Виделись...

      — Малина же полна сюрпризов, — обрадованно сказал Хикеракли, и Тимофей не удивился и не смутился: во сне можно себе позволить.       А это только сном и может быть, потому что решительно нечего делать Хикеракли здесь, на реквизированной и обустроенной под нужды Бюро Патентов графской даче. На оную дачу по настоянию Приблева сослали Твирина приводить в порядок нервы и коленваловские архивы в компании его же секретарш.       Хикеракли сейчас где-то в древней жаркой степи, а Тимофея разморило непривычной июльской жарой и сладостью ягоды, он прилег в тенечке между кустами и задремал. Хикеракли во сне был совершенно, как настоящий — сел рядом на траву, взъерошил волосы, выдохнул имя так, что заполыхали щеки:       — Ну привет, что ли, Тимка? Вкусная малина-то?       «Очень, ” — подумал Тимофей, но мысль эта почему-то не обратилась в слова сама собой, как это обыкновенно бывает во сне, и пришлось шевельнуть губами:       — Вкусная.       Хикеракли улыбнулся, ухватил ягоду с ветки и отправил в рот. Был он весь какой-то запыленный, загорелый и как будто похудевший. Тимофей разглядывал его жадно, как никогда бы и помыслить не мог наяву, и первый потянулся потрогать заострившуюся скулу, колючую щеку, обветренные губы в малиновом соке.       — Соскучился? — губы эти ухватили его пальцы, и сон вдруг стал слишком реальным.       — Т-ты… — Тимофей растерялся и слова все растерял тоже — всё обиженное, злое и нежное, что копил и придумывал месяцами, а потом пытался забыть и не вспоминать, и всё равно сочинял снова.       — Я, — Хикеракли поцеловал в середину ладони, прямо в чернильное пятно, которое Тимофей никак не мог свести. — Я-то соскучился, страсть. А ты тут в малине лежишь. Тим-ка.       И посмотрел пытливо, мол, что ты сейчас будешь делать? Вроде как и выбор предоставил, и руки не выпустил, прижался щекой.       Тимофей облизнул пересохшие губы:       — Я… рад, что ты вернулся, — и руку к себе потянул и само собой как-то вышло так, что и Хикеракли в тот же момент притянул его к себе.       И ладонь тоже сама, совершенно естественно легла на затылок, запуталась в волнистых, выгоревших на солнце волосах. Хикеракли оперся на локоть, навис и замер.       — Рад, вижу, — сказал с непонятной интонацией, но в уголках глаз обозначились смешливые морщинки, и Тимофей приготовился услышать что-нибудь абсурдное и нелепое.       Из-за этого пауза вышла неловкой, полной сомнений — надо ли это всё вообще, есть ли в этом хоть на грифон смысла, может, лучше не возвращаться, потому что ничего стоящего из этого не выйдет?       Хикеракли промолчал, наклонил колючую ветку, стряхнул аккуратно зеленого клопа. Крупные ягоды весело и красиво просвечивали на солнце — не витражи, не вино, не кровь — просто малина.       — Я правда рад, ты зря усмехаешься. Я не знал… куда писать, и можно ли вообще, и захочешь ли ты вообще, но …       Хикеракли наклонил ветку ещё ниже, и малина опустилась на тимкины губы, прерывая бессвязный поток слов, и ничего не оставалось больше, как снять эту ягоду с ветки, и проглотить все ринувшиеся наружу глупости вместе с малиновым соком.       — Нет в степи ни писем, ни почтальонов, голубей-то нет, одни коршуны, да коршуна разве отправишь почту носить, это, брат, свободная птица и злая, — Хикеракли и себе сорвал ягоду и в рот закинул. — Вот и пришлось самому ехать, дорогу прокладывать для почты-то. И не только для почты…       Это должно было что-то значить, но Тимофей опять засмотрелся на него и нить хикераклевых рассуждений потерял. И снова повисла пауза, тягучая, знойная — таяла на языке ягодной мякотью.       А хотелось больше, и леший с ними, со словами. Осмелев, Тимофей приподнялся, прильнул губами к губам, неуклюже потянул Хикеракли на себя, цепляясь покрепче, чтобы убедиться ещё раз — не приснилось.       Лихорадочный первый раз ему запомнился плохо, растворился весь в мареве твиревого бальзама, распался на отдельные фрагменты, которые от частого перебирания в голове как-то отодвинулись, словно не с ним это было. И каждое горячее прикосновение сейчас было одновременно и знакомо, и внове.       На трезвую голову всё было не так.       Неловко, остро, стыдно.       Невыносимо.       Жадно.       Пальцы Хикеракли забрались под рубашку, и трава щекотала обнаженную кожу.       Губы Хикеракли пересчитали все веснушки на плечах.       И не было одеяла, чтобы спрятаться под него —был бесстыдный солнечный свет, заставляющий зажмуриться, и жаркий нежный шёпот над ухом, упрашивающий открыть глаза.       Глаза открыть было труднее всего, сложнее, чем позволить стянуть с себя брюки и раздвинуть колени, подчиняясь требовательным движениям, ласкающим бедра. Труднее, чем принять Хикеракли в себя. Страшнее любого расстрела.       Твирин не знал, что делать, но ведь делал он что-то в тот первый раз, а тело, дурное и нелепое, не запомнило. И приходилось опять пробовать наугад, трогать, гладить и тыкаться губами. С закрытыми глазами пробовать было проще и не так стыдно, и всё равно, как ему казалось, выходило неуверенно и неловко, но Хикеракли ахал довольно, удивленно, шептал всё нежнее и жарче.       И толкался внутри — ритмично и плавно, и с каждым его движением мыслей становилось всё меньше и меньше, Тимофей словно растворялся в этом ритме, терялся в возбуждении, в бессознательном, совершенно телесном удовольствии, и страх, и стыд тоже куда-то делись.       А потом шёпот стих, сменился рваным тяжёлым дыханием, Хикеракли вдруг остановился, замер, показалось, что вот-вот произойдет что-то важное — и вот тогда страх вернулся.       Страх заставил Тимофея впиться пальцами в его спину, ухватиться покрепче, и открыть глаза наконец.       Лицо Хикеракли было напряжено и непривычно серьёзно.       — Тим-ка-а-а, — беспомощно и протяжно сказал он, поймав его взгляд, — Не удержусь…       — И не надо, — ответил Тимофей, обхватывая рукой его затылок, притягивая разгоряченный потный лоб к своему.       И улыбнулся.