитывается в выделенные карандашом строчки: и шумит все ближе, ближе, и над вдовьиным двором, над соломенною крышей рассыпается огнем. — Ну типа, — Феликс опирается локтями на стол и вытягивает шею, пытаясь высмотреть, на какой странице находится Зонт. — Я ж играю. — И не подумал бы, что тебе нравятся стихи. Фел на это только дергает плечами неопределенно, кажется, малость смешавшийся от неожиданного одобрения в интонациях. Возвращая книжку, Зонт заглядывает Фелу в лицо черт его знает зачем: может, из желания как-то поощрить интерес к литературе — неожиданный, но приятный сюрприз. Обескураженность похвалой тут же сдергивается, являя вновь зажегшееся лукавство, и Феликс очаровательно подмигивает темным глазом. — Я полон сюрпризов, ага.***
С утеса вид на море открывается знатный: агрессивный прибой, скатывающийся раз за разом прямиком на волноломные скалы, бескрайний водный массив, шумный и беспокойный от ветра, чуть подальше и помельче, в небольшой нише, как бы прячущаяся за горной породой пристань, до которой сейчас не докатывается ни одна злая волна. Небо киношно серое, стянуто все облаками, как молоко в чашке пленкой, и где-то посередине далеко-далеко между ним и вздыбленной водной рябью полосой светлеет отчего-то тревожный просвет — Зонт смотрит на него долго, так, что болят глаза. От соленой влажности воздуха першит горло и горчит на основании языка. Почти можно почувствовать брызги, если подойти к самому ограждению, оцепляющему опасный край, и свеситься вниз: Зонт ощупывает взглядом неровности камня внизу, словно и вправду надеясь здесь что-то найти. Холодный ветер игриво вгрызается в кожу песчинками пыли, запуская невыносимую дрожь, от которой ходит ходуном челюсть и клацают друг о друга зубы. На слегка заржавевшем остове рядом знак панорамного вида смотрится грязным и лишним. Белая фигурка на нем заглядывает в бинокль, и Зонт, долго не раздумывая, повторяет за ним, правда, за неимением оного используя висящую на шее камеру. Делает пару снимков для оформления, разок даже пытается выхватить терзаемого по спирали вихревым ветром буревестника (не особо успешно), а потом, потратив на размышления еще несколько зябких минут и успев покрыться гусиной кожей, приподнимается на нижней перекладине ограждения, чтобы перекинуть через нее ногу. Стоять по эту сторону слегка некомфортно, жертвой внезапного обвала или игры вихря-плута (и повторить судьбу расшибленной о волны птицы) Зонту становиться не хочется, так что, стойко чувствуя себя суицидником, он не тратит лишнего времени, опускаясь на корточки, и с неожиданной шустростью начинает осматривать кусты за ограждением. Машинально отмечает: внутреннее содрогание больше похоже на озноб, чем на реальную промерзлость.***
В пляжный антураж Феликс вписывается органично, словно влитой, да и чувствует себя явно в своей тарелке, светя худощавым торсом. Ромео тоже не беспокоит ни людная набережная, ни клонящийся к исходу день: этот и в воду пойдет неспешно, вымеряя все свои движения легкой ленцой, как на сцене. В отличие от них Зонт смурной, запахнутый, дерганный — одолженная Ромео гавайка застегнута на все пуговицы, пусть даже так она заметно жмет в плечах, потому что ни загорать, ни резвиться в воде он не собирается. Мыслями он все равно весь в своих бумагах, хоть Ромео и смог его уговорить на один вечер расслабиться, только и ждет момента, чтоб устроиться где-нибудь под шезлонгом и вытащить истрепавшийся блокнот. Фел беззаботно несется по пляжу, то отставая, чтобы зайти в воду глубже, то убегая далеко вперед, пока Ромео пытается отвлечь Зонта и вывести на разговор. Они проходят набережную по всей длине, и огибают маленький причал, отчерчивающий прогулочный отрезок дороги (Феликс тут не удерживается и пробегает его до конца, чтобы нырнуть там где поглубже, а позже, вернувшись и догнав, довольно отряхивается, как собака). Отойдя подальше и легко перемахнув через чисто формальную низкую загородку, с которой начинается практически дикий пляж, Ромео оценивающе осматривается и, одобрительно кивнув Фелу, чтоб тот занялся заготовленным мясом, вытаскивает из пакета сборный мангал до смешного скромных размеров. — Здесь огонь вообще нельзя разводить, но все разводят, — поясняет он одновременно Зонту, из других пакетов вытаскивая неустойчивые складные табуреты, как для рыбалки. — В будни сюда почти никто не ходит, дикий пляж дальше все ж, да и некому толком. Так что... — Врет он. Школяры сюда толпами гоняют после уроков бухнуть, — вворачивает Феликс, задорно скалясь Зонту. — Будто тебе виднее, чем там заняты школяры, — Ромео закатывает глаза, все возясь с углем и жидкостью для розжига. — Отвечаю, они здесь все убухиваются — своими глазами видел! Зонт не удерживается, сухо изгибает губы: — И ты, разумеется, с ними, да? — Да чтоб я и малолеток спаивал! — Феликс округляет глаза едва ли не в искреннем возмущении и машет пальцем, роняя капли маринада на гальку. — Ты слишком плохо обо мне думаешь. — Ты разве сам не малолетка? — Кто? Мне двадцать, если че. — О! Бодро занялось, — Ромео поднимается, чтоб обмыть испачканные руки. — Можете ставить мясо, я не спец по шашлам. Феликс замолкает, переключая все внимание на нанизывание мяса на шампуры. Плещет вода: Зонт поливает Ромео ладони, отмывая угольные пятна, а потом поднимает глаза на огонь — от теплого света сумерки скапливаются вокруг еще гуще, чем на самом деле. Зонт почему-то чувствует смутное облегчение.***
Аквапарк по факту — лишь еще одна точка маршрута с давно истекшим сроком давности (как будто кучка туристов могла пройти мимо), но одно название уже как обещание развлечений: понятное дело, Феликса брать с собой в такое место не хочется. Задача проста и понятна, вопросы из раза в раз практически не меняются, и у Зонта одна цель — вытащить побольше информации и перейти к следующему пункту. Конечно, в аквапарк Фел увязывается следом. — Мне нужен управляющий, я же сказал. — Зонт, хорош. Просто возьми уже билеты. — Так вы вместе? — встрепенувшись, девушка за кассой улыбается малость натянуто: день все-таки идет к завершению, а здешний поток посетителей пусть и поредел за прошедшие годы, но не так ощутимо — сюда приезжали и из окрестных городов. — У нас сейчас акция: скоро ведь день любви. Могу пробить вам билет на двоих, так выйдет дешевле. — И все-таки я бы хотел увидеть сначала менеджера. Девушка моргает на него раз, другой, прежде чем начать терпеливо объяснять — повторять объяснение по третьему, наверное, кругу: — Если вы пройдете в зал, сможете с ним увидеться. Для того, чтобы пройти в зал, нужен билет. Понимаете? — А нельзя просто вызвать его сюда? — Боюсь, такой возможности нет. — Аргументируйте. Феликс за плечом фыркает со смешком, подныривая Зонту под руку, чтобы оттеснить его назад, и кладет перед собой жеваные купюры. — Давайте парный. Мы вместе, — он оборачивается назад, мягко журит, как ребенка. — Я даже оплачу, чтоб тебе не так жлобно было. — Я не жлоб, просто... — У вас нет мелочи? Не разменяю, наверное, — пересчитав деньги, девушка поднимает глаза, возвращая одну из купюр. — Ща, секунду тогда. Фел ковыряется в своем кошельке для монет мучительно долго, так что Зонт успевает набрать недостачу своими десятирублевками и в итоге получает силиконовые браслеты. Не тратя зря времени, он за футболку выдергивает из уже нетерпеливо ропчущей очереди Феликса, проигнорировав несущуюся в спину скороговорку-пожелание удачного дня, и поскорее направляется к ведущим внутрь дверям. — Погоди-погоди. Дай браслет хоть надеть, — Феликс явно прячет смешки за фырканьем, затормаживая разошедшегося Зонта. — Зачем ты влез? Она могла вызвать менеджера сюда. — Глянь, они с сердечками, прям под праздник. Милота. — Я бы уговорил ее, не пришлось бы даже внутрь заходить. Зачем транжирить? — Ага, конечно. Дай лучше руку, я застегну, — недолго возится с застежкой. — Тебе идет розовый, кста. — Пошел к черту. Могли бы и не платить за вход, — Зонт раздраженно стряхивает ладонь Феликса, пестрое безобразие браслетом плотно жмется к его запястью. — Четырнадцатое февраля прошло давно, если что. — Зато восьмое июля через неделю, — Феликс игнорирует недовольство мастерски, перехватывает под локоть, неожиданно больно впиваясь теплыми пальцами. — А ты мой должник теперь.***
Храм встречает бликом от позолоченного купола прямо в глаза — солнечный заяц топчется на лице, пока Зонт, жмурящий глаза, прикрывается от него ладонью, спеша к арке входа. От сумрака внутри немного отпускает усталость, как будто даже открывается что-то, смутно похожее на второе дыхание, но схватившее за горло около часа назад першение все не отпускает: в гортани как пылью присыпано, сколько бы он ни глотал воды, и хочется смачно откашляться. Конечно, безуспешно, только горло зря продерет. “Здравствуйте” пузырится на губах хрипом, так что Зонт быстро подавляет все звуки, вместо приветствия просто кивнув женщине за скромной стойкой у входа. Перед ней свечи, иконки, пара простых платков — ассортимент разложен бережными руками, и Зонт на секунду замедляется, подумывая купить свечу-другую, чтоб попытаться разговориться — разговорить — но потом замечает духовника у исповедального аналоя. Желающих исповедоваться практически нет: один возле столика, да второй, выжидающий на приличном расстоянии. Зонт присоединяется к очереди, чтобы не напрягать прямым взглядом ни священника, ни его посетителей начиная осматривать внутреннее убранство — готовясь вознестись умом к небесам, если это понадобится в диалоге с духовником, несмотря на навязчиво скребущее предвкушение очередной неудачи. Роспись стен рассматривать не особенно интересно, но Зонт все равно изучает ее неторопливо, потому что больше коротать время все равно не за чем. Ему приходится долго разглядывать золотые окружности нимбов и вытянутые лица, прежде чем стоящий впереди парень подходит, наконец, к аналою — на краткий миг Зонт чувствует на себе взгляд священника, но, к сожалению, не успевает его перехватить. В горле предупредительно першит с новой силой. Желание прохаркаться Зонт давит, с шумом сглотнув подползающую к корню языка слизь.***
Судя по имеющимся в открытом доступе данным, поездка планировалась как минимум за полгода, таким образом, в мае он уже был на территории курортного региона. О прибытии были оповещены ближайшие родственники (зачеркнуто) друзья. Клик. Клик-клик — кнопка ручки стягивается тугой пружинкой (вминается подушечка пальца), но, сщелкнув секундное сопротивление, легко скользит и болтается свободно. На втором нажиме сопротивляется меньше — клик — и бодро бы вылетела до упора, если бы не мешающее давление пальца, начинающего сначала. Добавить об отсутствии родственников? Или лучше уточнить про коллег? Клик. Клик-клик. — Ты так нервничаешь, что ли? — Феликс складывает губы в одну из самых мягких улыбок всего своего арсенала. Зонт не нервничает, просто забивает тишину однообразным ритмом, пока мысленно подбирает акцентный абзац, чтобы перебить немного куцее завершение предыдущего. Ему нравится щелканье ручки, к тому же уже разогретые работой руки надо чем-то занять, чтобы они не остыли во время вынужденной паузы окончательно и не пришлось разгоняться вновь. Разумеется, он не собирается это все объяснять. Клик. Клик-клик. — Или ты волнуешься? Со мной наедине так волнительно, а? Поиграв выгоревшими бровями, Феликс разворачивается боком к Зонту, приподнимая плечо, игриво ведет им перед тем, как не выдержать и заржать. Зонт не смотрит — для его глаз сейчас существует только блокнот — но слышит смех и невольно хмурится. Отвлекает. И почему Ромео не забрал его с собой? Клик. Клик-клик. — Эй, ну глянь хоть, а? Хорош уже дуться, — ладонь перед самым носом появляется неожиданно, вынуждая поднять взгляд. — За что куксишься в этот раз, кстати? Щёлк-щёлк-щёлк-щёлк-щёлк. Пальцы Феликса ничуть не хуже ручки. Теперь он улыбается своей улыбкой сытого кота, абсолютно довольный тем, что все-таки смог отвлечь Зонта, и подмигивает ему. Фонарный свет из-за окна скатывается по облитой солнцем переносице и светлым ресницам, сомкнувшимся на мгновение — Зонт скатывается по ним следом, пока опускает глаза обратно к блокноту — а потом они вместе неожиданно проваливаются в колодезную дыру: глаза Феликса вблизи неожиданно черные, как будто вся его радужка на самом деле продолжение провала зрачка, сжирающее любое сияние без остатка. И, наверное, Зонта тоже б сожрало — так почему-то кажется, по крайней мере. Ощущение впечатывается в текст, как влитое. По данным правоохранительных органов ежегодно исчезают практически 30 тысяч человек. По статистике лишь треть из них удается обнаружить живыми.***
На свет фонаря над входной дверью слетается вся местная мошкара, и Зонту приходится отмахиваться от особо навязчивых ладонью. Сигарета уже дотлевает, так что по-хорошему он мог бы уже свернуться и вернуться в комнату, но вскипевший мозг еще не успел улечься в черепных застенках. Рука сама тянется к пачке — чтоб не куковать просто так в полумраке. Пластиковый стул неприятно липнет к коже — Зонт как раз думает, что надо бы пересесть на деревянную табуретку с терраски, когда из темноты прямо под фонарь выходит Феликс. Зонт с целую минуту смотрит на него рассеянно, вяло размышляя над тем, откуда он вообще взялся, а потом замечает отсутствие у него привычного рюкзака. На замене чехол для флейты, лямкой перекинутый через голову. — Ого, внатуре ты. Бессоничаешь? — Фел кивает на свой чехол, больше смахивающий на небольшую сумку, задерживает взгляд на свежей сигарете в пальцах Зонта. — А я только с клуба. Прик, пять песен на бис сегодня было! Зонт смутно припоминает какую-то новую музыкальную программу, но детали никак не всплывают в памяти — будто бы ему было какое-то дело до этого — так что он просто кивает головой. В резком свете на лице Феликса неожиданно выдаются треугольники щек, обрывающиеся на заостренных скулах, под которые пятнами ложится тень, и вообще все черты уже знакомой физиономии кажутся чужими. — А ты стопроц опять за статьей встрял, да? — Все-то ты знаешь. Может, я просто на перерыве. Феликс на это отсмеивается, как и всегда, но даже изгиб его улыбки сейчас выглядит странно жестким. Пытаясь отделаться от ощущения нереальности, Зонт списывает обман зрения на недосып и освещение, но глаз оторвать не пытается, наблюдает, словно завороженный, как Феликс на пару секунд исчезает в тени, тут же появляясь с той самой деревянной табуреткой в руках, как ставит ее совсем близко, тесня под светом стул Зонта, как усаживается к нему лицом, ловит наконец пристальный взгляд и с проказой, написанной на лице, тянется забрать из пальцев забытую сигарету, пока та не прогорела. Умудряется даже не сбить накопившийся столбик пепла. — Отвисай давай. Сонный, что ли? — и затягивается с явным удовольствием. — Хм, — Зонт прослеживает за быстро скрывшимся за гранью губ фильтром, думая, что, наверное, действительно хочет спать, и как будто отмирает немного. — А ты свои покупать не пробовал или тебе не пробивают? — Эй! Ты ж знаешь, что я совершеннолетний, — заметив, что Зонт опять лезет в карман за пачкой, Феликс толкает его ногу своей, протягивая все ту же сигарету. — На. Зонту хочется принять, но фильтр примятый, наверняка влажный от чужой слюны, и касаться его внезапно неприятно, хотя он никогда не был ханжой. — Оставь себе. На секунду становятся видно только усмешку Феликса, затягивающегося глубоко, словно в попытке наполнить легкие до упора, а потом он вытягивает свободную руку, не отнимая сигареты, и дергает за ворот футболки Зонта с такой силой, что тот слетает со стула на половицы крыльца. Тут же Фел подхватывает его, не давая упасть окончательно, цепко сжимает за щеки, чтобы не отворачивал головы, и жмется к губам своими, совершенно сухими и обветренными, выдыхая в рот никотином, плохим алкоголем и чем-то сладковато-затхлым. Оседать коленями на пол не мешает, языком не лезет, отстраняясь довольно быстро, но оглаживает щеки будто бы трепетно, с осторожной нежностью заправляя за ухо Зонту упавшую на лицо прядь. — У тебя волосы очень красивые. Тебе так говорили уже? Сейчас Зонт толком не может различить его лица — из-за плеча Феликса свет бьет в глаза нещадно — но чувствует прижавшуюся к губам вновь улыбку и горячую-горячую кожу, обнявшую мертвым хватом. Только сейчас Зонт понимает, что его всего потряхивает, как от холода.***
По кипарисовой аллее Зонт идет прогулочным шагом, больше зацикленный на собственных мыслях, чем на высматривании мелочей, которые могли бы иметь отношение к делу. День все клонится к завершению, но еще не так поздно, чтобы все затянуло сумерками, а на фоне подсвеченного теплом неба выстроенные рядами кипарисы выделяются сплошной чернотой. Зонт не смотрит на них, а перебирает взглядом ветви, как пальцами, не отдавая себе в этом отчета, и думает о совсем другом черном, пожирающем свет. Разлегшихся под одним из кипарисов собак — слишком близко, не будь аллея практически безлюдна — Зонт сначала даже не замечает, но вся стая лениво подбирается, стоит ему приблизиться, и это привлекает внимание. Все семеро, как один, с бархатно-темной шерстью и тяжелыми лапами, провожают карими глазами, поднимая головы почти синхронно как будто бы с задумчивым-задумчивым видом. Почему-то это Зонта забавляет, и он даже хватается за сумку, чтобы вытащить камеру: черт его знает, откуда здесь такие холеные псы, но на фотографии они должны смотреться эффектно. Он успевает сделать два снимка до того, как ближайшая собака бросается к нему под ноги с неожиданной резвостью. Зонт не успевает не то, чтобы отскочить — даже испугаться: чуть не выронив камеру под хриплый лай, он пытается отшагнуть, но путается во внезапно скрутившихся судорогой ногах и валится на асфальт, больно стукнувшись локтем. Шум привлекает внимание немногочисленных прохожих — кто-то вроде спешит помочь, пока оцепеневший от боли растерянный Зонт тупо пялится на оскаленные пасти, видя перед собой только желтые клыки, слюнявые десна и приподнятые складки губ, и так проходит, наверное, целая вечность, а потом кисельное безвременье лопается. Подоспевший мужчина быстро сгоняет прочь всю стаю, помогая себе тростью.***
Голова болит невыносимо, будто пульсирует мозг, с силой стуча по стенкам резко начавшей жать черепной коробки в попытке пробиться. Терпеть тяжело, хочется провалиться обратно в беспамятство, но на лоб брызжет неожиданно холодными каплями, пробравшими до мурашек — не открывая глаз, Зонт тянется ощупать лицо ладонью, не удивляясь предельно горячей коже. — Не лезь грязными руками, — ладонь отводят, но вручают обжегшую ледяными каплями конденсата бутыль. — Вот, приложи лучше. Налипшая на потные руки пыль растягивается по влажному пластику — Зонт чувствует, как она собирается между пальцами пудрой, но ко лбу бутылку прижимает, морщась от неприятного контраста. Легче не становится, пока он не привыкает, наоборот: мозг долбится о череп, как язычок о стенки купола — низкое донн-донн — и почти вырывается стон, но потом колокол потихоньку почти превращается обратно в голову. Можно даже открыть глаза. Зонт щурится, оберегая свободной рукой глаза, чтоб не нарваться на солнце, но об этом уже позаботились — валяется, по крайней мере, он в тени. Конечно, дальше, где кончается тень, все равно слишком светло, и этот свет больно полосует, так что взгляд Зонт быстро отводит, щурясь сильнее, и пытается сфокусировать взгляд на сидящем рядом Ромео, явно встревоженном, даже снявшем привычные солнечные очки. — На, — он протягивает вторую, открытую бутылку, обмахиваясь своей панамой. — Ты чего сразу не сказал, что хреново? Зашли бы куда-нить, где не так жарко. — Я перегрелся, — вдоволь напившись, Зонт плещет водой в пылающее лицо, и дышать как будто становится легче. — Понял я, что ты перегрелся. Еще как! Свалился, я едва поймать успел. А до этого молчал, как партизан, тоже мне, — ворчит Ромео беззлобно совсем, но голова на его треп отзывается колокольным звоном. — Кепку купил бы хоть, чем с открытой макушкой ходить. Зонт не отвечает, только хмурится, вместо этого прикладывая вторую бутылку к щеке. Как же все-таки он ненавидит жару.***
Набранное Зонт читает раз, другой — все в попытке избавиться от чувства неудовлетворенности выискивая ошибки и недочеты, но в уставших глазах рябят черные буквы, взгляд замыливается окончательно. Вздохнув поглубже, он щурится, фокусируясь заново, вчитывается, не замечая, что немного вытягивает шею, чтоб приблизиться к экрану ноутбука, проходится по всему абзацу. Сосредотачиваться все сложнее с каждой следующей строкой, отвлекает собственное раздражение, жара, подогревающая лицо, даже дискомфорт в желудке: кажется, от перечитанного у него началась изжога. Зонт косится на часы. В полумраке комнаты почти ничего не видно, но через пару секунд, когда кусок стены расцвечивает красно-синее мигание из окна, можно различить, что часовая стрелка неуклонно стремится к четверке. Спешка и нежелание дергают в нетерпении за носки стоп: завтра доделаешь, иди уже спать, все равно за сегодня ничего не напишешь. Тупо пропялившись с секунду в пустоту, он трет лицо, стащив с переносицы тяжелую оправу, вновь пытается привести себя в рабочее состояние. Спать не хочется, не хочется вгрызаться в массы текста в энный раз, и это нежелание зудит под кожей, покрывает ладони засыхающим липким потом в попытке заставить наконец-то встать и отойти от ноутбука хоть куда-нибудь. Рука сама ползет в карман, вытаскивая наружу нагревшийся плоский кругляш, и в скучном свете дисплея неожиданно интересно оказывается разглядывать затертые очертания угадывающей змейки. Камушки глаз поблескивают отточенными гранями — игриво подмигивают, приглашая. Зонт, вертящий медальку в пальцах с любопытством, не сразу осознает, что дышать в какой-то момент стало тяжелее. Он выпрямляется, как взявший след хаунд, оборачивается на дверь. В самом деле, тянет гарью, а с нижней щели просачивается пеленой дым. Изоляционный пузырь мыслей мгновенно лопается, и Зонт неожиданно для себя начинает слышать ясно и четко сирену пожарки из-за окна. Змей на медальке подмигивает еще раз.***
Где-то спустя недели полторы после приезда Зонта неожиданно обнаруживается, что едва ли не половина города оказывается по уши втянута в подготовку гулянья по случаю летнего торжества. В списке производственных праздников купальская ярмарка предсказуемо не значится, и на подготовку Зонт смотрит с предсказуемым скепсисом — очередной фактор, затрудняющий работу — но сделать с этим ничего не может. Вылавливать уже знакомого следователя становится еще сложнее, все вокруг из флегматично-скучающих внезапно становятся занятыми, как сам Зонт до этого, и наблюдение за всеобщими хлопотами не вызывает ни капли приязни. Только Феликс, неизменный бездельник (нет, правда, у него что, совсем своих дел нет?) постоянно ошивается где-то неподалеку: этому только дай повод — сразу всю плешь сожрет. Все пять дней активной подготовки работа Зонта стоит на месте, что заметно давит ему на нервы — заранее расписанный план все простаивает, потому что сначала необходимый свидетель оказывается слишком занят, потом — временно закрыта до проведения празднества очередная точка маршрута. Несколько раз ткнувшись практически наугад, Зонт неизменно нарывается на раздражение (“сам не при деле, так другим хоть не мешай!”), так что в итоге приходится взять паузу. Чтоб совсем откровенно не терять время зря, он садится структурировать уже собранные данные, и только приведение записей в порядок помогает ему слегка успокоиться. На пятый вечер приходит Феликс и уговаривает — настойчиво до невыносимости — сходить на фестиваль. Зонт, откровенно не горящий стремлением развлекаться во время работы, тем более во второй раз, старательно пытается выставить его из комнаты, но потом звонит Ромео, повторяя приглашение, и со снисхождением в голосе просит быть профессиональным: “Ну так воспользуйся ситуацией. Ты как дитё, чесслово, а не акула пера”. Зонта как осеняет.***
Ярмарочное гулянье во все стороны пестрит красным и желтым на сером небе, голосит детским хором нестройно, но очень старательно, и Зонт немного проникается всеобщим весельем. Он угощается варениками и обетной кашей, пробует вино (не больше половины одноразового стаканчика), послушно принимает пышный венок, который приходится придерживать во время игры в пятнашки — неудивительно, что пятнают его самого довольно быстро, но он отыгрывается, когда сам становится коршуном. То, что более-менее прилично знаком Зонт лишь с Ромео и Феликсом, которых он постепенно теряет из виду, никого не смущает: в таком достаточно дружественном окружении сам Зонт расслабляется сильнее, чем планировал, и втягивается даже в купание. Конечно, полностью он не окунается, только немного заходит в воду, закатав штаны повыше колена, но кто-то брызжет в его сторону холодными каплями, и Зонт плещет водой в ответ. Чередующиеся игры к вечеру постепенно приостанавливаются, уставшая публика берет перерыв на ужин в честь торжества и отправляется к большой пляжной террасе — Зонт ожидает, что потом веселье постепенно пойдет на убыль. Хоть день прошел для него не так продуктивно, послевкусие у праздника обещает быть неожиданно приятным, и это заставляет его смотреть на происходящее немного сквозь пальцы: к тому же к столу он подсел очень удачно, устроившись как раз возле владельца небезызвестного местного клуба, и это можно попытаться использовать. Стол накрыт просто, но от души: тут есть дымящиеся и несомненно сытные супы, поблескивающие пропеченными боками рыбины, белые нарезки лоснящегося сыра, цветасто сменяющиеся овощами. На таком фоне каша, показавшаяся Зонту достаточно вкусной днем, выглядит пресной и неаппетитной — сосед заразительно смеется в ответ на невольно вырвавшуюся реплику, но соглашается, и Зонт невзначай интересуется у него, что стоит попробовать первым. Старается завязать диалог, и довольно успешно. От темы еды они потихоньку переходят к истории ярмарки (проводится каждый год вот уже больше пары десятилетий), ее организации (вовлекается большая часть местных). Зонт уже примеривается, как бы ненавязчиво, чтобы не отпугнуть, завести разговор о делах уже конкретно клуба, но Феликс за спиной вырастает как из-под земли. — Классно на празднике? — он наклоняется к столу, пальцами цепляя кусок сыра, и отправляет его в рот с невероятно довольным видом. — Сап, Вару. Чокак? Нормально закрылся? — Типа ты сам не знаешь. Сегодня и не открывался, — тот самый владелец клуба, спросить имя которого Зонт напрочь забыл, салютует Феликсу только что опустошенной стопкой. — В этом году будешь играть? — Неа. Щас у меня другие планы. — Как жаль! А хотелось послушать. Зонт старается не переводить взгляд с одного на другого, как при просмотре тенниса, пока Фел склоняется к его плечу, жуя свой сыр. Почти положив на него подбородок, он игнорирует пытающегося продолжить диалог Вару, вместо этого подсказывая Зонту на ухо: — Вон тот, в красной рубашке — Данте. Раньше тургидом был, ща отшельничающий лесник, так что в другой день ты его не выцепишь. Рядом с ним, с кашей, Габри, сортировщик на почте. Он с... приколом, но сегодня тоже эксклюзивный гость. Тебе с ним поболтать бы, — стянув еще один сырный кусок, Феликс указывает на неприметно устроившуюся с другого края стола девушку. — И Лена еще. Ты только не застремай ее. В библиотеке работает, до этого экскурсии в сад и музеи водила. — Ваши полтора музея требуют экскурсовода? — Зонт не успевает прикусить себе вовремя язык, слишком расслабленный возле Фела, и тот отвешивает ему беззлобный щелбан, слегка надувая щеки. — Нет бы спасибо сказать. — Спасибо, — смягчая уголки губ, Зонт смотрит на Феликса весело, и в том, что тот распознает скупую улыбку, сомневаться не приходиться. — А с чего это вообще? Раньше не замечал за тобой такого рвения мне помочь. — Ну, ты теперь дважды должник, так что, как тут закончишь, пригоняй к дикому пляжу, — похлопав по плечу и урвав еще кусочек сыра, Феликс отстраняется: нагретое его дыханием ухо обдает внезапной прохладой. Вместо прощания кидает: — Не забудь скумбрию попробовать. Зонт прячет намек на улыбку за стаканом кваса, поворачивая голову обратно к столу. Вкусная маслянистая скумбрия важно смотрит на него с блюда живым глазом.***
Костров разводят несколько: тот, что самый большой, столбом огня коптящий почерневшее небо, разжигался первым — эту роль возложили на Феликса, и тот не отказался, с охотой и азартом ковыряясь в самом подножье огороженной хворостяной пирамидки. По центру ее высится шест с деревянным колесом: сейчас вокруг него бешено пляшет пламя, не даваясь все пытающемуся сбить огонь морскому ветру, и Зонту тяжело отвести от него глаза, пусть даже вокруг уже вовсю занимаются костры поменьше. В конце концов, он уже побеседовал со всеми, кого подсказал Фел — не то чтобы крайне плодотворно, но Лена попросила через день-другой заглянуть в библиотеку, чтобы поговорить с глазу на глаз, а Габри (как выяснилось, сокращение от Габриэля) хоть ничего толкового не сказал, но предложил организовать встречу с почтовым оператором. Отвлекает Зонта только мягкое касание к плечу: он еще не успел повернуть головы, а Ромео уже всучил ему в руки стаканчик с квасом. Лицо у него до непривычности умиротворенное, ни намека на блуждающую улыбку опытного волокиты, но Зонт узнает взгляд, которым тот перебирает хороводящий вокруг одного из костров молодняк, прежде чем перевести его на собеседника. — Не стал тебе брать алкоголь. Ты же типа не пьющий, — сам он подтягивает вино. — Ну? Как тебе ярмарка? — Интересно, ужин был вкусный. И заканчивается красиво. Но на третий-четвертый год наскучивает, наверное. — Есть такое. Этим раньше туристов развлекали больше, если по чесноку. А сейчас, ну... — На удачу? — подсказывает, потому что и сам знает: последние несколько лет выдались для местных не шибко удачными. — Что-то вроде, — Ромео машет свободной ладонью. — Давай о чем-нить повеселее. Праздник-таки. — Например? — Например, ты ходил уже на гадания? — и добавляет, пока Зонт не придумал, как бы помягче намекнуть, что он не суеверен. — Для туристов и девчонок это обязательно, если че. — Ты сейчас на что намекаешь? — Зонт с подозрением хмурится в ответ на раздавшийся гогот, пытаясь делать взгляд нарочито тяжелее обычного, пусть и догадывается, что в танцующих огненных отблесках у него ничего не получится. — Брось. Гадания — это традиция вообще-т. Если честно, — Ромео даже пододвигается ближе, чуть понизив тон. — Я сам тоже на них хожу. — Скажешь, что правда за гаданиями, а не за девушками? — И за тем, и другим. Ромео подмигивает Зонту, глотком допивая остатки своего вина, и кивает в сторону: там как раз уже собралось несколько человек возле костра средних размеров, единственного неогороженного. — А что за гадание-то? — Зонт вглядывается в скромную толпу, чуть щурясь: кажется, между незнакомых фигур то и дело мелькает золотая макушка Фела. — На осень, остаток года и все такое. Ну, тебе все расскажут, — Ромео ухмыляется, и эта ухмылка слегка настораживает. — Сначала очищение. А среди шумно что-то решающей молодежи и правда стоит Феликс: он сначала приветственно машет, потом, как они подходят поближе, с готовностью перехватывает за руку, подтягивая прямо к костру. Кто-то слева тут же начинает восторженно голосить. — Не бойся только, — Зонту все хочется стряхнуть болезненно крепкую хватку с ладони, но та только сжимается крепче. Феликс добавляет уже громче, для всех. — На счет три, ладно? — Погоди. Не бояться чего? — замешательство быстро тонет в нарастающем шуме. Что-то предвкушающе выкрикивают уже несколько человек, а огонь, внезапно оказавшийся близко-близко, слепит глаза. Фел, замечая это, становится чуть спереди, загораживая яркий отблеск. — Три! — синхронности добиться считающим не удается, так что числа звучат нестройно, голоса идут друг за другом внахлест. — Два! — Готов? — кости едва не трещат в жестком хвате. — Один! — громко, почти оглушает Зонт упирается, догадавшись, но его руку дергает так, что удержаться на ногах невозможно. Взяв короткий разгон, Феликс отталкивается от земли, заставляя в последний момент прыгнуть тоже, и чисто, не коснувшись высоко вздыбленного ветром огня, проскакивает через костер. Зонт запаздывает буквально на долю секунды, его прыжок слишком тяжелый и неуклюжий: рука Фела практически протаскивает его через пламя. В ушах стоит треск, и ногам горячо до невыносимости, но когда он оказывается на земле, вокруг раздаются хлопки аплодисментов. — Искры! Искры были! — Отличный прыжок! — Молодец, — Феликс не разжимает руки, но выворачивать болью ладонь перестает. — Думал, ты уж не прыгнешь. — Какого хрена?! Запоздалое сердце только сейчас начинает заполошно мельтешить в горле. Зонт оборачивается на раздувшийся костер, чувствуя, что внезапно слабеют ноги, и сам цепко хватается за смеющегося Фела. Расслабленность как ветром сдувает, вместо нее выстреливает дробью раздражение и злоба. — Я был не готов! Зачем ты... — Ты круто прыгнул. С искрами: я б и сам так не смог, — Феликс перебивает, заглядывая в глаза с озорством, и слова его почему-то закрывают Зонту рот раскаленной печатью. — Прям образцовый прыжок! Жаль, никто на видос не записывал, со стороны стопроц еще хлеще выглядело. Он говорит под шум и хлопки, пока на той стороне, за огнем, готовится прыгать кто-то еще. Говорит быстро, без пауз, не давая и слова вставить. — О! Точняк: я даже тебя награжу. Мне щас правда надо идти, подготовить еще кой-чего, но ты думай о награде, ок? Я знаю, что ты жестко шуганулся, но все хорошо. Зря ты боишься: ниче бы с тобой не случилось. Я б не дозволил. Зонт зачем-то слушает, всматриваясь в то, как безвозвратно тонут где-то на дне чужих черных глаз искры теплого света вместе со всей поднявшейся его, зонтовой, агрессией. Феликс каждое слово произносит уверенно, доверительно, смотрит глаза-в-глаза (гипнотизирует?), и замок его пальцев все больше смягчается. Напоследок он гладит Зонта по плечу: — Главное, не забудь про пляж. Зонт все еще бестолково смотрит ему вслед, завороженный, когда рядом оказывается лыбящийся Ромео: — Наласкались, голубки? В себя Зонт приходит мгновенно. Толкнув друга локтем, он игнорирует новый стаканчик с квасом, который тот все протягивает, забирая второй, терпко пахнущий горьким вином — тот, что Ромео взял для себя. И выпивает его в два глотка. — Вы тут так всех приезжих заставляете через огонь скакать? Ромео посмеивается, все поглядывая на костер: сейчас через него перескакивает высокая девушка с длинной-длинной косой, змеящейся за ней, как вымпел. Перехвативший направление взгляда Зонт думает только о том, как бы на этой косе не вспыхнул от искр бант. — Тож хороший прыжок — видал, как искры полетели? Жаль, без пары. — А если вдвоем? — Ну, тогда готовь сватов, — Ромео выразительно играет бровями. — До свадьбы, значит, допрыгался.***
После прыжков Ромео еще час таскает его то к столикам, то к группкам присутствующих, то по гаданиям: ошалевший от жара костра, искр и непривычного алкоголя Зонт не сопротивляется, все принимая из чужих рук стаканы и пожелания. Только после последнего сожженного венка его отпускают, заверив в несомненной удачливости, и Данте берется проводить нового знакомого до причала: всю дорогу он хмуро поглядывает на Зонта, так что тот даже как-то трезвеет, но ничего толком не говорит, хотя несколько раз явно собирается. На прощание они пожимают друг другу руки. Дикий пляж, обогнутый с одной стороны густой растительностью, сейчас ни капли не манит, и Зонту уже на оградке не хочется идти дальше. Он даже задумывается над тем, чтобы забить и уйти — удивительно здравая мысль для его немного прибитого от сегодняшних впечатлений состояния — но ноги сами несут вперед, благо, дорога несложная: вперед, да и все. Как специально, ночь прозрачно-слоистая, никакой непроглядной тьмы, а может, это просто успели привыкнуть глаза. Феликс обнаруживается на том же месте, где они втроем недавно жарили шашлыки, сидящим ближе к воде и пускающим блинчики. Приближение Зонта он словно чует, сразу поворачивая голову с этой своей улыбкой, спешит встать, чуть не роняя при этом с макушки собственный венок — переплетенные цветы и ветки смотрятся удивительно правильно в его соломенных волосах. — Пришел-таки! А я боялся, что забудешь, — Фел прячет руки в карманы, что-то вытаскивая, пока Зонт подходит ближе, и сразу заглядывает в лицо. В полумраке хорошо видно, как блестят у него глаза: лаковые жучиные спинки. — Ну как? Напраздновался? — Твои друзья меня подпоили, — Зонт выдавливает смешок, чувствуя касание жесткой руки, и шевелит пальцами, чтобы продлить контакт, а после и сцепиться ладонями. — А вообще хорошо. Гадания были интересные. — Ромео тебя все ж затащил на гадания, о-о-о. Что напророчили? — Удачу в основном: столько, что мне, наверное, на пару лет вперед хватит. — Ну тебе по-любому в работе она пригодится, — лениво тянется за поцелуем и получает его. Феликс посмеивается, во второй ладони что-то катая — то самое, из кармана. Зонт щурится, всматриваясь, но не может признать темнеющий брусок, так что протягивает руку с явным вопросом. — Ну, держи. Только осторожнее, — освободившейся ладонью Феликс зарывается в свисающие волосы Зонта, поглаживая их с явным удовольствием. — А что это? На ощупь быстро теряющий форму прямоугольник приятно теплый, и с него пачкающей пальцы крошкой легко соскребается слой за слоем. Зонту становится интересно, что внутри, но на пальцы внезапно плещет болью, заставляя выронить брусок. Перед глазами все вспыхивает, ночь рвется, быстро сжираемая огнем загоревшейся головешки, и видно ее подожженный край, обиженно-сгустившийся темнотой. — Сильно больно? Покричи, сразу полегчает. Зонт бестолково щурится, ослепленный и оглушенный, зажимает обожженные пальцы и хочет отодвинуться, но рука в волосах сжимается в кулак. От огня свет неверный, пульсирующий, и его слишком мало, чтобы осветить все вокруг. Феликс наклоняется, чтобы подобрать горящую деревяшку, раздутую налетевшим вдруг ветром, голой ладонью и поднять повыше. — Ш-ш-ш... Покажи руку, — он сочувственно кривит лицо, придвигаясь вплотную. — Дай я посмотрю. Кожа у Фела темная, но смуглая не от загара — сейчас Зонт как прозревает — а от смерти, словно у мумии или вяленой рыбы, уходящая в серо-коричневый и лакировано блестящая на выпирающих суставах. Весь Феликс такой: высушенный, скалящий улыбкой безгубый рот, и кожа на лице его, обтянувшая нечеловеческий череп, от любого движения комкается, натягивается и рвется. Только черные глаза сверкают, как камушки точеными гранями. — Ну тихо, тихо, не бойся. Вишь, как получилось... — пытается прижаться острой скулой к щеке. — Потерпишь венчание? Не получается ни крикнуть, ни завопить — голос как отрезает, так что Зонт только пытается отшагнуть назад на слабых ногах, но Феликс дергает его за волосы на себя, разбрасывая во все стороны жалящие искры. Дико печет лицо откуда-то изнутри, да дыхание застревает в горле: он не может отвести глаз от вваливающегося внутрь носа Феликса, даже когда жар становится невыносимым, а сжатые в ссохшемся до жил кулаке волосы вспыхивают огнем. — Ты это, кричи, если что. Сразу полегчает.***
Полдень, переливающийся солнцем от золотого до синего, на прощание целует его в макушку. Ногой отпихнув подальше насквозь проржавевший серп (под ботинками скрипит пыль, прах, зола), Феликс наконец поднимается с колен, выпрямляя спину, и щурится на необычно ясное, без единого облачка небо. Оно отражается в море, отсвечивая после ночи то розовым, то фиолетовым, и это так красиво, что губы начинают дрожать. Слезы сами наворачиваются на глаза, и Феликс дает им волю, пряча лицо в ладони: из-под пальцев горячим брызжет липкое солнце, щедро выплескиваясь всеми набежавшими каплями. Каждая капелька блестит и переливается, точно копируя большую круглую каплю на небосводе, и от этого хочется плакать еще горше. Он долго не может успокоиться, и даже когда слезы кончаются, продолжает сухо всхлипывать, утирая лицо. А потом, уже после того, как ему все-таки удается взять себя в руки и умыться нормально, Феликс стаскивает с макушки высохший венок и пускает его по воде, сразу же оборачиваясь в сторону причала. По пути он пытается все-таки вспомнить дорогу к вокзалу, насчитав три выглянувших посмотреть на него солнца, и не может сдержать так и рвущуюся наружу улыбку.