Черника на дне чашки

— О, песнь моя пусть льётся и манит К себе того, кто сладостью опоен. Кто яду вероятному покорен, Кто знает, как любить и как благоволить. О, песнь моя, ты ликом превзошла Любые представления и меры. Ты воспевать могла в словах Гомера, Ты умирать на сцену и пришла. И замолкает первый словотворец, Дав слово поджидающему час. — Я ждал так долго, ждал ведь только вас. Я вам всегда и в вечности покорен. И если б вы могли сейчас изволить, Пошёл бы, с нравной гордостью борясь. Он рвано подбирает рифмы И смотрит взглядом, полным доброты. — Моя мечта, подобной красоты… Перебивает его снова Первый. — Не видел я. И нахожу едино верным Прогнать из сердца мрамор пустоты. На что молчит святая королева, Сжимая в пальцах кружевной платок. Его отдать избраннику — порок, Его не подарить. И смотрит немо Красавица, что слов не подберёт. — Ну что же вы молчите эфемерно? Сменяется на грусть вся доброта, И если уж в печали тут всё дело, То не избрать ей никого, наверно, И не простить, и даже не прощать. — Ох, юноши, поэты, музыканты… Ведёт она, подняв зольной бокал, Наполнив его пылью и примерным — Всем тем, что точно ждут от королевы, Тем, кто за неё принцев выбирал. Она сквозь них на пепел грустно смотрит И видит поле, милость и весну, Её исправить мог бы лишь чрезмерный, Открытый миру, вечный идеал. Тот, кто её не вечно-вечно ждал, Но в ней нашёл и гордость, и манеры. — Я не могу из вас кого-то выбрать, Я не хочу живого ни-ко-го, И не могу в порыве столь упорном Преследовать пророческий итог. Тускнеют взгляды, падают улыбки — Притворство им уж больше ни к чему И оба, поклонившись, вмиг уходят. И за кулисами в печали, в горе С начала текст начнут перебирать. — Я собирал в слова всё, что мог знать, Я поднимал тревожащие темы, Я посвящал невидимо поэмы И мир всегда пытался ей прельщать! В обыкновении не замолкает Первый, Разносит речь; в ней — пафос-монолит, И тот, что говорил так точно, верно, Лишь чутко слушает и тиши не велит. — Да, знаю… Много сказано напрасно, Но ты не убивайся так зазря. Найдёшь ещё, кому воспеть обеты, Кому слагать без времени и меры, Ответы получать, на это несмотря. Кивает тот и песню начинает, Вбирая строки прямо на ходу. — Сегодня осень мнимо-золотая, Сегодня праздную, а завтра я в бреду Уйду в гнетущий миг-ноябрь. — Тогда уж с вами я уйду. Второй, не прячась, искренне вздыхает, И дышит осенью, не жалуя весну. — Мне нравится, как смотрим мы иначе На этот мир, на озеро и сад, И как объединяют неудачи Два сердца, чувства, взяты невпопад. — Ох, что за откровения поэта? Смеётся тот, улыбчиво дразнясь. И прячет в лунных бликах ненароком Лицо в веснушках серых, искр вязь. И Первый руку тянет в жесте милом: — Пойдёмте, выпьем. Слабость ни к чему. И тянет его ласково, вполсилы, Проходят они слабости могилы, И видят свою личную весну. *** — Я глаз от вас всё отвести не в силах… Нет-нет, не так. Не то, не то, не то. Комкает барышня листок с немой досадой, Сминает в пальцах, смотрит лишь вперёд И мир под её взглядом замирает, И искренность безумную несёт. А там, в беседке из рябой осоки Сидит дочь строгого, седого короля. И вырезает на бумаге строки Та девушка, что смотрит из окна. А королева смотрит с грустью томной, Не видя то, что сердцу бы благо. Платок её не отдан, и легко Он вьётся на ветру за клеткой-домом. На ней чудесно платье цвета похорон, И вся она — та птица, что истлела. Её глаза несут сквозную веру И преданность веков всех испокон. Её глаза давно уж посерели, Душа давно спокойной не слыла. Сквозят внутри тягучие капели, Химеры, раскалённы добела. — И ждёт её судьба лишь идеала. Судьба Моя. Её тревога стала Заменой. Только б птице не летать. Она весну готова вмиг встречать И быть всему живому вечно верной. И барышня не знает, что сказать, И делать что-то с трепетом не в силах. А дочь с платком, прослыв небесно-милой На поэтессу смотрит за окном, Велит себе покинуть старый дом И знает идеал свой в этом мире. Ту барышню, как яд, сводящую в могилы. Ту барышню с искомканным листком.